 У археологов есть такая шутливая поговорка: чем некультурнее эпоха, тем толще культурный слой. Любопытно бы представить тот самый так называемый «культурный слой» нашей эпохи, каким он откроется глазу археолога какого-нибудь четвертого тысячелетия. Можно предположить, что если мы вовремя «не приберем» за собой, то собственно культуры как таковой может и не обнаружиться, и скажут о нас, что это было время безудержного потребительства, низкопробных развлечений и ленивого паразитирования на культурных достижениях предшествующих времен. Так могут сказать о нас, если к тому времени будет кому сказать... Но разве ж это будет справедливо?!
Как бы мы сегодня ни оценивали последний и столь болевой период нашей истории, ориентация на культуру никогда и никем не отменялась, скорее напротив, никогда ранее в российской истории эта ориентация так откровенно не директировалась, как при Советской власти, если учесть, к примеру, что так называемый всеобуч, осуществленный за фантастически короткий период, был необходимой базой для потребовавшейся интенсивной культурной работы, разумеется, в партийно-советском ее понимании.
Но, чтобы не путаться в синонимических лабиринтах столь многозначного русского слона «КУЛЬТУРА», заглянем в энциклопедический словарь по возможности самого позднего издания.
Итак (1984 г.): «Культура — исторически определенный уровень развития общества, творческих сил и способностей человека, выраженный в типах и формах организации жизни и деятельности людей, а также в создаваемых ими материальных и духовных ценностях... в более узком смысле — сфера духовной жизни людей».
Согласимся с формулировкой и пометим, что нас в данном случае интересует как раз тот самый «узкий смысл», обнаруживая который в исторических напластованиях, археологи и историки получают право выносить решающее мнение относительно исследуемой эпохи.
В том же словаре применительно к НАШЕЙ эпохе в «узком смысле» сказано следующее: «После социалистической революции утверждается новая культура... происходит... формирование культуры единого советского народа».
Такова была установка вплоть до первых лет перестройки, и официально ее никто не отменял, то есть никто из вчерашних установщиков и контролеров за исполнением публично не признавался в ошибочности установки, а один из самых бдительных контролеров, Александр Яковлев, как-то органично пересел за круглый стол «общечеловеческих ценностей» и весьма интеллигентно председательствует на этом новом и перспективном поприще. Вот эта странная «органичность» — ни тебе покаяния, ни раскаяния, ни даже самого скромного признания в недавних заблуждениях — должна, казалось бы, наводить на мысль о подозрительном корневом родстве социалистическо-интернационалистской модели культуры с нынешним буйством пошлости и откровенного сатанизма, заполнившими идеологический вакуум, возникший с крахом коммунистической диктатуры. Ориентация коммунизма на всемирность неизбежно должна была корректировать всякую национальную специфику в области культуры и духовного опыта народа, дабы она, эта специфика, не усугубилась и не оказалась в нужный момент препятствием к воцарению всемирного братства.
Знаменитая формула — «национальная по форме, социалистическая по содержанию» — оказалась для русской культуры, по крайней мере, коварной ловушкой, куда можно было с неизбежностью сваливать все национальное по содержанию, ибо именно национальное содержание культуры и является подлинно всемирным достоянием, в то время как национальное по форме — это, скорее, из области музейно-этнографических ценностей.
Коммунистические вожди, в отличие от некоторых наших нынешних «культур-егерей», отлично понимали значение и роль Православия, то есть собственно духовного опыта народа в формировании русской культуры, которая была безусловно православной по ориентации, то есть по сути, то есть как раз по содержанию. И как ни парадоксально, она, русская культура, оставалась таковой даже тогда, когда, казалось бы, бунтовала против своей духовной первоосновы. Даже в бунте она стучалась в ту же сокровенную дверь величайших истин Богооткровения и срамно богохульничала в отчаянии от неспособности самоопределиться вне национального религиозного опыта.
То, что в советской культуре было собственно «советское» — «социалистическое по содержанию», останется как объект изучения для специалистов, не более того. Но все, что прорвалось сквозь сеть идеологической догматики, а прорывы свершались во всех сферах культуры, — все это со временем выстроится в иерархический ряд по степени мощности прорыва и впишется органичным, хотя и трагическим звеном в золотую цепь тысячелетнего культурного опыта России.
Объявив войну Православию, коммунисты пытались прервать, перекрыть источник культурного созидания, и это удалось им лишь частично, поскольку, будучи людьми идеи, а не веры, не могли они предполагать и учесть фактор «долговременности» действия первоисточника. Идеологическая истерия, в которую был ввергнут народ, не могла длиться сколько-нибудь долго. Творческая энергия личности искала прорыва, жаждала слияния с энергией нации и лишь непродолжительное время могла подписываться пафосом внешне привлекательной и достаточно романтической идеи всеобщего, всемирового счастья человечества. Культурная же традиция, то есть потребность и способность народа воспроизводить ценности культуры, непрерываема, пока существует народ, какими бы катаклизмами ни сопровождалось его существование. Таланты продолжали рождаться так же, как продолжали рождаться дети. Репрессии, войны, идеологическая диктатура делали свое дело, народ же делал свое, и когда-нибудь подсчитаются потери. Наша задача — оценить уцелевшее, назвать его подлинным именем и главное — заново отыскать источник русской культуры, задвинутый культурологическими концепциями на задворки интеллигентского сознания, возомнившего о своей самодостаточности.
