Доктор исторических наук, профессор исторического факультета Воронежского государственного университета Аркадий Юрьевич Минаков — один из ведущих исследователей русского консерватизма. Любопытно, что свой научный путь он начал с изучения противоположного направления — революционного. Причём в его крайней форме: его кандидатская диссертация посвящена истории организации «Народная расправа», возглавляемой «демоном» русского революционного движения Сергеем Нечаевым. Минаков не только исследователь, но и популяризатор русского консервативного наследия. Так, он входит в редколлегию журнала «Тетради по консерватизму». Редактор сайта «Родина на Неве», кандидат исторических наук Дмитрий Жвания попросил Аркадия Минакова рассказать о зарождении, становлении, развитии русского консерватизма и его месте в нашем настоящем.
Сложные славянофилы
— Вы упомянули славянофилов как консерваторов. А они самым причудливым образом повлияли на «отца анархии» Михаила Александровича Бакунина. Как я понимаю, они разрабатывали концепцию некой «безгосударственной монархии», когда царь непосредственно общается с народом, минуя бюрократию. Наверное, в связи с этим если они и были консерваторами, то консерваторами особого рода. Может быть, их следует зачислить в родоначальники модной в определённых кругах концепции «национал-анархизма»?
— Национал-анархизм или либерализм славянофилов — достаточно устойчивая интерпретация их взглядов. Появилась она прежде всего во второй половине ХХ века. До этого либеральный лагерь, либеральная русская историография, а уж тем более марксистская советская, неизменно записывали славянофилов в стан крепостников, реакционеров, мракобесов, консерваторов и т.д. И пощады им не было.
В 1980-е годы ХХ века профессором исторического факультета МГУ Николаем Ивановичем Цимбаевым была развита концепция, которая относила славянофилов в разряд либералов. Эту свою позицию он изложил в монографии, которая тогда была новаторской, очень свежей. К либералам он их относил вот по какой причине. Они выступали за развитие народного самоуправления, боролись с бюрократией, выступали за отмену крепостного права, за веротерпимость, например, по отношению к старообрядцам, за свободу слова —ведь это всё либеральные маркеры. А, соответственно, славянофилы являются течением русского либерализма. Так выглядела схема, которой руководствовался известный историк. Но ситуация с идейной идентификацией славянофилов, на мой взгляд, всё же сложнее.
Были ли славянофилы либералами? И да, и нет. До царствования Александра II, до великих реформ, славянофильские издания постоянно запрещались. Славянофилы, что называется, большей частью вынужденно писали в стол, их произведения отвергала цензура, видя в них крамольников. Но в их воззрениях всегда был огромный пласт, который ориентировался вот на ту самую схему, о которой мы говорили, на уваровскую триаду «Православие, Самодержавие, Народность». Они прежде всего занимались поиском особого цивилизационного пути России, философским обоснованием русской самобытности. И здесь они апеллируют к элементам уваровской триады.
Начнём с Православия. Львиную долю наследия Ивана Киреевского и Алексея Хомякова составляют религиозно-философские трактаты. Причём очень тесно связанные с православием и православной церковью. Политика их интересовала в меньшей степени. Не на ней они делали акцент.
Теперь о самодержавной монархии. Были ли они антимонархистами? Были ли они антигосударственниками? Ну разве что у Константина Сергеевича Аксакова, в его публицистике, в отличие от произведений других славянофилов, роль и значение государства минимизируется. Он не ставит под сомнение необходимость монархии, которая опирается на Церковь — но на свободную, а не на синодальную, обюрокраченную, подчинённую государству, какой её сделал Пётр. Это монархия, которая опирается не на бюрократический слой, а на разветвлённую земщину — традиционное для допетровской Руси земское самоуправление.
Я всё же бы не рискнул говорить о том, что у славянофильства преобладает какой-то антигосударственный пафос, а уж тем более «национал-анархизм». То, что они были умеренными русскими националистами, то есть видели в русском народе то начало, которое освобожденное от крепостного права займётся земским строительством и преобразит Русь на православных христианских началах общения, — несомненно.
