1.

Истинное филологическое образование опирается на глубокие духовные традиции, на природные основы национальной культуры. Духовная и умственная зрелость восходит к историческому миросозерцанию, приходит к человеку через овладение духовно-созидательным опытом и культурой своего народа. Она утверждается в его сознании с помощью родного языка и умения ощущать и сознавать своё место в мире, свой долг, предназначение, смысл личного и народного жития, всего, что обретается в русле культурной традиции.

Культурная традиция – путь естественного наследования научного и духовного опыта. Она лежит в основе знаний, образования и всей духовной жизни общества. Через неё осуществляется связь времён; она придаёт человеческому бытию, человеческой истории истинный толк, высокое значение и нравственный смысл. Она обеспечивает устойчивость всех сторон жизни; она есть созидательный обычай, соприродный жизни порядок различных сторон человеческого отношения к миру.

Культурная традиция формируется через осознание и признание абсолютных ценностей, увековеченных представлений, безусловных духовно-нравственных установок и определённых, единственно возможных решений в сфере культуры. Она проявляется в утверждении полноты вечных духовно-нравственных начал. Она привносится в сознание примером, обычаем, словом, общественным мнением, силою закона и действиями, соответствующими всему этому. Культурная традиция поддерживает неизменность свойств и установок, определяющих существенные стороны человеческого бытия, коренные, сокровенные его признаки.

Наследуя плодотворные жизненные признаки и свойства разных сфер человеческой жизни, она сохраняет их, накапливает духовный опыт и поддерживает устойчивый пафос созидания. Неотъемлемое свойство традиции – консерватизм.

Консерватизм, как известно, противополагается прогрессу, революционности, либерализму. Прогресс толкуется обычно как чаемое развитие нового, движение к более современному и лучшему. Однако в сущности своей это слово значит нечто иное. Прогресс – это стимулируемое поступательное и ускоренное развитие какой-то стороны человеческого бытия, защитники которого опираются на неосознанную ими односторонность в представлении о мире. Он означает апофеоз «ускорения» той или иной сферы жизни, определяемый этой односторонностью взгляда на мир. Ускоренное движение в этом случае не может привести к тому благодатному результату, к какому приводит развитие естественное, органическое, соприродное цельности и гармонии мира.

Революционность понимается как скачкообразный сдвиг в развитии с привнесением в это развитие свойств и качеств новых, необычных, часто искусственных, противостоящих прежним, традиционным; либерализм – означает отсутствие обязательности, предписанности, преобладание личного произвола и права над общей устойчивостью и строгой ограниченностью.

Заметим: прогресс, как правило, приводил в конечном счёте к состоянию новому, но худшему в тех или иных отношениях; революция – к потрясениям и утратам, затем – к частичному восстановлению культурных традиций и наконец – к контрреволюции – с новыми потрясениями и утратами; либерализм – способствовал анархии, беспринципности и разрухе.

Культурная традиция – в конечном счёте – органична и созидательна. А общество (если не юлить и не лгать!) держится, говоря словами К.Н. Леонтьева, на «дисциплине веры, власти, законов, преданий и обычаев»[1], т.е. на духовно-исторической культурной традиции. Традиция, говоря словами К.Н. Леонтьева, предстаёт как духовная дисциплина, духовная установка; созидающая организованность, живительная строгость. Необходимо подчеркнуть: духовная установка. Ибо «если духовные силы, вызывающие свободную деятельность человека на новый более серьёзный труд, не растут вместе с материальными средствами удовлетворять своим нуждам и прихотям, то не только нравственное достоинство человека, но и счастье его понижаются по мере увеличения его богатства»[2] (выделено мной – В.Т.).

2.

К области материальных средств мы вправе условно отнести и практически-прагматические школьные знания, научно-практическую и прикладную информацию, всё то, что относится к сфере естественных, математических и прикладных дисциплин, вроде физики, химии, биологии, черчения и т.п.

«Прагматическая» по преимуществу ориентация школьного образования, не поддержанная основательной гуманитарной подготовкой и лишённая духовных основ, чрезвычайно снижает его общую ценность и культурную значимость, превращает его в поток механической информации и не даёт возможности полноценно развивать чувственную и духовную сферы сознания учащихся. Духовная зрелость возникает, когда подросток начинает осознавать и ощущать себя в историческом времени, когда он приобретает опыт исторического рассуждения, и прежде всего знания национальной культуры и исторической действительности, которая ей соответствует, т.е., говоря словами К. Ушинского, когда он ориентирован на «преимущественное, усиленное изучение родины». На ту же задачу указывал В. Сухомлинский: «...Духовная зрелость приходит к человеку с видением жизни своего поколения как одного из звеньев в бессмертной цепи человечества. Не так легко озарить сознание ребёнка мыслью, что он завтрашний взрослый человек, что ему надо готовиться к миссии созидателя, творца материальных и духовных ценностей... Маленькое напоминание учителя должно пробудить в детском сознании большую мысль...»[3] (везде выделено мною. – В.Т.).

