Доктор исторических наук, профессор исторического факультета Воронежского государственного университета Аркадий Юрьевич Минаков — один из ведущих исследователей русского консерватизма. Любопытно, что свой научный путь он начал с изучения противоположного направления — революционного. Причём в его крайней форме: его кандидатская диссертация посвящена истории организации «Народная расправа», возглавляемой «демоном» русского революционного движения Сергеем Нечаевым. Минаков не только исследователь, но и популяризатор русского консервативного наследия. Так, он входит в редколлегию журнала «Тетради по консерватизму». Редактор сайта «Родина на Неве», кандидат исторических наук Дмитрий Жвания попросил Аркадия Минакова рассказать о зарождении, становлении, развитии русского консерватизма и его месте в нашем настоящем.
Органичное движение вперёд
— Вы считаете, что ключевое понятие консерватизма — это традиция. Но что такое традиция для консерватизма? Явно не то, что под традицией (обязательно с большой буквы) подразумевали Рено Генон и Юлиус Эвола… К какой традиции апеллировали первые русские консерваторы?
Юлиус Эвола (1898 —1974)
— Пример с Рене Геноном и Юлиусом Эволой важен и интересен для того чтобы мы могли убедительно ответить на ваш вопрос. Генонизм и эволаизм исходят из очень своеобразной картины мира и исторического процесса, которая в общем-то не исторична. В основе взглядов как Генона, так и Эволы лежит представление о мире, в котором существует единая духовная основа, некая прарелигия, которая лишь в ходе исторического процесса претерпела деградацию. И плодами этой деградация являются так называемые традиционные религии. По Генону и Эволе, мир инволюционирует, он только постоянно ухудшается и деградирует. Исходное их понимание традиции восходит к романтическому, хотя чрезвычайно увлекательному, и, может быть даже, эстетически привлекательному идеалу сверхиерархического общества, чётко разделённого на жрецов, воинов и землепашцев, впрочем, находится там место и для неприкасаемых. Это так называемая схема Демюзиля (Жорж Дюмезиль — французский лингвист и мифолог, живший в ХХ веке — прим. ред.).
В какой мере консерватизм, который появляется в конце XVIII — начале XIX веков, как в Европе, так и в России, соотносится с подобного рода идеологиями? Ответ: никак. Конечно, генонизм и эволаизм — это прежде всего порождение тоталитарного ХХ века. Это, если хотите, идеология, которая представляет собой форму полного романтического отрицания современного мира.
Что же касается консерватизма, то он явился прежде всего ответом на величайшее потрясение западноевропейского мира, вызванное Французской революцией 1789 года. Собственно, первоначально все выдающиеся трактаты и манифесты, которые ознаменовали появление консерватизма как идеологии, опирающуюся на традицию, были, конечно же, реакцией на Эпоху Просвещения, на просветительские идеи, на практики якобинской диктатуры, на якобинский террор, на нравственную, интеллектуальную и эстетическую деградацию, которые пережила Франция и значительная часть европейского мира. Тогда и появляются трактаты Жозефа де Местра и Эдмунда Бёрка.
Когда отцы-основатели консерватизма говорили о традиции, они конечно, имели в виду «старый режим», опирающийся прежде всего на христианские ценности. Невозможно себе представить консерватизм вне культа религии, вне культа трансцендентного начала. Причём речь идёт всегда о конкретной посюсторонней земной религии: либо католичестве, либо православии.
Религиозные ценности — это ядро, основа, несущая конструкция консервативной традиции. Эта традиция является результатом «наращивания» целых пластов светских ценностей на первичную основу — представлений о Боге, о смысле жизни как общества в целом, так отдельного человека, представлений о природе зла и добра, о том, что такое богатство и нищета, леность и труд и т.д., на основе всего этого возникает собственно культура, правовые представления, государственность и пр., это восходит прежде всего к религиозной традиции. Это то, что нужно сохранить и приумножить. И это то, что нужно возродить, с точки зрения консерватора, если оно утрачено. Вот такими они появились в конце XVIII и начале XIX века. Это их основной пафос.
Видеоверсия интервью:
— Чем консерватизм отличается от архаики?
— Я бы попросил вас уточнить что вы подразумеваете под архаикой? Потому что здесь могут быть разные интерпретации.
— Архаика — это возвеличивание старины, желание найти далёкой старине золотой век. Тот же Александр Семёнович Шишков, считая, что реформы Петра I перелопатили Русь, видел образец для подражания в дореформенной, московской, Руси. Или я ошибаюсь?