Если верить археологам, то еще древний человек, расписывая стены пещеры, не просто изображал животных или соплеменников, но уже и вкладывал в изображение свое понимание и видение мира, его иерархические характеристики. То есть искусство возникло вообще как выполнение некоего «домашнего задания», предложенного извне человеку, догадавшемуся о существовании чего-то большего, чем он сам. Взаимоотношения человека с этим «нечто большим» и проистекающие из того коллизии — и стали фактически содержанием человеческой культуры «в узком» смысле этого слова. Содержание усложнялось по мере осложнения взаимоотношений. Если бы человек осознавал себя только старшим братом «братьев своих меньших», то вершиной его умственных напряжений был бы какой-нибудь вариант антропософских заклинаний, вроде: «Человек — мера всех вещей» или «Человек — это звучит гордо!». Но, обнаружив свое подобие некоему высшему началу, он, гомо сапиенс, был соблазнен призывом совершенствования, образ идеала будоражил его сознание и провоцировал к творчеству. От жажды, от тоски по идеалу рождались божественные мелодии и возвышенные слова. По той же причине открылась человеку красота окружающего его мира и желание запечатлеть мгновение красоты, остановить течение его, чтобы осмыслить, увековечить. И о себе самое главное и важное узнал человек из того же источника — в частности, что смысл его жизни лежит за пределами простого биологического существования, которое только этим смыслом и оправдывается.
Однако же что бы и сколько ни говорилось о сути культурного творчества человека, сама суть его непостижимым образом всякий раз ускользает от попытки загнать ее в некую исчерпывающую формулу, пригодную к употреблению. Мистические истоки культурного созидания, возможно, и породили два типа отношений к культуре как таковой.
Первое — культура есть нечто прикладное, вторичное, некая искусная забава человека — борца и преобразователя мира.
Второе, прямо противоположное, — культура есть цель и смысл всего существования человечества. Вторично все, что лежит за пределами ее феноменов.
С первой крайностью человечество более или менее разобралось давно. Вторая, подобно фениксу, соблазняет умы всякий раз, когда то или иное общество переживает состояние кризиса или катаклизма, когда в извечных ценностях культуры человек пытается найти оправдание кажущейся бессмыслицы бытия, отгородиться, обособиться, а то и возвыситься над бытием и на этом искусственном возвышении узреть утраченные исторические горизонты, единственно способные избавить его от смертоносного ощущения исторического сиротства.
Хилиастическая ересь, обрушившаяся на нашу страну под названием коммунизма, объявила о принципиальном разрыве исторической преемственности. Мы начали сотворять новое Советское государство, нового советского человека, новую социалистическую культуру, и в результате целые поколения оказались всерьез заражены интернационалистической идеей в самом примитивном ее понимании. («Где б ни умереть, за нашу б только власть». А.Твардовский.) Но государство, как форма национального обособления, интернациональным быть не может. Оно может лишь исповедовать идею интернационализма, да и то лишь в достаточно корректных пределах, то есть постоянно корректируя степень исповедания и, следовательно, перманентно пребывая в состоянии противоречия между словом идеи и государственным делом. Под знаком этого противоречия и сформировались подспудно и бессознательно в обществе два типа мировоззрения, которые сегодня раскололи страну на враждебные лагеря. И это, безусловно, особая и особо больная тема, требующая специального разговора. Но любопытно вспомнить, как интернационалистская идея формировала в определенных слоях общества концепцию культуры как таковой.
Народа, как почвы культурного созидания, нет, — писал в шестидесятых Григорий Померанц, — он стоптан прогрессом в слесарно-бухгалтерскую массу, лишенную «почвенной» специфики. Но тем не менее культурное воспроизводство продолжается. Правда, пример воспроизводства, приведенный Г.Померанцем, и тогда, в шестидесятых, не казался особенно убедительным. Он с восторгом говорил о московских бардах как провозвестниках нового процесса, ранее неизвестного в истории, — процесса самовоспроизводства культуры из самой себя, для чего достаточно лишь сохранять некую культурную (а фактически — образованческую) среду, и все искусства будут расцветать в ней и из нее по принципу своеобразного самооплодотворения.
