1
Всего лишь немногим более года назад общество наше, столичное, по крайней мере, было взбудоражено вопросом права частной собственности на землю, правом купли ее и продажи. Какие страсти по этому поводу разгорались в прессе и на телевидении, какие дуэли умов демонстрировали нам московские и провинциальные интеллектуалы, какие остросюжетные последствия вырисовывались на политическом горизонте в случае бескомпромиссной победы любой из соперничавших точек зрения! Казалось, еще чуть-чуть — и возвестится российскому миру некая простая, но несомненная истина, которая с очевидностью выявит мудрость одних политиков и корысть и дурость других, и с момента утверждения этой истины начнется некий новый этап перестроечной нашей истории, ибо земля, как утверждали обе упорствующие стороны, есть корень всего русского вопроса. Энтузиасты собирали необходимые миллионы подписей сограждан за или против, а теоретики, чихая от архивной пыли, искали союзников себе в многострадальной российской истории. Народ же, как ему и положено, безмолвствовал...
И вдруг — вопроса не стало! Вдруг — все забыли о его существовании!..
Ну, положим, я немного утрирую, не вдруг сие произошло, а постепенно и незаметно, но ведь произошло! Ни в прессе нашей чуткоухой, ни на телевидении остроглазом — ни слова нынче о земле. О чем угодно — сколько угодно, только не о ней, матушке...
Напомнив, что рядовые колхозники фактически проигнорировали проблему, а фермеры в основном жаловались на трудность фермерского дела, попытаюсь восстановить одну фразу, когда-то прочитанную и поразившую меня своей недвусмысленностью. Принадлежит фраза Ф.Степуну. Первоисточника, к сожалению, под рукой нет, за смысл, однако же, поручусь определенно.
...Никогда не мог я увидеть положительного смысла в том, что сын виленского маклера и внук ковенского раввина, никогда не видевшие земли, постоянно ссылаясь на Маркса, до хрипоты спорят о том, в каких формах симбирскому и тамбовскому крестьянину владеть своей землей...
Следует заметить все же, что отсутствие «положительного смысла» не означает отсутствие смысла вообще, и сегодня мы знаем, что не зря товарищи спорили, ссылаясь на Карла Маркса, что уже тогда понимали товарищи, сколь концептуально важно определиться относительно крестьянского сословия, могущего стать или не стать союзником и опорой новых российских правителей. Спор продолжался долго, где-то до тридцатого года, когда новым правителям стало окончательно ясно наконец, что крестьянство — враг, который не сдается, то есть и хотел бы, да не может из-за мелкочастнособственнической своей натуры. И тогда было принято по нему решение...
2
Изучая сегодня материалы по истории крестьянского вопроса в России, приходишь к печальному выводу, что морально-нравственный аспект крестьянской проблемы исчерпал себя хронологически где-то в шестидесятых годах прошлого столетия. Великая реформа хотя и была продиктована совокупностью причин государственно-хозяйственного плана, но в еще большей степени ее продиктовал растущий уровень нравственного сознания общества, причем всего общества — от провинциального учителя до монарха. Но далее и по сей день крестьянская тема присутствует в умах общественных деятелей и интеллигенции исключительно как фактор политической или социальной стратегии.
В этом контексте ажиотаж вокруг земельной реформы год назад и последующее всеобщее охлаждение к данной теме свидетельствуют о конкретной «корысти» обеих заинтересованных сторон. Правящие «перестроечные» круги, педалируя «крестьянский вопрос», надеялись набрать очки на традиционном для России лозунге: «Земля — крестьянам», иными словами, земледелец должен быть землевладельцем. Но, возможно, еще в большей степени руководило ими то, что рискнем назвать «столыпинской иллюзией», то есть — надежда обрести в новом классе фермеров социальную базу, сотворить «свой» класс, «опору и надежду» власти.
Отчего-то эта добрая идея уже второй раз приходит в головы российским правителям именно в годину национальной катастрофы: похоже, за крестьянский вопрос, как за соломинку, хватается власть всякий раз, когда получает пробоину корабль государственности... Но если в случае со Столыпиным судьба-история не предоставила реформатору необходимого лимита времени, то «перестройщики» дней нынешних вовремя осознали, что их рысак иной породы, что тяжкую земельную проблему можно пустить на самотек, поскольку класс-опора уже существует в лице так называемых новых русских, то есть всех, счастливо обогатившихся на разорении или разорением еще недавно столь дорогого отечества. И вовсе не эмоционально, но именно по существу прав С.Говорухин, обозвав перестройку криминальной революцией, хотя в некотором смысле любая революция есть деяние криминальное с той существенной разницей, что прежние национальные революции идейно готовились и осуществлялись некими «прогрессивными силами», и они, эти силы, брали на себя ответственность за методику реализации «очередной исторической задачи» народа, который в большинстве своем оставался объектом криминального революционного действия. В течение семидесяти лет пребывавший в роли объекта социальной инициативы, народ российский в нынешнем штопоре всеобщего распада и развала «перестройщиками» оказался как бы предоставлен самому себе, и наиболее пассионарная часть его пустилась во все тяжкие по выживанию, имея перед собой в качестве примера и образца для подражания завидную жизнестойкость партийно-комсомольско-полицейской номенклатуры, застолбившей за собой важнейшие социальные и экономические позиции ценой криминально осуществленного развала государства.