— Давайте используем ваше определение архаики — как направленности сознания на прошлое, в котором был некий золотой век. Безусловно, такого рода представления были характерны для Александра Семёновича Шишкова. Сам Шишков на раннем этапе своей деятельности, где-то в 70-80-е годы XVIII века, увлекался масонством. В его ближайшее окружение, входили видные представители масонских лож, в частности, Голенищевы-Кутузовы. Тогда в русских масонских кругах, среди розенкрейцеров-новиковцев, были распространены представление о том, что когда-то существовал золотой век, что именно в прошлом нужно искать эталоны, нормы поведения для современного человека, что петровская современность чрезвычайно исказила нравы.
Особенно масонов тогда возмущала склонность екатерининского дворянства к роскоши, к тому что, они называли екатерининским развратом. Наиболее ярко это выражено в масонской утопии Михаила Михайловича Щербатова «Путешествие в землю Офирскую» и его трактате «О повреждении нравов в России». Словом, это было сравнительно экзотическое узкое течение в русской общественной мысли, которое было тесно связано с масонской эзотерикой.
Вот такие мотивы были характерны для раннего Шишкова. У него можно было встретить апологию русской старины, когда нравы были чище, жизнь была лучше, а новое всегда хуже старого, но всё-таки к этому сводить воззрения всех русских консерваторов конца XVIII — начала XIX веков нельзя. Это, если хотите, особенность раннего Александра Семёновича. Скорее у большинства из них был следующий подход. То, что навязывалось просветительской философией в качестве идеала прогресса, потерпело крушение после 1789 года. Мечтания о свободе, равенстве и братстве обернулись кровавой оргией якобинства и террора. Николай Михайлович Карамзин, восклицает в 1795 году: «Век Просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и в пламени не узнаю тебя — среди убийств и разрушения не узнаю тебя!». Это был талантливый литератор, который начинал, как сторонник идеологии «Просвещения», западник, космополит, член масонской ложи, но шок, пережитый им от тогдашних европейских событий, буквально перевернул, изменил его сознание и сделал его консерватором.
Безусловно, первые русские консерваторы в той или иной степени отвергали или критиковали прогресс, но говорить о том, что они были обращены исключительно в прошлое и только в прошлом видели идеал, было бы ошибкой. В целом для консерватизма, и я настаиваю на этом, скорее характерно неприятие абсолютизации принципа новизны.
Несколько слов о принципе новизны в просветительской идеологии и в вытекающих из этой идеологии социализма и либерализма, для них новое — это всегда более ценное, чем старое. Новое — это всегда то, что связано с прогрессом. Новое — это то, чему необходимо поклоняться и безоговорочно принимать. Любое прогрессистское сознание в той или иной степени разделяет эту формулу. Здравый же среднестатистический консерватор, не слишком экзотический, подобно Генону и Эволе, всё-таки исходит из того, что новизну не надо абсолютизировать. Новизна нужна, новизну не надо отрицать, но только то новое должно войти в жизненную практику, что соответствует традиции, опирается на неё, не разрушает её исходное ценностное ядро. То есть развитие, движение вперёд, всегда должно быть достаточно органичным, иметь традиционалистскую основу. Вот их подход. Говорить, о том, что они обязательно видят идеал только в прошлом — это всё-таки заблуждение.
Жозеф де Местр учил Петербург
— Жозеф де Местр, один из отцов консерватизма, 14 лет прожил в Петербурге. Он много писал о столице Российской империи и русских. Как, на Ваш взгляд, петербургские впечатления в том числе полученные при русском императорском дворе, отразились на консервативной концепции де Местра? Если каким-то образом отразились, то можно ли говорить, что в европейском консерватизме есть, так сказать, немного Петербурга?
— Вопрос не из лёгких. Видите ли, я изучал преимущественно русский консерватизм, правда, наиболее детальное изучение его пришлось как раз на период первой четверти XIX века, когда Жозеф де Местр излагал свои основополагающие взгляды в работах с очень характерными названиями: «Санкт-Петербургские вечера», «Санкт-петербургские беседы», «Четыре разговора о России». Безусловно, де Местр играл исключительно важную роль не только в европейской, но и в русской интеллектуальной и политической жизни. Достаточно сказать, что, будучи посланником сардинского короля, он имел непосредственный доступ к императору Александру I и входил в такие салоны, был связан с такими правящими группами, которые находились на самой верхушке тогдашней иерархии монархической власти.