Эта «большая мысль» воспринимается непросто. Понимание и ощущение человеческого бытия как движения и развития, имеющего единое начало и неповторимое разнообразие, приходит медленно. Нелегко возникает знание и переживание действительности как потока взаимосвязанных и взаимообусловленных исторических событий, пронизанных единством религиозных и культурных традиций.

Залогом такого знания служит созерцательная историческая память. Её формирование – непременное условие школьного дела и вообще – становления полноценного человека. Формирование такой памяти позволяет овладеть сознанием исторического бытия, имеющего духовное содержание, устремление и цели. Механизм этой памяти связан с надвременным проникновением «в царство вечного смысла»[4], с признанием и осознанием надобыденных представлений. «Вопреки повседневному опыту, где всё кончается ежесекундно, мысль дерзает сказать – есть бесконечное прошедшее: в этом – её право, в этом же и её сила. Также и будущее:
в той жизни, что под нами, его нет, оно ещё
не наступило. Но для мысли оно есть всегда, неизменно, в любую минуту я могу его предвосхитить и представить[5]. «...Говорить о «длящемся», – пишет Е. Трубецкой, – мы можем лишь постольку, поскольку мысль наша связывает в одно – целую серию моментов прошедших и будущих, уже исчезнувших или ещё не наступивших, т.е. поскольку мы утверждаем реальность как прошедшего, так и будущего. Если мы будем утверждать только реальность настоящего, то никакого «шума леса» у нас не получится, ибо этот шум слагается не из одного мига, а из бесчисленных моментов прошлого, сохранённых памятью и столь же бесчисленных моментов будущего, предвосхищенных мыслью...»[6]. Вполне логично поэтому заключить, что дисциплины гуманитарного цикла – язык, литература, история, основы православной культуры – это те предметы, которые обеспечивают здоровую полноту
в восприятии человеческой жизни, учат ощущать историческую действительность прошлого (опыт), настоящего (опыт + наше ныне сущее бытие) и будущего (того, что зиждется на опыте прошлого, обстоятельствах настоящего, воспринимаемых с учётом опыта прошлого), наконец, – будущего, предполагаемого с той или иной степенью достоверности.

Итак, одной из фундаментальных задач образования является и ныне «утверждение реальности как прошедшего, так и будущего», т.е. воспитание историзма, овладение культурными традициями. Эти традиции содержат истину об изменчивости видимого мира и о постоянстве (вечности) невидимого мира. Только на этом пути можно обрести полноценную образованность. Здесь кстати будет напомнить слова нашего национального гения: «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости». И ещё: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаются перед одним настоящим»[7].

Школа, лишённая уважения к минувшему, отторженная от культурно-исторических корней, есть школа дикости.

3.

Всё, что препятствует движению по плодотворному пути к истине, неизменно связанному с действенной памятью о прошлом, ведёт в трясину нигилистического бескультурья. Такое движение всегда оторвано от предания.

Предание – плод человеческой памяти, озарённой духом веры, догадки или прозрения. Оно содержит сведения, знания и толкование, запечатлевшие истинный след реально существовавшего или происходившего. В нём неизменно присутствует отблеск утраченного целого, отразивший сущностные черты действительности. Наконец, – оно грёза о реально происходившем, за которой просвещёнными и мудрыми провидится полнота и реальные контуры истинных событий и явлений. Одновременно всякое предание в известном смысле – завещание, наказ, заповедь потомкам.

Осознать, осмыслить, усвоить и исполнить эту заповедь возможно лишь восприняв предание полноценно. Это означает, что необходимо расположение к воспринимаемому (сравним: приятно), возвышение до него, возведение его до достоинства быть принятым и т.д. Предание, таким образом, форма воплощения культурной традиции, сосредоточивающая богатый духовный исторический опыт. Этот опыт – или поддерживается идеологией современной власти и современным официальным научным мнением или активно (либо пассивно) ими отвергается. Но при этом предание как факт культурной памяти содержит то ценное, что значительней и выше этих оценок, над чем не властен суд насаждаемой идеологии или суд науки. Вот почему отступление от предания неизбежно означает утрату предшествующего опыта поколений, данного человеку и народу в помощь и вразумление.

Нужно помнить: предание – вечно, абсолютно; мнения о нём – изменчивы и относительны. Поэтому, вновь и вновь обращаясь к культурной традиции и вопрошая её, мы получаем озарения и открытия, которые становятся нам спасительной нитью и путеводною звездою не только к истине личного жизненного пути, но и к истине исторического пути народа. В этом смысле культурная традиция и предание прозревают дальше и больше, чем рассудок, ограниченный временем, политическими пристрастиями и своими возможностями.