Эта концепция в разных интерпретациях нашла отклик у значительной части образованного советского общества, именно у той ее части, которая в силу разных обстоятельств оказалась наиболее заражена коммунистическим, суть — интернационалистским, суть — космополитическим пафосом европейского хилиазма. Именно она, эта часть образованного общества, фондировала по отношению к Советскому государству, усматривая в советской действительности непоследовательность и противоречивость, о которой речь шла выше. В то время, как другая часть общества — «почвенники», «государственники» — делала ставку именно на несоответствие и противоречие, сознательно сфокусировав свои надежды на якобы неизбежности ликвидации противоречия в пользу «национализации» строя, режима. Так называемая «перестройка» оказалась для них полной неожиданностью и выявила их абсолютную неподготовленность к случившемуся. Хуже того, некоторая часть наших «советских славянофилов», не найдя в себе мужества признаться в просчете, как рогом в землю, уперлась в свой вчерашний русско-советский патриотизм, так и не осмыслив логическую связь дня вчерашнего с днем нынешним, так и не поняв, что уже в который раз вновь обманута «большевиками». Вцепившись в красные знамена, о которые вчерашние вожди небрежно вытерли ноги, изощряются они, обманутые, в анафеме предателям и заговорщикам, заражая массы справедливой яростью, заведомо при этом обезоруживая их, ибо государства возникают, существуют, возрождаются не на справедливости, а на истине, на истине непрерывности исторического процесса. Ярость же и гнев, будь они трижды справедливы, рождают лишь бунты и реакции...
На этом фоне порою кажется, что подлинными, нацеленными на перспективу очагами сопротивления государственной энтропии являются разбросанные по всей стране чудом сохранившиеся, бескорыстным энтузиазмом сохраняемые очаги русской культуры, куда исключительно в данном контексте следует зачислить и возрождающиеся религиозные православные центры, именно как убедительнейшие символы подлинно русского духа. Бастионы русской культуры в Москве ли, в провинции ли выглядят иногда воистину как осажденные врагом крепости, защитников которых враги морят голодом, забрасывают камнями, соблазняют посулами.
Торжествующий рев Зверя несется со всех сторон с экранов телевизоров и радиодинамиков. Визжащие самки и хрипящие самцы козлами и козлицами скачут уже не только на эстрадных площадках, но и в залах, еще хранящих память о великой русской культуре, и кажется, что вся страна с ужимками и гримасами приплясывает в африканском ритме, бормоча несуразицу на непонятном, чужом языке.
Если бы некий инопланетянин завис в «тарелке» над нашей территорией и по передачам телевидения попытался бы представить национальный состав страны, то на первое место он все-таки поставил бы русских. На втором, безусловно, негры. В любое время суток включите «ящик», и хотя бы по одному каналу там непременно будет завывать уроженец или потомок уроженцев черного континента. На третьем месте в стране, конечно же, еврейская проблема, и третий по численности народ, безусловно, пребывает в самом тяжелом положении.
Если бы «тарелочный гость» проанализировал такие радиоканалы, как «Радио-101», «Максимум», «Европа плюс», «Ностальжи», то он определенно решил бы, что общепринятый язык исследуемого континента — английский, а периодические рекламные объявления на русском — это для иностранцев, обладающих большой покупательной способностью. Но если бы некто просветил его относительно действительного положения дел, то инопланетный гуманоид однозначно заключил бы, что аборигены территории находятся в состоянии давней и беспросветной оккупации кем-то стоящим еще на пещерном культурном уровне, но при этом аборигены не только смирились с ситуацией, но добровольно и с восторгом запрыгнули на деревья, а значит, так тому и быть... «Тарелка» завибрировала и исчезла... И зря!
Передо мною куча (иначе не скажешь, именно куча) писем телезрителей в адрес передачи «Книжный двор». Просят выслать книгу, сообщить адрес книжного магазина, благодарят за информацию и за передачи в целом, советуют, критикуют, бранятся, но более всего в письмах беспокойства за судьбу русской культуры, недоумения по поводу того, что творится ныне на так называемом культурном фронте, и в данном случае выражение сие весьма уместно, поскольку воистину ныне свершается тихое сражение тысячелетней русской культуры с нашествием шарлатанства и варварства. Стратегические высоты захвачены противником, который «заказывает музыку» для российских пространств. И вот, к примеру, частный образец выполнения заказов: уже упомянутая передача «Книжный двор», кстати, одна из немногих национально ориентированных, пребывает под постоянной угрозой ликвидации по причине «нулевого» рейтинга. Оказывается, ЦТ регулярно производит опрос некоторого количества москвичей на предмет популярности телевизионных программ и по результатам опроса формирует программы вещания. Русская культура рейтинга не имеет. Русская проблематика передачи «Русский дом», представьте, тоже, согласно опросу, никого не интересует. Народ устал от культуры, народ хочет шоу. Он хочет «Поле чудес» и Жванецкого...
Не верю этому, потому что, куда бы ни приехал — на Валаам, в Сочи, в Иркутск или Оренбург, в Симферополь или Смоленск, — везде радость, везде действующие очаги русской культуры, везде люди, одержимые и вдохновенные; мужеству их завидуешь, работоспособности поражаешься и стыдишься того отчаяния, что охватывает порою, когда случается долго болтаться по московским улицам... Да и Москва, она тоже не сдается. Есть еще и русский театр, и русское кино, и музеи, и художественные выставки, есть имена, звучание которых — залог действенного оптимизма. Рейтинга у русской культуры, может быть, и нет, но спрос есть. Русская культура, как и сама Россия, — в осаде. Но разве ж это впервой?!
источник |