Скажем, его знакомство с Александром Сергеевичем Строгановым, Павлом Васильевичем Чичаговым, фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны Роксандрой Скарлатовной Стурдзой, Сергеем Семёновичем Уваровым, уже тогда входящим в силу, говорит о том, что он имел большое влияние и серьёзные связи в центре русской власти. Приведу малоизвестный факт: когда накануне Отечественной войны 1812 года после отставки государственного секретаря Михаила Михайловича Сперанского и его опалы Александр I задумался о том, кто должен стать новым государственным секретарём, он рассматривал три кандидатуры: Жозефа де Местр, Карамзина и Шишкова. То есть де Местр пользовался огромным авторитетом в глазах императорской монархической российской власти.
Безусловно, де Местр как убежденный контрреволюционер, ненавистник Французской революции и всего того что с ней связано, искал те силы, тех союзников, которые могли остановить пресловутый мировой революционный процесс. Очевидно, что Франция и такие государства, как Австрия, Германия и т.д., с его точки зрения, не обладали таким мощным антиреволюционным потенциалом, как Российская Империя. Понятное дело, что он возлагал определённые надежды на русский императорский двор, на русскую армию, да и в целом его убежденность в том, что Восток более консервативен, более традиционен, а Россия для него была частью Востока, играла свою роль.
А вот теперь начнём говорить о том, что вряд ли будет приятно для тех, кто полагает, что атмосфера Санкт-Петербурга сама по себе могла сильно на него повлиять. Скорее всё было с точностью до наоборот: Жозеф де Местр не учился у Петербурга, Жозеф де Местр учил Петербург. Он явно рассматривал себя как пропагандиста и пророка, который наставляет на путь истинный и русского монарха, и своих русских собеседников. Достаточно сказать, что де Местр был более глубоким, более ярким и талантливым критиком галломании, исторической формы тогдашнего западничества, нежели таковыми были, например, Шишков или зрелый Карамзин. Инвективы, которые он обрушивал на галломанию, невероятно талантливые, яркие, запоминающиеся и даже странно обнаруживать, что пафос самих русских консерваторов и самого русского консерватизма, который возник первоначально как критика галломании, ему явно на этом поприще уступает.
Процитирую. Вот он пишет в 1810 году: «У меня нет слов описать вам французское влияние во всей стране (имеется в виду в России — ред.). Гений Франции оседлал гения России буквально так, как человек обуздывает лошадь». И далее. «Российская цивилизация по времени совпала с эпохой максимального развращения человеческого духа, и множество обстоятельств пришли в соединение и, так сказать, смешали русский народ с народом (с французами), который одновременно был самым ужасным орудием и самой жалкой жертвой этого развращения. Ужасная литература XVIII века сразу без какой-либо подготовки проникла в Россию и на первых уроках французского языка, которое услышало русское ухо, звучали слова богохульства».
Можно говорить о том, что Жозеф де Местр немало сделал для того, чтобы к 1812 году и особенно после него в политике русского царя Александра I, в области народного просвещения, университетской политики, культурной политике, наконец-то началась реальная борьба за вытеснение французского влияния. В частности, были приняты достаточно жёсткие меры, чтобы ограничить число иностранных пансионов, в которых воспитывалось и образовывалось русское дворянство. Как правило, эти пансионы создавались выходцами из Франции. И знаете, нет тех инвектив, которые бы не обрушивал на своих соотечественников Жозеф де Местр. Вот послушайте: «Одни только люди посредственные, и к тому же не только развратные, но и совершенно испорченные являются на Север предлагать за деньги свою мнимую учёность. Особенно теперь Россия ежедневно покрывается этою пеною, которую выбрасывают на неё политические бури соседних стран. Перебежчики эти приносят сюда одну наглость и пороки. Не имея ни любви, ни уважения к стране, без связей домашних, гражданских или религиозных, они смеются над теми непрозорливыми русскими, которые поручают им всё, что есть дорогого у них на свете, они спешат набрать довольно золота, чтобы привольно зажить в другом месте, и, обманув общественное мнение кое-какими публичными опытами, которые истинным судьям представляются жалкими образцами невежества, возвращаются на родину, чтобы издеваться над Россиею в дрянных книжонках, которые Россия ещё покупает у этих же бездельников, — пожалуй, даже переводит… Таким образом сюда попадает сор Европы, и несчастная Россия дорого платит сонмищу иностранцев, исключительно занятому её порчею».