Полноценная образованность может утвердиться лишь на основе историзма, который знаменует собой культурный уровень переживаний и осознания времени.

Ведь характер восприятия времени различен. Вот, например, картинка из «Капитанской дочки» А.С.Пушкина:

«Вдруг он (Андрей Петрович Гринёв. – В.Т.) обратился к матушке: «... Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»

– Да вот пошёл семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как окривела тётушка Настасья Герасимовна, и когда ещё...»

Это пример восприятия времени обыденного.

Второй случай – из лермонтовского «Бородина»:

«Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спалённая пожаром,

Французу отдана?

Ведь были схватки боевые,

Да, говорят, ещё какие!

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина!»

Здесь пример восприятия времени исторического. Тут и масштаб событий велик и вынесен за пределы личной или семейной истории и все события взаимосвязаны, социально значимы и судьбоносны.

И ещё (третье) из Ф.Тютчева:

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаём

Себя самих – лишь грёзою природы.

Поочерёдно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

(«От жизни той, что бушевала здесь...»)

Здесь уже налицо время мистическое: люди не властны в последствиях его течения. Оно непредсказуемо, таинственно, оно, так сказать, спланировано из вечности, оно на пути к вечности или (иногда) оно само – вечность.

Мы нередко сталкиваемся с исследованиями и учебными книгами по литературе, в которых исторический подход игнорируется, а выводы делаются в обход исторически определённому содержанию художественного произведения. Такие труды охватывают общую схему отношений характеров и обстоятельств, не давая возможности понять их полноту, их сокровенную сущность, смысл событий, тесно связанных с исторической реальностью. Здесь исследователи волей или неволей становятся «соавторами» писателя, толкуют произведение в духе своего субъективного восприятия, что не имеет отношения к науке.

Научный подход требует полноты представлений, необходимости ответить на ряд вопросов. Во-первых, что хотел сказать художник, во-вторых, что сказалось им, в-третьих, что прозревается в произведении с учётом исторических культурных представлений, отражённых в нём, а также с учётом эпохи его создания.

Мир человека историчен. В него входят движущиеся в потоке времени социальные обстоятельства и политические цели людей, сословий, племён и народов, а также опыт целостного ощущения мира в его настоящем и прошлом. Этот опыт, несущий объективные черты времени, а также меру его осознания и переживания, рождается из представлений о жизненном укладе и происходящих социально-исторических и культурных переменах. Так формируется в нашем сознании картина развивающейся исторической действительности – образ быстротекущей жизни. Через ощущение меняющейся окружающей реальности, в переживании и осознании традиций и преданий прошлого – человек движется к мировидению.

Изменяющийся мир предстаёт перед нами по-разному прежде всего вследствие разной глубины погружения в течение времени. Обыденное ощущение этого движения, представляющее личную и социальную жизнь индивида, наглядно ощутимо, но, как правило, малозначимо.

Историческое ощущение времени возникает при глубоком погружении общественного человека как существа духовного, как личности в поток движущихся событий. Ещё глубже – и возникает в сознании подтверждённое духовным опытом представление о жизни вечной, о вечности. Такое сознание обращает нас к сакральному в человеческой истории, как к духовному движению «не от мира сего», как к предчувствию внутренней и общей взаимосвязи всех происходящих в жизни изменений и как выражение неизменности её законов...

Вечно меняющийся мир, подчинённый вечным и абсолютным законам и воле Божией, давшей эти законы миру навечно, мистичен в своём устроении. Понятие о вечности как устойчивой неизменности абсолютных законов, начинающей любое явление и никогда не завершающейся, венчает систему исторического мировидения. Итак, обыденное время, историческое время и время мистическое[8] составляют триединство сознания меняющегося мира и человека...

Пытаясь проникнуть в тайны искусства, мы неизбежно сталкиваемся с понятием художественного времени, отличного от реального триединого времени и определяемого замыслом и волею автора художественного произведения.

Искусство как целостное переживание и познание мира через творческое предметно-образное, эстетически ориентированное его воспроизведение открывает нам время, отражающее поэтическое переживание и представление о движении событий и характеров в рамках движущейся художественной реальности. Оно «угадывает» и воспроизводит реальность времени с целью решения задач художественного воссоздания жизни. Историзм проявляется в способности художественных образов литературы запечатлевать последовательность, взаимосвязь, логику и закономерность развития во времени общественных явлений, характеров, взглядов на жизнь и на историю, отразившую социально-историческую и духовно-национальную среду, движение идеалов и художественных открытий, в которых время, говоря словами акад. Д.С. Лихачёва, «объект, субъект и орудие изображения»[9]...