Все сегодня так или иначе функционирующие капиталы — криминального происхождения, поскольку «образовывались» в нарушение на тот момент действующих законов, и если впоследствии тот или иной капитал сумел убедительно отмыться, то психология капиталовладельца, бегущего впереди «нового российского прогрессивно-капиталистического паровоза» с хитроумными прыжками через юридические препятствия, остается криминальной по сути и родственной психологии властных структур, осознающих или, по крайней мере, обязанных сознавать необходимость и неизбежность ответственности за политические авансы, полученные от народа в период бурных отречений от коммунизма...
У власти был шанс — в лице фермерского сословия обрести поддержку, так сказать, в чистом виде. И верно, возникни в России такое «чистое» сословие, никак не связанное с криминальными кругами, возникни да заработай оно в полную мощь — одним им, сословием этим, глядишь, отмылись бы коммунисты-отреченцы-разваленцы! Но с черным кобелем, как известно, — проблемы!
3
А другая сторона, патриотическая, та, что всей мощью интеллекта восстала с негодованием против идеи частной собственности на землю, против купли ее и продажи, — увы! — и эта сторона не смотрится бескорыстной, только корысть эта принципиально иного рода — то была попытка идеологического штурма космополитических бастионов в их уязвимом месте. Не о нынешнем времени речь — сегодня только сукин сын может жаждать немедленной распродажи земельного фонда. Но ведь хлебом не корми — дай порассуждать нашим теоретикам вообще о специфике земельного вопроса в России, что земля священна, что покупать ее аморально, а продавать — тем более. Что общинный склад крестьянского быта есть дело, Богу угодное, что общинное землевладение суть изюминка бытия русского, что, наконец, никаким супостатам не удалось выкорчевать из русской души коллективистского начала, и нашло оно свое должное отражение в колхозном строе... А потому нельзя зачеркивать... перечеркивать... вычеркивать...
Обычно, когда кто-то начинает высказываться подобным образом, я мысленно загадываю, через сколько фраз об общем вылупится фраза о конкретном — что нельзя зачеркивать и т.д. Рассуждения о «зачеркивании» — воистину Монблан демагогии.
Ну как это, спрашивается, можно зачеркнуть или не зачеркнуть тот или иной этап истории? Триста лет татаро-монгольского ига, к примеру?!
Зачеркнуть нельзя. Но дать оценку в параметрах добра и зла — не только можно, но с нравственной оценки, собственно, и начинается историк как таковой, оценкой исторического факта он отличается от хроникера и бытописателя, ибо, оценив эпоху, событие или факт, историк и сам при этом, как говорится, «светится», как «засветился», к примеру, Лев Гумилев, рискнувший вопреки господствующему мнению дать свою оценку тому же татаро-монгольскому игу.
Но вчерашнему советскому интеллигенту, воспитавшемуся и реализовавшемуся в «эзоповских» формах мысли, слова и суждения, легко ли ему, хитроумнику, избавиться от вчерашнего кривостояния! Вот и рождаются филиппики против «зачеркивания», против «разрывания связей», против «заказного очернительства»...
4
А между тем вопрос оценки социалистического периода российской истории — что может быть важнее его, если временно отвлечься от конкретных проблем, обступающих нас со всех сторон?
Каков характер логической связи социалистической революции с предшествующими этапами русской истории? Вот ведь на какой вопрос нужно ответить историку, прежде чем говорить о ценности тех или иных социалистических завоеваний и, соответственно, о пользе или вреде «зачеркиваний» и «перечеркиваний» их.
Явилась ли социалистическая революция итогом кризиса национальной религии (Православия)?
Отразило ли насильственное обобществление собственности какие-то скрытые нравственные тенденции, присущие русскому народу?
Оказался ли колхозный строй хотя бы в какой-либо степени продолжением национальной традиции землепользования?
И наконец, возможно, главный вопрос: подготовил ли социалистический период Россию к новому, желательно лучшему историческому этапу? То есть каков национально-государственный итог семидесяти лет социалистического эксперимента?