То есть никаких надежд в отношении России как носителя особых цивилизационных начал, которые бы могли оздоровить Европу, никаких иллюзий относительно самобытности, культурной автономности и суверенности русского культурного слоя Жозеф де Местр не испытывал. Русская культура тогдашнего периода была по преимуществу культурой подражательной, и его больше всего беспокоила именно эта подражательность.
К тому же он откровенно презирал православие как «схизматическую», «раскольническую секту», не ждал от него никаких культурных или государственных инициатив. Для него тот факт, что православие не претендовало на государственную власть, было отягчающим обстоятельством. Ведь сам он был католиком-ультрамонтаном, для которого идеалом была власть Римского папы над Европой (ультрамонтаны — религиозно-политическое направление в католицизме, сторонники которого отстаивают идею неограниченной верховной власти Римского папы и его право вмешиваться в светские дела любого государства — прим. ред.).
Единственное, что его очень сильно восхищало, — это мощная централизованная монархическая имперская власть, а ещё он отдавал дань воинской доблести русских. В них он видел то самое пушечное мясо, которое можно было бы, при его дипломатических усилиях и прочих сопутствующих факторах, противопоставить разрушающему кровавому потоку французской революции.
Его привлекали главным образом прозелиты, последователи его взглядов в русском обществе, он сотрудничал с представителями условной «католической партии» при дворе. И говорить о том, что он в какой-то мере подвергся влиянию императорского Петербурга, что именно это влияние каким-то образом сформировало его взгляды, явно не приходится. Он занимался чем-то прямо противоположным: он старался подчинить Петербург своему собственному идейному влиянию. А себя он рассматривал как верного служителя католической церкви и папской курии.
Я могу добавить, что в период, когда в российском государственном аппарате огромную силу имел Михаил Сперанский, готовящий либеральные реформы (его и в либеральной и в советской историографии называют великим реформатором, иногда — либерально-бюрократическим реформатором), де Местр писал огромные депеши, в которых старался доказать, что Россия в силу влияния Сперанского находится в страшной опасности, поскольку Сперанский, очаровавший Александра I — опаснейший иллюминат, представитель деструктивного масонского течения, выходец не из дворянского сословия (Сперанский был поповичем), словом, Сперанский — это та новая политическая сила, которую надо изолировать и при первой же возможности уничтожить. То есть де Местр считал, что Россия может рухнуть под воздействием тех идеологических флюидов, первоосновой которых были идеи Просвещения, глубоко ему ненавистные, и мировое масонство. Страх и ненависть к масонству среди видных представителей католицизма, начиная с аббата Огюстена Баррюэля, были обусловлены их непоколебимым убеждением, что масонские ложи сыграли ключевую роль в Французской революции.
— Жозеф де Местр, доказывал, что истинные плоды человеческого рода — это не люди, а «искусства, науки, великие предприятия, высокие идеи, мужественные добродетели», а «кровь является удобрением для того растения, которое называется гений»? Он был апологетом войны, полагая, что война освобождает народы «от слабости, неверия и от гангренозных пороков, происходящих от избытка цивилизации», «омывая души народов в крови, она возвращает им молодость». Это — с одной стороны. С другой — наш великий почвенник, консерватор Фёдор Михайлович Достоевский считал, что никакое благополучие не стоит слезинки ребёнка!». Как друг с другом уживаются консерватизм и гуманизм? Или консерватизм без агрессивной имперской идеи превращается в проповедь мещанского конформизма, исходящего из логики — лишь бы не стало хуже?
— Де Местр — очень яркий, очень самобытный и очень оригинальный мыслитель, и многое из того, что мы находим в его наследии, присуще только ему. Сам же консерватизм очень многолик. В нём существуют разные течения: умеренные, «центристские», есть либеральный консерватизм и т.д. Вот, скажем, современник Достоевского, говорившего о слезе ребёнка, а зрелый Достоевский — безусловно, консерватор, Константин Николаевич Леонтьев, тоже консерватор, его иногда называют русским консерватором номер один, жёстко критиковал великого писателя за, как он говорил, «розовое христианство»: слезливое, сентиментальное, далёкое от подлинно святоотеческого христианского взгляда на падший мир, лежащий во зле, и греховного человека.
И вот теперь я перехожу к наиболее существенной части вашего вопроса: являются ли консерваторы сторонниками гуманизма? Давайте начнём с гуманизма. Гуманизм — это идейное секулярное течение, которое приходит на смену религиозному мировоззрению. Тому мировоззрению, в котором главной ценностью является Бог и, если угодно, всё то, что в нравственном, правовом, эстетическом, в каком угодно отношении вытекает из признания этого факта.