Развитие событий жизни и отношений к ним героев и автора даёт возможность прозреть за внешностью поэтически отражённых характеров и обстоятельств – глубины историко-онтоло-гических смыслов реальной действительности. Основой же такого прозрения во времени становится – предание.

Предание выступает и как слово-образ, и как художественное историческое явление, отражённое этим словом, и как документ. Оно – сокровенный временной мотив смысла, внутренняя тайна действительности. Задача исследователя эту тайну раскрыть...

Так, в ряде произведений о войне 1812 года Наполеона называют Антихристом. Например (из слов Анны Павловны Шерер в «Войне и мире»):

«...si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocites de Antichrist (та parole, j’y crois)»[10].

В процитированном монологе слово «антихрист» в отношении к обыденному времени означает не более, чем бранное слово. Однако введённое в контекст исторического времени, оно приобретает конкретно-историческое звучание.

Былое время воскрешает образ, противоположный Христу, который мыслится как нечто противоборствующее Ему. Масштаб явления, отражённый историческим временем, значительней. Здесь есть намёк и на мистическое представление: Христос – Антихрист, связанное с пророчеством о конце мира.

Но касается ли всё это художественного времени? Безусловно. Введя на первой же странице романа многозначный образ Антихриста, Л.Толстой сразу же определил всемирный масштаб событий, о которых пойдёт речь.

Между тем исторический подход открывает значительные в художественном отношении перспективы.

Историкам известно, что события, предшествующие нападению Наполеона на Россию, к которому Бонапарт долго готовился, были удивительно взаимосвязаны. Первая глобальная война 1795-1815 годов «прокатилась по всем континентам: Европе, Азии, Северной и Южной Америке, Африке и даже Австралии»[11].

Незадолго перед вторжением Наполеона в Россию спровоцированные войны уже шли в Перу, Чили и Колумбии, с 1811 – в Парагвае, Аргентине, Бразилии. В Мексике в это время шла гражданская война, возглавляемая Мигелем Идальго-и-Костилья; в 1813 вслед за Идальго поднимет восстание Хосе Мариа Морелос. Корни всех этих движений были в Европе, ставшей очагом тотальной идеологии. Восстание в Венесуэле возглавляет французский генерал Франсиско Миранда, в Чили и Аргентине – французские масоны Симон Боливар и Сан-Мартин. За шесть дней до похода против России (18 июня 1812 года) Соединенные Штаты начали «Вторую войну за независимость» против Англии, которая тем самым была полностью скована своими собственными задачами и не могла угрожать Наполеону с тыла. Таким образом, масонские революции в Северной Америке, а затем во Франции изменяют ход мировой истории, направляя усилия к тоталитарному мировому контролю[12].

А что же Наполеон – Антихрист? В 1804 году он провозглашает себя «Императором Республики». Этим актом обозначалась дальнейшая политика: «Республика» – это государство, не имеющее национальных границ и способное охватить весь мир. В 1806 году Наполеон «ликвидирует» христианскую Священную Римскую Империю (основана Карлом Великим в 800 году) и становится Императором Запада. Но ещё в 1804 году он, глава ордена розенкрейцеров (Imperator – по масонской терминологии) был коронован золотым венком в присутствии масонского ареопага. Во время коронации в соборе Нотр-Дам были убраны христианские символы (распятия, скульптуры), а Наполеон и его супруга Жозефина отказались от причастия. В алтаре на подмостках плясала танцовщица, изображавшая богиню Разума.

Старший брат Наполеона Жозеф Бонапарт, вскоре объявленный королём Неаполитанским, а потом Испанским, – официально становится главой европейского масонства, приняв титул Великого Магистра Великого Востока Европы (так сказать масонского «папы»). Так, император Наполеон и его брат утверждаются масонскими главами европейского антихристианства. Ибо масонство, как известно, есть богоборчество, враждебное христианству и, конечно же, христианству православному.

В 1806 году Святейший Синод Православной Всероссийской Церкви заявил, что «неистовый враг мира и тишины Наполеон Бонапарте... отложился от христианской веры», самовольно присвоил себе королевскую власть Франции, «стал завоевателем и тираном в Европе», подверг гонениям Церковь, восстановил иудейский синедрион, «который некогда дерзнул осудить на распятие Господа Иисуса Христа», собрал в Париже Всемирный еврейский совет и, «отринув мысли о правосудии Божием,... мечтает... похитить (о чём каждому человеку и помыслить ужасно!) священное имя Мессии...»[13].

В России Наполеон рассчитывал на поддержку (что следует из мемуаров министра полиции Ж. Фуше) «французской партии в Петербурге»
(масоны в высшем сословии, раскольники – в простонародье). Наполеону и оказали тёплый приём раскольники-беспоповцы в Преображенском, как союзнику в борьбе с Православием. Они признали Наполеона своим государем (1809)[14];
На Преображенском кладбище же «государь» поставил станки для печатания фальшивых русских ассигнаций и т.п.