Или, к примеру, разве не мистичны были предчувствования славянофилов девятнадцатого века, что каким-то образом минует Россия европейскую капиталистическую ловушку, что уготовано ей нечто иное, по меньшей мере, не банальное... Западники вопиющими фактами доказывали: быть России Европой! А их противники упрямо долбили свое вопреки фактам...
Да что говорить! Все, что произошло с Россией в двадцатом веке, — величайшая загадка всего так называемого Нового времени, и разгадывать эту загадку — удел нескольких поколений.
Наша же задача — дать простую оценку фактам, суммированным итогом которых явился день сегодняшний. Положим:
1. Физическое уничтожение русского духовенства, ограбление и разрушение храмов и агрессивная атеистическая пропаганда — это хорошо или плохо? Была в том историческая необходимость или только неизбежность?
2. Гражданская война и последующая эмиграция миллионов русских — можно ли выискать в этом ну хотя бы какой-то положительный смысл?
3. Коллективизация и репрессии (от переселений до расстрелов) по отношению опять же к миллионам крестьян и сегодняшнее состояние деревни — здесь прямая связь или опосредованная?
4. Говорим — народ безмолвствует. Это как-то связано с опытом формирования нового советского человека или это вообще нам национально присуще?
5. Единомыслие, насильственно насаждаемое, — это историческое достижение социальности, или, напротив, духовная кастрация народа, или что-нибудь третье, не столь определенное, но все же формулируемое?
6. Обвальная криминализация страны — это результат предательских происков нехороших людей типа Яковлева и Горбачева или это итог вскрытия действительного идеологического вакуума значительной части общества?
7... 8... 9... и т.д. И наконец, итоговое — семь десятилетий господства коммунистической идеологии — это наша национальная удача или национальная трагедия? Или нечто третье — тогда что?
Но всякий раз, когда пытаюсь конкретизировать разговор о социализме, тотчас же натыкаюсь на прищуренный взгляд того или иного «застенчивого» социалиста, слышу не очень вразумительные рассуждения о диалектике исторического процесса, о том, что, дескать, и на Западе усиливается элемент плановости в экономике, а в Швеции тоже социализм, и ничего... Бесплатная медицина и бесплатное образование... И войну мы выиграли... И в космос первые... Нельзя зачеркивать...
Коммунисты, кстати, сегодня смотрятся предпочтительнее многих социал-национал-патриотов тем хотя бы, что честно и откровенно говорят, что они атеисты, что не верят во всякого рода предопределения народов и личностей, что нет никакой иной правды, кроме правды земного бытия, что потому человек сам должен организовать свое бытие на принципах социальной справедливости, сам, а не Бог, не царь и не герой... Они готовы еще раз повторить социалистический эксперимент, потому что в том их вера, и другой они не знают... Как и сто лет назад, это не вина их, но беда...
5
Года полтора назад с одним из «наших» состоялся у меня разговор, во время которого он, человек по большинству позиций мне очень даже близкий, произнес великолепный монолог об аморальности продажи земли в частную собственность. Земля, говорил он, священна, по крайней мере для русского человека, продавать землю — все равно что продавать человека...
— А покупать землю? — спросил я вкрадчиво.
— Да какая разница?! — искренно изумился он.
— Тогда... — посочувствовал я ему, — представляю, сколько пережил ты, бедолага, покупая себе дачный участок!
— Ну ты даешь! — опешил мой друг. — Да у меня там всего восемь соток...
— А если бы было двадцать восемь или сорок восемь с куском соснового бора или с прудом о карасях и карпах — да по средствам все это, — ты принципиально отказался бы, конечно? Вот что значит — идейность! Я бы лично не устоял...
С тех пор при встрече мы больше не спорим о земле, мы ее просто имеем, он восемь соток, я двенадцать...
...Чем нынче жить нам, Господи, если не сетовать на бездуховность Запада, на вещизм его омерзительный! И ведь, как знающие люди говорят, оставалось ему, смердящему, до смертинки две кряхтинки, и тогда подстроили они нам перестройку проклятую... Как в семнадцатом... Или пораньше? А все оттого, что ненавидит нас человечество, потому что чует, какую мы им духовность выставляем против ихней бездуховности!..
6
А если серьезно, в совокупности аргументов против частной собственности на землю есть нечто, чему не хочется возражать. Рассуждения о русской общине как о чем-то национально специфическом ложатся на сердце доброй надеждой, что именно этой (или в том числе этой) спецификой окупятся рано или поздно ухабины и колдобины российской судьбы... И уж пуще прочего не хочется нам «превращаться в Запад», и нехотение наше праведно, почти что свято... Только вот если на Западе все любят кислород, то едва ли нам стоит в знак протеста переходить на азот... Где они, границы между общеприсущим и особенным, чем дорожить следует, живота не щадя?..