Гуманизм же — это то духовное явление, которое в центр мира ставит человека, конкретного плотского человека, не богочеловека, не Иисуса Христа, являющегося одной из ипостасей Бога, а вот этого посюстороннего, земного человека с его страстями, с его грехами, с его человеческой природой, тяготеющей ко злу. Вот такой гуманизм консерваторы в той мере, в которой они остаются приверженцами религии, верующими и признающими Бога основной ценностью, как правило, отвергают.
В ту эпоху гуманисты называли себя просветителями. Просветители — это те мыслители, которые идейно готовили Французскую революцию и все последовательно вытекающие из неё последствия и процессы. Просветители исходили из своего видения человека. Этот человек, человек просветителей, изначально благ, изначально добр, он приходит в этот мир совершенно неиспорченным и только наличие традиции, этой самой отвратительной архаики, предрассудков, несправедливости, олицетворением которых являются прежде всего религия и церковь, с одной стороны, а с другой стороны — существующие монархические режимы, делают его плохим. Соответственно, это зло, все эти предрассудки, все эти институты должны быть уничтожены светом просвещения, а, если надо, революцией. Во имя высвобождения, во имя воспитания нового, благого, доброго человека.
Консерваторы возражали: вы не понимаете природы человека. Природа человека наиболее адекватно описана христианством, отцами церкви и христианскими богословами. Человек изначально грешен, его природа предполагает наличие тяги ко злу. Страсть, тяга человека к преступлениям, к убийствам, к воровству, к нарушению закона, к войне, наконец, к пролитию крови, неискоренима и неистребима. Те, кто утверждает обратное, превращаются в адептов «розового христианства» или, ещё хуже, нецерковного, безрелигиозного гуманизма, который высмеивали как Жозеф де Местр, так и другие консерваторы.
Поэтому, по мнению консерваторов, нужно иметь трезвый взгляд на человека, уметь видеть зло, распознавать его формы, если угодно, принимать в какой-то мере этот мир с его злом, понимая, что радикально преобразовать его к лучшему в принципе невозможно. И что наиболее существенные изменения могут происходить только в глубине человеческого духа. Того духа, который руководствуется высшими ценностями. А это для консерваторов именно религиозные ценности.
Начальный корпус русского консерватизма
— Как говорил де Местр, «человек слишком плох, чтобы быть свободным». Вы упомянули Константина Леонтьева, и на память пришла его фраза: «Охранение у всякой нации своё, у турка — турецкое, у англичанина — английское, у русского — русское; а либерализм у всех один». Заметьте, он использовал слово «охранение». А мы всё пользуемся латинскими словами… Так чем «русское охранение» отличается от других?
— Отличный и закономерный вопрос. Вначале вернёмся к формуле Леонтьева о том, что охранительство, назовём его всё же консерватизмом, у всякого народа разное. И это действительно так. Дело в том, что корни как либеральной, так и социалистической идеологии, уходят в философию Просвещения. Несмотря на наличие расхождений и разность течений, это всё-таки очень схожие доктрины.
Либерализмы и социализмы в разных странах очень похожи друг на друга, да, у них имеются незначительные специфические национальные особенности, но некий общий каркас, некая общая сетка, связующая их воедино, очевидны: свобода личности, права человека, диктатура пролетариата, классовая борьба — я здесь намеренно использую как либеральную, так и социалистическую терминологии. Концептуальная понятийная сетка едина как для либералов, так и для социалистов в разных полушариях. Эти течения в чём-то родственны друг с другом, повторяю, имеют единый корень, ну а, во-вторых, согласитесь, к примеру, русские троцкисты, латиноамериканские троцкисты, французские троцкисты, японские троцкисты — все эти люди говорят на одном терминологическом языке. То же можно сказать об анархистах, маоистах и пр. Ну а либеральный глобализм воистину явление планетарного масштаба, он предельно унифицирован и космополитичен.
Не так с консерваторами. Всё дело в том, что они опираются не на рациональные схемы, возникшие в умах великих людей, кабинетных мыслителей, выраженные в чрезвычайно похожих друг на друга программах. Консерватизм опирается на национальные традиции, на их истолкование, а традиции у всех разные, поскольку у всех разные истории. В этих самых разных исторических процессах складываются разные формы религии, разные формулы человеческого поведения, разные правовые представления и пр. То есть то, что Леонтьев называл «цветущей сложностью», цивилизационной сложностью, как раз в наибольшей степени выражается и ценится консерваторами, именно поэтому они — разные.