Всё это придаёт религиозно-историческому содержанию событий вполне зримый, вещественно воплощённый, исторически актуальный и определённый смысл, игнорировать который не может ни один учёный-историк.

Таким образом, Наполеон-антихрист – это не бытовая кличка, а исторически оправданное и значимое предание, за которым стоят действующие силы реальной истории, отражённой через это предание и во многих произведениях литературы.

Неслучайно также исторически значимое и символически содержательное завершение Отечественной войны в Париже в пасхальную ночь 29.03/11.04 1814, когда император Александр I стоял на площади Согласия перед походным алтарём. «Православный алтарь установили на том месте, где в 1792 г. был казнён король Людовик XVI и где в день коронации Наполеона в 1804 г. пламенела красная пятиконечная звезда»[15], символ масонства.

В ту пасхальную ночь на площади стояли батальоны православного воинства и полковые священники возглашали «Христос Воскресе», на что многотысячный хор ратников отвечал «Воистину Воскресе!»[16].

Становится ясно, почему Александра I называли благословенным. Ведь он был во главе войска, заставившего отступить антихриста-Наполеона и свергнувшего его с антихристианского престола. Он же и возглавил затем Священный союз государств, совместно восстановивших христианские монархии и объединённых против всяческих богоборческих республиканских идей, за помазанников Божьих...

Историзм требует ясного разумения духовной жизни общества, «исторической» психологии разных сословий и вместе с тем обобщённого представления о том, каковым было в целом мировоззрение эпохи. Такое представление вырисовывается из размышлений о человеке определённого времени, о том, как он мыслит себе мир, чем живёт, к чему стремится, каково его отношение к окружающему, к себе самому, к своей судьбе, к судьбе народа, государства и т.д. Причём каждое слово в произведении должно быть воспринято верно и в смысловом и в образном отношении. «Вот хотя бы слово «лес»... – писал известный учёный Н.А. Морозов, – у якута оно вызывает представление о скоплении в одной какой-то местности хвойных деревьев, у египтянина и аравийца – о скоплении пальм, у итальянца дубов и других лиственных деревьев. Всё это – представления совершенно различные, а потому... если вы хотите, чтобы у читателя возникал при чтении слова «лес» тот же образ, какой был у автора данного рассказа, то вы должны говорить определительно»[17].

Важно определительно судить о миросозерцании эпохи, о духовном движении или о духовной брани времени, о духовном содержании отечественной истории, особенно в те периоды, когда историческое сознание стало терять религиозную преемственность, на которой формировался русский национальный тип человека. Здесь особенно важно уловить отмеченные Н.С. Лесковым качества русского национального характера, проистекающие из того, что русский народ «живёт в области идей, ищет разрешения духовных задач, поставленных его внутренним миром», и «постоянно стремится к богопознанию»[18], обладая «восхитительным стремлением к добру и вечности»[19]. Это проницательное суждение обязывает нас быть внимательными к исторически определённому сознанию поколений, реально обладавшему утраченными, однако весьма значимыми и плодотворными свойствами.

* * *

В Записке об отношении русского народа к царской власти» (1855) И.В. Киреевский, обладавший незаурядным умом и великой наблюдательностью, писал, что не отделяет «понятия о русском царе от понятия о России»[20], что «русский человек любит своего царя», что «истинная любовь к царю соединяется в одно неразделимое чувство с любовью к Отечеству, к законности и к Святой Православной Церкви» (С.51). «Закон – это воля Царя, перед всем народом объявленная; Отечество – это лучшая любовь его сердца; святая Православная Церковь – это его высшая связь с народом, это самое существенное основание его власти, причина доверенности народной к нему, совокупная совесть его и Отечества, живой узел взаимного сочувствия Царя и народа, основа их общего благоденствия, источник благословения Божия на него и на Отечество». Под этими словами мог бы подписаться любой православный человек (Россия была страной православной), вне зависимости от своего социального положения. Очевидность этого для православного сознания позволила Киреевскому отметить цельность и полноценность русского православного мировосприятия, не подточенного западническим аналитическим ядом, «...любить царя раздельно от России, – продолжает он, – значит любить внешнюю силу, случайную власть, а не русского царя...» (С.51). Иными словами, И.В. Киреевский утверждает очевидную для православного сознания мысль, что Царь – помазанник Божий, что его власть свыше, его власть утверждена «не от мира сего». Поэтому-то для И.В. Киреевского любить царя нельзя, отделяя его «от тех самых причин, для которых Россия хочет иметь царя, от тех благ, в надежде на которые она так высоко уважает его. Наконец, любить его без всякого отношения к Святой Церкви как царя сильного, а не как царя православного, думать, что его господствование не есть служение Богу и Его Святой Церкви, но только управление государством для мирских видов, что его правительственные выгоды отдельны от выгод Православия или даже, что Церковь Православная есть средство, а не цель для бытия общенародного, что Святая Церковь может быть иногда помехою, а иногда полезным орудием для царской власти, – это любовь холопская, а не верноподданическая, любовь австрийская, а не русская; эта любовь к Царю – предательство перед Россией, и для самого царя она глубоко вредная, хотя бы и казалась иногда удобною... Ибо Православие есть душа России, корень всего её нравственного бытия, источник её могущества, знамя, собирающее разнородные чувства её народа в одну твердыню... её господствующая святыня, задушевная любовь» (С.52). Итак, традиционная цельность православного миросозерцания – основа свободы духа русского человека, а наружная преданность «царю и Отечеству» без веры – это «стеснение сердечных убеждений, не находящих себе прежнего простора на его родной земле» (С.54). Утверждение царской власти без утверждения Православия, «образованность, противная его духу» (С.54) – враждебна русскому православному мироустроению, ибо «любить Россию нельзя без искренней преданности её Православной Церкви: ею она проникнута во всех основах своего бытия, она составляет её существенную особенность, её душу и коренное условие её правильного и благополучного возрастания» (С. 58). Так мыслила русская нация.