К примеру, исключительно по неведению записанный патриотами-социалистами в союзники Петр Аркадьевич Столыпин корень зла жизни русской видел как раз в той самой общине, которая нам и поныне столь умозрительно мила. И хуже того, отсутствие стержневого национального сословия напрямую увязывал этот суровый антиславянофил с вопиющим несовершенством института частной собственности на землю. И поскольку главным в его контрреволюционных планах был момент противообщинной реформы, то можно с полным правом сказать, что за покушение на общину заплатил он своей жизнью...
Диву даешься, какое активное сопротивление встретил Столыпин во всех слоях общества, и особенно, конечно, у интеллигенции. Современник А.С. Изгоев пишет: «...революционный подъем 1905 года оживил на несколько секунд умиравшую было утопию о возможности перехода русской общины в социалистическую форму землепользования и подогрел вражду русской интеллигенции к началу личной собственности...»
«Личной» — так в начале века называли частную собственность. Не любили русские дворяне и разночинцы частную собственность, и вопиющим в пустыне был глас реформатора:
«Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины — он останется рабом и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы».
Чтобы, паче чаяния, не свершил он сего мерзопакостного дела — не сделал бедного богатым, — к общей радости всех прогрессивных сил, убивают Столыпина, и через пару десятков лет реализуется-таки мечта русского интеллигента — русская община перевоплощается в колхоз, который не только Сталин, но и Гитлер ценил высоко и не позволял разваливать и растаскивать, за что порол мужиков-индивидуалистов...
Со Столыпиным — все более-менее ясно. Но вот как попал в союзники патриотам-социалистам Иван Александрович Ильин — уму непостижимо! Ведь до чего он договорился:
«Социализм и коммунизм отвергают естественное право людей на хозяйственную самостоятельность и самодеятельность и, соответственно, их право частной собственности; этим люди практически приравниваются каторжникам или ставятся в положение хозяйственных кастратов. Все это относится в особенности к частной собственности на “средства производства”: ибо человек инвестирует себя творчески — не в потребляемые вещи, а в вещи, служащие производству».
И ведь не ограничился сей ненавистник социализма голословными декларациями, но целый трактат написал в обоснование частной собственности:
«...1. Частная собственность соответствует тому индивидуальному способу бытия, который дан человеку от природы».
(А говорят, что на путях «индивидуального способа бытия» ничего уже более, кроме тупика.)
«2. Частная собственность вызывает в человеке инстинктивные побуждения и духовные мотивы для напряженного труда...»
(А говорят, что духовность и индивидуализм несовместимы...)
«3. Она дает собственнику чувство уверенности, доверие к людям, к вещам и к земле...»
«4. Частная собственность научает человека творчески любить труд и землю, свой очаг и родину... Она единит семью, вовлекая ее в собственность. Она питает и напрягает государственный инстинкт человека. Она раскрывает ему художественную глубину хозяйственного процесса и научает его религиозному приятию природы и мира».
Далее еще много чего, и в заключение:
«...Путь к организации мирового хозяйства идет не через интернационально-коммунистическое порабощение, а через осознание и укрепление той солидарности, которая вырастает из частного хозяйства.
Так раскрывается и обосновывается духовный смысл частной собственности».
Могу предположить, что для некоторых поклонников И.Ильина (читавших его выборочно) само словосочетание «духовный смысл частной собственности» способно произвести шок. Такой же шок поджидает любителей читать выборочно при более добросовестном знакомстве с подавляющим большинством русских мыслителей. Так как же нам быть, если хотим определиться честно и без недомолвок? Ведь едва ли кто рискнет сегодня упрямо провозгласить: «Да здравствуют сны Веры Павловны, а всякая явь — от лукавого, империалистов, масонов и от Горбачева с Яковлевым!»
По-видимому, предстоит еще многие истины проговорить так, словно ранее никем говорены они не были, и, определившись на главных вехах, тогда только и сможем легко и свободно провозгласить свой символ веры, как сделал это когда-то Иван Ильин: «...родившись в эпоху соблазна... мы должны противопоставить этим временным соблазнам — вечные основы духовного бытия... чтобы на вопрос “во что же нам верить” мы могли бы ответить живой верою в Бога, в любовь, в свободу, в совесть, в семью, в родину и в духовные силы нашего народа; начиная с Бога и возвращаясь к нему; утверждая, что и любовь, и свобода, и совесть, и семья, и родина, и нация — суть лишь пути, ведущие к Его постижению...
Знаем, что помимо этих путей к Нему ведут еще и иные пути: наука, и философия, и искусство. Но об этих путях и о связанных с ними кривых истолкованиях и о соблазнах надлежит говорить отдельно».
1994
источник | 