И, конечно же, русский консерватизм с самого начала имел свою специфику. Он возникал, в отличие от западноевропейского не вполне под определяющим влиянием Французской революции. Можно понять де Местра, можно понять Бёрка: они находились в эпицентре этого взрыва, они буквально чувствовали огненное дыхание этой лавы, магмы, которая исторгала история. Но Россия всё-таки осталась в стороне от тех событий, и, соответственно, она прежде всего реагировала на другие факторы, на которые лишь наложились французские события. Они реагировали на то, что мы сейчас называем революцией Петра I, точнее — на её последствия. И даже ещё точнее — на одно из самых глубоких её последствий: на возникновение достаточно большого слоя политиков и интеллектуалов, которые были убеждены, что никакой особой самобытности, особого пути у России нет. Шла максимальная пересадка на русскую почву самых разнообразных западноевропейских моделей: политических, культурных, идеологических, экономических, правовых и т.д. Это был пафос, по сути дела, полного идейного и духовного подчинения другой цивилизации.
Более того, своя собственная цивилизационная основа и самобытность этими людьми отвергалась. В конце XVIII — начале XIX века, как я уже сказал, исторической формой западничества была галломания — лишённая всяческих тормозов страсть ко всему французскому. Дело заключалось не только в великолепном знании парижского прононса. Нет. Русский правящий слой, если говорить о западничестве, не просто не говорил по-русски, он переставал мыслить по-русски. Переставал осознавать те интересы, которыми живёт находящаяся в их власти огромная страна. Это не просто другое платье, это не просто другой фасон, манеры, это не просто архитектура зданий, в которых ты живёшь, это не просто французский повар, который готовит изысканные блюда, но это и книги, и идеи, и живое стремление сделать так, как в любимой Франции.
Приведу один пример. Одним из ярчайших русских консерваторов начала XIX века был Сергей Николаевич Глинка. Он прославился как издатель журнала «Русский вестник» — крайне консервативного, ультрапатриотического. Главной целью Глинки была борьба с галломанией и создание той альтернативной галломании и просветительскому либерализму идеологии, которую мы сейчас называем консерватизмом — русским консерватизмом. Глинка был, что называется, крайним. Крайним во всём. В силу темперамента, в силу характера (о нём можно долго рассказывать, это была удивительно яркая и оригинальная личность).
Любопытно, что, когда он был молодым, он убеждал тех соучеников, кто его окружал в шляхетском корпусе в Санкт-Петербурге, что он не русский, а природный француз, и самые главные его устремления интеллектуальные были связаны с Францией. Он упивался историей французской революции. Он видел себя одним из её деятелей. Он перевёл на русский язык «Марсельезу». А на грани XVIII-XIX веков пределом его мечтаний было стать простым солдатом в наполеоновской армии, которая на штыках несла порядок, созданный французской революцией по всему миру. Вот что такое галломания. И вот потом этот неистовый галломан превращается в не менее неистового русского консерватора-патриота. Но это было потом. А поначалу он был типичным представителем русского образованного слоя, пораженного галломанией.
Когда мы говорим о галломании, уместно также привести мнение князя Петра Андреевича Вяземского, одного из тончайших интеллектуалов того времени, друга Александра Сергеевича Пушкина. Прожил он, в отличии от Пушкина, многие десятилетия, оставил значительный след в русской культуре, в русской мемуаристке. Вяземский по поводу галломании русского общества, а он сам, конечно, был одно время галломаном, писал так: «Дух чужеземства мог быть тогда в самом деле опасен. Нужно было противодействовать ему всеми силами и средствами. В таких обстоятельствах даже излишества и крайность убеждений были у места. Укорительные слова: галломания, французолюбцы, бывшие тогда в употреблении, имели полное значение. Ими стреляли не на воздух, а в прямую цель. Надлежало драться не только на полях битвы, но и воевать против нравов, предубеждений, малодушных привычек. Европа онаполеонилась. России, прижатой к своим степям, предлежал вопрос: быть или не быть, то есть следовать за общим потоком и поглотиться в нём, или упорствовать до смерти или до победы?».