Таким образом, всякое искусственное разделение духовного единства, бывшего мистическим (вечным) источником силы и могущества русского народа и православного царства, всякая «прагматизация» идеи власти являлась ложью для русского православного сознания. И это было историческим фактом. «Потому и образованность чужеземная, – считает Киреевский, – может и для спасения России должна переработаться в ней согласно её основному началу <...> Просвещение иноземное должно в ней проникнуться духом Православия, если только ей суждено жить в будущем и не погибнуть в нравственном растлении, но возникнуть в новой силе и благоденственном устройстве» (С. 61). «Кто не отчаялся в судьбе Отечества, тот не может отделить любви к нему от искренней преданности Православию» (С. 62).

Становится ясным, что историческое воззрение на Россию русского человека до определённого времени было по преимуществу правильным, цельным. Обыденное, историческое и мистическое ощущение времени было слито в той вере, которая была у русского человека «за пазушкой»...

Итак, есть две силы, организующие народ: высшая сила духовная и сила общественного законоустроения. Законность, основанная на духовности, поддерживаемая «силою мнения снизу, а не силою надзора сверху» (С.79) есть самая прочная. Как только общественная законность начинает главенствовать, самодержавие[21], призванное всесторонне утверждать и проводить в жизнь законы, соприродные духовному мироустроению, оказывается оттеснённым и кажется необязательным. Это и произошло в России в начале XX века.

Но, может быть, такое отношение к царской власти – это собственно славянофильское мнение? Обратимся к ранним суждениям человека, определявшего умонастроение в русской культуре вплоть до середины XIX века и известного своими поздними прозападнолиберальными выступлениями. Что пишет он, кумир XIX века, В.Г. Белинский, ещё не испытавший, говоря его словами, что такое «сатанинское владычество Вольтера» и иже с ним?

«В слове “царь» чудно слито сознание русского народа, и для него это слово полно поэзии и таинственного значения... И это не случайность, а самая строгая, самая разумная необходимость, открывающая себя в истории народа русского...

Всякий шаг вперёд русского народа, каждый момент развития его жизни всегда был актом царской власти... безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни... безусловное повиновение царской власти есть... наша народность... И наше русское народное сознание вполне выражается и вполне исчерпывается словом “царь», в отношении к которому “отечество” есть понятие подчинённое, следствие причины»[22] (2, 114-115).

И в молитве за Царя, ежедневно произносимой до самого дня насильственного отречения Николая II, испрашивалась его защита и единодушная молитвенная поддержка: «Исполни его долготою дней и крепостью сил, да совершит вся во славу Твою
и во благо народа своего...» Государственный гимн, исполнявшийся и при короновании последнего русского императора, «Боже, Царя храни! силой державной царствуй на славу, на славу нам... Царь православный», содержит ту же мысль и тот же пафос.

Таким образом, в сознании поколений русских людей, связанных Соборным постановлением 1613 года, Романовы так или иначе были освящены верою в их Богоизбранность, освященность их власти Божьей волею. И благоговейное отношение к Государю и Государыне было проникнуто этой духовной освящённостью. Людьми духовно цельными всякая измена или отступление от служения православному Государю воспринимались всем внутренним существом не как проявление гражданского неповиновения, но как святотатство[23].

Этим чувством в разной мере, но непременно обладали люди национально мыслящие и преданные своему народу и Отечеству, а следовательно, многие герои русской литературы XVIII-XX веков. Без глубинного понимания этого чувства, этого настроя понять многочисленные характеры и многие события, отражённые в русской литературе, – невозможно. Таким образом, и здесь события и характеры должны быть в определённом направлении осмыслены в аспекте исторического и мистического времени. И тогда художественные образы обретут должную полноту и полнокровное звучание...

Обратимся к примеру XX века. В.В. Маяковский был официально признан «лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи». Это было безусловно утверждение, проштемпелёванное печатью высшей идеологической инстанции, официальное. Рассмотрим же одно-два из его стихотворений со стороны полноты художественного выражения; задумаемся, что открывается нам, если рассматривать его поэзию в аспекте обыденного, исторического, мистического времени, объединённых в реальности художественного их соединения. Такое рассмотрение подтверждает, что Маяковский не просто идеолог советской эпохи, её политический рупор, но прежде всего – большой поэт.

Всем известны, например, стихотворения «Наш марш» (1917) и «Левый марш» (1918), которые бойко и вдохновенно читали школьники, студенты, которые исполнялись в праздники на концертах. Считалось, что они – воплощение жизнеутверждающего пафоса революции, «музыка» революции.

Историческое время, гул революционных событий прозревается в них через брошенные политические лозунги «Бейте площади бунтов топот...» «скушно звёзд небу! Без него наши песни льём...» и (во втором марше) «России не быть под Антантой!», «Коммуне не быть покорённой!».

Оба марша, однако, оказываются гораздо более значимы и художественно полнозвучны, когда их образы органически вписываются в космические смыслы, в мистическое время. Оказывается, что Маяковский-поэт чувствовал время поэтически верно и пророчески. Но эти пророчества затмевались идеологией восприятия поэта. Он оставался в сознании революционером, хотя его поэзия развёртывала образы исторического и мистического времени, которые вопили против революции. Но этого не замечали, ибо историческая слепота – явление распространённое и реальное.

Итак, вслушаемся:

Мы разливом второго потопа

перемоем миров города...

Что предрекается поэтом – совершенно ясно. Потоп – источник всемирного, всеохватывающего несчастия, страданий, отчаяния человечества; это миллионы отчаянных воплей о помощи, которые не находят ответа; это гибнущие племена и народы, это – море слёз и бесконечные страдания. Вот реальная подоснова мистического времени, в котором находит свои природные корни образ, созданный Маяковским. И когда мы осознаём всё это, «Наш марш» начинает звучать по-другому...

Или (второй «марш»):

Разворачивайтесь в марше!

...Словесной не место кляузе.

Тише, ораторы!

Ваше

слово,

товарищ маузер.

Переведя эти слова, в реальное время, – получим предметно следующее: долой всяческое словопрение, всяких там гуманистов, правозащитников, адвокатов, юристов – в наше время всё должно решаться силой. И решали силой. Ныне известны и цифры слова товарища маузера: сотни тысяч расстрелянных без суда и следствия, террор, уничтожение значительной части цвета русской нации...

Довольно жить законом,

данным Адамом и Евой.

Клячу истории загоним.

Левой!

Левой!

Левой!

Известно, что Адам и Ева никаких законов человечеству не писали. Но сами до времени руководствовались Божьим заветом. Под законом, данным Адамом и Евой, здесь, очевидно, понимаются вечные, Божественные законы – заповеди Божии. По-другому в отношении к истории и мистическому времени это понять невозможно. В сущности всё это означает: долой рухлядь старых установлений:
«не убий», «не укради» и т.д.: «Когда от многого берут немножко, это не кража, а просто делёжка» (М. Горький «Сказки об Италии»).

С «отменой» заповедей стали творить свои законы и под конец вернулись к обескровленным Божиим заповедям в «Кодексе строителей коммунизма». Но клячу истории уже загнали окончательно – в капитализм, в криминальную демократию...

Итак, в художественном времени произведения соединяются обыденное, историческое и мистическое время и возникает тот удивительный всеохватный художественный образ, который может быть полноценно воссоздан и воспринят только при соединении в нём названных видов времени. Таким образом, историзм был и остаётся основополагающим принципом познания культурного наследия, а осознание исторического прошлого – единственным основанием истинного просвещения.

История как наука разысканий о происхождении и развитии познаёт явление во времени от исхода к результату. Она не может быть «концентрической», «кружащейся», она всегда целеустремлённо-линейна. В ней особенно важны взаимосвязи и взаимодействия событий, причины временных сдвигов, законы исторического движения, опирающиеся на объективные обстоятельства, на живые творческие силы, на сознание и осознание мироустройства, начиная с организации человеческого общества на разных этапах его существования и кончая цепью духовных открытий.