Итак, галломания тогда — крайняя форма западничества. Западничество правящего слоя и вызванные этим проблемы и породили феномен русского консерватизма. Писания Шишкова, его рассуждения «О старом и новом слоге языка российского», публицистические статьи Карамзина в созданном им журнале «Вестник Европы», «Мысли вслух на красном крыльце» Фёдора Васильевича Растопчина — это первый, так сказать, начальный корпус русских консервативных произведений. Все они вращались вокруг проблемы галломании русского общества, вокруг проблемы: до каких пор мы будем оставаться подражателями? До каких пор мы будем оставаться вечными учениками? Пора переходить к собственному национальному творчеству. Пора обретать суверенитет в самых разных сферах жизни. Ну и вот этот пафос национального культурного творчества, национального самостояния — это то, что породило русский консерватизм. А его специфика и характерные черты уже вытекали из самобытности самого исторического процесса России.
Все русские консерваторы, абсолютно все без исключения, были поклонниками сильной, централизованной, мощной иерархической власти. В русских условиях в течение столетий только такая власть могла обеспечить необходимую мобилизацию как материальных средств, так и людских ресурсов для того чтобы вести многочисленные войны (две трети своего исторического времени Россия провела в войнах) — как оборонительные, так и наступательные. Войны, которые часто не оставляли ни малейшего исторического шанса выжить, поэтому мощнейшая централизованная власть воспринималась в сознании консерваторов как благо, она, по сути дела, отождествлялась с тем, что сейчас мы называем цивилизационным кодом.
Разумеется, огромную роль в русской истории сыграло православие и православная церковь. И в этом плане, конечно же, консерваторы, которые изначально ориентируются на религиозную традицию, неизменно подчеркивали свою приверженность этой системе ценностей. Ну и, наконец, тот же Шишков одним из первых заговорил о том, что вестернизированный верхний слой, по сути дела, превратился в некий особый народ, живущий в пределах большого народа, который сохранил подлинные русские ценности. Этот большой народ до сих пор не подвергся влиянию чуждых цивилизационных начал, именно он сохранил веру, традицию, определённые нравственные устои и формы общежития, те, на которые можно опереться русским консерваторам. Вот примерно так.
А по сути я говорю о той триаде, о той формуле, которую впервые ясно и чётко сформулировал Сергей Семёнович Уваров в 1833 году, будучи министром народного просвещения. Уваров нашел очень точное определение, несущее интеллектуальный заряд: «Православие, самодержавие, народность». Кстати говоря, оно изначально противопоставлялось другому, не менее яркому девизу — «Свобода, равенство, братство». Вот в этом, если коротко, заключалась специфика русского консерватизма в период его становления, и эта специфика сохранялась длительное время. Сохраняется она в каких-то определённых течениях и по настоящий день.
Мощнейший антипетербургский пласт
— Русские консерватизм, да и консерватизм вообще, зародился, когда столицей России был Санкт-Петербург. Но известно, что многие консерваторы Петербург не любили, считая его символом космополитизма и вестернизации России. То есть, с одной стороны, получается, что Петербург — город не совсем русский, а с другой — Россия достигла своего максимального расцвета и величия, когда он стал столицей русского государства. Противоречие? Если да, то как его интеллектуально преодолевали русские консерваторы?
— Петербург, конечно, создание Петра. Поэтому, когда мы говорим об отношении консерваторов к столице Российской империи, мы говорим об их отношении к Петру и петровскому наследию. Безусловно, среди консерваторов были мыслители, которые высоко и позитивно оценивали роль Петра. К таковым, например, относится чрезвычайно близкий к славянофилам историк Михаил Петрович Погодин. Можно указать на ряд его работ, на ряд его статей, где петровская эпоха — буквально предмет апологетики.
Чужд был критического подхода к Петру и русский государственник, русский консерватор Михаил Никифорович Катков. Несмотря на то, сам он что жил в Москве. Довольно апологетически относился к Петру Константин Победоносцев, примерно тоже самое можно сказать и о символе русского консерватизма ХХ века Иване Александровиче Ильине. Мы не найдём в его творчестве, в его взглядах антипетровских мотивов. Я не буду воспроизводить их риторику, она вполне совпадает с традиционной пропетровской риторикой: создатель имперского государства, творец армии, флота, русской науки, патриот, который мечтал отдать свою жизнь за Россию.
Но большинство консерваторов относилось к Петру в целом негативно. Или, по крайней мере, в их высказываниях в его адрес содержались очень негативные коннотации. В условиях цензуры они их не могли открыто высказывать. И Александр Шишков, и Николай Карамзин в официальных произведениях занимались апологетикой Петра. Но есть их частные высказывания, не предназначавшиеся для публичного подцензурного поля. В них они вполне недвусмысленны.