Всякая история, рассмотренная «концентрически», предстаёт перед сознанием, как карусель событий, отторгнутых от единства исторической картины; и эти события воспринимаются в этом случае не как «связь времён», но как совершающийся хаотично, по воле случая, вследствие одиноких усилий, разрозненных обстоятельств и немотивированных совпадений. Вследствие такого ложного подхода сознание познающего историю теряет перспективу видения предмета. Ибо изучение подлинной истории – всегда движение целенаправленное, связанное местом, временем, предпосылками прошлого развития и поступательного движения.

Всякая литература может быть полноценно познана в историческом развитии как развитие предметного содержания, художественных форм, художественных открытий и движения к идеалу. Художественный факт может быть верно оценён только как факт исторический, как этап движения на путях развития традиций.

Историчность мировосприятия воспитывается культурной традицией, устанавливающей представление о месте человека во времени. Пагубно и преступно искажать в сознании подростка историю – как её приукрашиванием, так и тенденциозным очернением.

Между тем учебники истории, внедряемые ныне в школу, обходят существенные стороны исторического процесса, в сущности денационализируют историю России, односторонне толкуют факты и события и наряду с правдой сообщают полуправду и даже откровенную ложь (особенно по отношению к России XX в.).

[1] Леонтьев К.Н. Чем и как либерализм нам вреден // Леонтьев К.Н. Избранное. – М.: Рарог, 1993. С.178.

[2] Ушинский К. Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии. Изд.11-ое. – СПб., 1903. С.494.

[3] Сухомлинский В. Потребность человека в человеке. – М.:
«Советская Россия», 1981. С.77.

[4] Трубецкой Е.Н. Смысл жизни // Трубецкой Е.Н. Избранное. – М. 1995. С.71.

[5] Там же. С.54-55.

[6] Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Изд.З-е. – М., 1979. С.209.

[7] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. – М., 1958. Т. VII. С. 225, 196.

[8] Мистическое время — это отражение внутренних, скрытых от исторического сознания движений, причины которых находятся в надисторическом мире. «Подначальное» ему литургическое время сопутствует воцерковлённому сознанию. Людям церковным свойственно мерить события, ведя счёт по церковным датам, как-то: «это было под Рождество», «в Крещение», «на зимнего Николу» и т.д.

[9] Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Изд.З-е. – М., 1979. С.209.

[10] «...если вы ещё позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого антихриста (право, я верю, что он Антихрист)...».

[11] Кубенский А. Александр I в первой глобальной войне // Щербатово (Марьино) Православный историко-краеведческий альманах. Выпуск 1(6). – М., 2001. С.86. Далее исторические факты приводятся по названной статье.

[12] Там же. С.87.

[13] См.: Шильдер Н.К. Император Александр I. Его жизнь и царствование. – Спб., 1904. Т.2. С. 354-355.

[14] Михайлова Н. Исторические очерки о старообрядчестве // Православный журнал «Благодатный огонь», 2004. №4. С.88.

[15] Кубенский А. Указ.соч. С.98.

[16] Там же.

[17] Морозов Н.А. Христос. Небесные вехи земной истории человечества. Изд. 2-е. – М.-Л., 1924. Кн.I. С.З.

[18] Лесков Н.С. / Об участии народа в церковных делах/ // «Северная пчела», 1862, N° 80, 23 марта.

[19] Лесков-Стебницкий Н.С. Обнищеванцы // Лесков Н.С. Сборник мелких беллетрических произведений. – СПб., 1873. С.355.

[20] Киреевский И.В. Записка об отношении русского народа к царской власти // Киреевский И.В. Разум на пути к истине. Философские статьи, публицистика, письма. Переписка с преподобным Макарием (Ивановым), старцем Оптиной пустыни. Дневник. «Правила веры». – М., 2002. С. 50. Далее страницы указываются в тексте статьи.

[21] «Самовластие», против которого направлено острие многих русских поэтов, понятие, введённое Карамзиным в 9-м томе Истории государства Российского, было противоположно самодержавию.

[22] Белинский В.Г. Бородинская годовщина В.А. Жуковского. Письма из Бородина от безрукого к безногому инвалиду. Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе). Сочинения Ф. Глинки // Белинский В.Г. Собр. соч. В 9-ти тт. – М., 1977. Т.2. С. 114-115. Далее страницы даются в тексте статьи.

[23] Исследования П.П. Гаряева о наследовании генетическим аппаратом помимо сознания и воли человека клятвенных обещаний или проклятий «из рода в род» подтверждают, так сказать, «вещественную основу» освящения Государя и духовно-религиозной оценки феномена православной власти, и получается, что обет 1613 года, вошедший в генофонд русского народа, определяет его судьбу. Проклятие предков с генетическим программированием «вымирания рода» в случае несоблюдения обета — действует и доныне, подтверждая святость православного монарха, убиенного «врагами рода Христова».