Впрочем, говоря о Петре, начну с того, что наверняка покажется вам интересным. Возьмём высказывание Жан-Жака Руссо — одного из основателей эпохи Просвещения, идеологии Просвещения: «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации чересчур рано. Пётр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создаёт всё из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он ещё не созрел для уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время как его надо было ещё приучать к трудностям этого. Он хотел сначала создать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством». Высказывание Руссо поразительно. Оно, безусловно, нуждается в детальном осмыслении и обсуждении: почему философ-просветитель столь негативно отнёсся к величайшему государю в истории России, который сделал всё, чтобы Россию озападнить, вестернизировать? Пока воздержусь от ответа на этот вопрос, лишь подчеркну, что во многом аргументация ряда западных мыслителей относительно оценок деятельности Петра вполне «славянофильская».
Теперь возьмём высказывание другого мыслителя, который, несомненно, принадлежит к консервативному лагерю, и имя которого мы сегодня не раз упоминали это — Жозеф де Местр: «Я ставлю в вину вашему Петру величайший грех. Неуважение к своей нации, вообще сия страна отдана иностранцам и вырваться из их рук можно лишь посредством революции. Повинен в этом Пётр, коего именуют Великим, но который на самом деле был убийцей своей нации. Он не только презирал, он и оскорблял её, научил ненавидеть самое себя. Отняв собственные обычаи, характер, нравы и религию он отдал её чужеземным шарлатанам и сделав игрушкою нескончаемых перемен». Здесь отметим, что свою ненависть к протестантской Европе французский мыслитель, а протестантизм для Жозефа де Местра — один из корней, истоков революционного процесса в Европе, перенёс на Россию Петра, который во многом, проводя свои реформы, ориентировался прежде всего на протестантские страны.
Создатель, творец русского консерватизма, по крайней мере, его центральная фигура в первой четверти XIX века Николай Михайлович Карамзин говорил о Петре с пиететом. Особенно ранний Карамзин — это безусловный поклонник Петра, для него он «лучезарный Бог», «великий муж», поставивший страну на путь европейского просвещения. «Все жалкие иеремиады (то есть критические высказывания — прим. ред.) об изменении русского характера, потере русской нравственной физиогномии или ни что иное, как шутка, или происходит от недостатка в основательном размышлении». Это ранний Карамзин. А вот уже в 1811 году в записке «О древней и новой России» (это эпохальный документ, самый главный русский консервативный трактат первой четверти XIX века, который в концентрированном виде содержит основные интенции русской консервативной мысли на десятилетия вперед) он уже пишет другое: «страсть Петра к преобразованиям переступила в нём границы благоразумия»; «пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел делать Россию Голландией». По мнению зрелого Карамзина, стремление императора реформировать Россию по образу и подобию Европы подрывало «дух народный», то есть самые основы самодержавия, «нравственное могущество государства».
«Мы с приобретением добродетелей человеческих утратили гражданские. Имя русское имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию — неверным или братьям? То есть кому бы она, по вероятности, долженствовала более противиться? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Пётр», — утверждает Карамзин в записке «О древней и новой России».
Карамзин вменяет в вину Петру многое, а главное — создание европеизированного правящего слоя, который, по сути дела, перестал быть русским. Он обвиняет его в этом гигантском болезненном социокультурном расколе, разрыве между верхами и низами. Потом эту антипетровскую «эстафету» подхватывают славянофилы. Для них Пётр творец наиболее жестоких форм государственности, тех форм, которые были неизбежны для того, чтобы создать регулярное государство. Для них крепостное право — это преступление Петра, которое нужно убрать из русской истории. Славянофилы — последовательные противники крепостного права, поэтому они принимали в реформах Александра II самое активное участие.
Вот эти мотивы, среди которых главный — вменение Петру создание социокультурной пропасти между верхами и низами, чреватой революцией. И это вменение, пожалуй, одна из главных скреп русской консервативной идеологии до 1917 года. Да и после.
Соответственно отношение к Петру переносится в какой-то мере и на его творения. Кстати говоря, консерваторы критикуют его не за то, что он создал армию и флот. Его не упрекают за внедрение каких-то институциональных форм, которые, безусловно, принесли пользу России, но критикуют жёстко за то, что он верхний слой денационализировал. Сделал его космополитическим. А значит — малопригодным для решения тех проблем, которые стоят перед русскими и Россией. Ну а в сфере культуры, подражательство, конечно же, подвергалось наиболее ожесточённой критике. Мощнейший антипетербургский пласт можно найти у многих русских консерваторов. В художественной форме это гениально выражено в творчестве Фёдора Михайловича Достоевского.
источник |