Однако по мере того, как после 1861 года осуществлялись Великие реформы (освобождение крестьян от крепостного права, началась земская реформа, была введена гласность — необходимое условие свободы слова, расширялась веротерпимость по сравнению с эпохой Николая I и т.д.) консервативное содержание славянофильства всё больше и больше актуализировалось и выходило на первый план. Они, так сказать, всё больше «правели». Вот так можно ответить на вопрос о славянофильстве.
— А так ли уж сильно славянофилы не любили Петра, как принято считать? Как быть со следующим высказыванием славянофила Ивана Аксакова: «Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно только сочувствовать началам, не выработанным или даже ложно направленным, проявленным русским народом». О каких началах вёл речь Аксаков?
— А дальше он продолжает: «Ни одного скверного часа настоящего, я не отдам за прошедшее». Тут нужно посмотреть на Ивана Сергеевича Аксакова в конкретном контексте его публицистического творчества. В то время, когда появляется это его высказывание, он очень много критикует православие, русскую православную монашескую и церковную традиции. С одной стороны, он говорит, что никогда не усомнится в православии, никогда не порвёт с церковью, но с другой, обращаясь к Киево-Печерскому патерику, собранию житий основателей русского монашества, он заявляет, что эти аскетические жития вызывают у него протест против самоумерщвления, протест против этой аскетической монашеской практики. И он просит своего брата Константина «не навязывать ему насильственных неестественных сочувствий тому, чему нельзя сочувствовать — к допетровской Руси к обрядовому православию, к монахам, как покойный Иван Васильевич Киреевский».
То есть в славянофильстве были разные оттенки и между славянофилами существовали весьма серьёзные разногласия. Иван Васильевич Киреевский — тончайший философ и, смею вам заметить богослов, который одним из первых актуализировал то, что впоследствии получило название «византизма». Он обратился к традициям отцов, к творениям византийских святых и богословов, начиная с IV века, тех, кто, по сути дела, сформировали православную церковность. Он переводил византийских святых отцов, возрождал практику византийского богословия, тесно сотрудничал со старцами Оптиной пустыни, в частности, он был в самом тесном взаимодействии со старцем Макарием.
А вот у Ивана Сергеевича Аксакова всё это вызывало отторжение и протест: византийские аскетические практики, монашество, обрядовое православие. Почему? А потому что, с его точки зрения, они приводили, как он считал, к ограничению личностного начала. Вот он пишет: «Необходимо ввести жизненный элемент в церковь историческую. Россия грешит безличностью, то есть уничтожением личности в семье, в общине, в сословии духовном, в жизни церковной». Это — точка зрения Ивана Аксакова. Он считает, что эти «византийские формы» убивают индивидуальность. Это его возмущает. Но именно поэтому он говорит: «Ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее».
Я постарался Вам показать, что на основе одной единственной цитаты просто невозможно в целом составить суждение о позиции славянофилов по отношению к христианству, византийской традиции, допетровской Руси и личности Петра. Их точки зрения очень разнились между собой и вряд ли их можно унифицировать, подведя под некий единый знаменатель.
Пётр Чаадаев — русский де Местр
— Хорошо. Давайте теперь поговорим об антиподах славянофилов — западниках. Известно, что родоначальник русского западничества Пётр Яковлевич Чаадаев находился под большим влиянием идей Жозефа де Местра. Можно ли в связи с этим и Чаадаева зачислить в основатели русского консерватизма, но консерватизма особого рода — европейского русского консерватизма. Или так ставить вопрос некорректно?
— Вероятно, когда Вы задаёте этот вопрос, Вы отталкиваетесь от традиционной интерпретации Чаадаева как одного из тех, кто был близок к декабристам, как человека, который в своём «Философическом письме» обличил «мерзости николаевского режима». «Его письмо было, как выстрел в ночи», — написал Александр Иванович Герцен. Герцен вплёл Чаадаева в традицию освободительного движения, которую он вёл от декабристов, а советские историки начинали с Александра Радищева. Кажется, Ваш вопрос имеет смысл на фоне этих интерпретаций?
— Да, я задаю вопрос, исходя из хрестоматийного представления о западниках, но с подозрением, что это представление не совсем верно, что Чаадаев не родоначальник «русской освободительной мысли», а русский консерватор…
— Да, версию о том, что западник Пётр Чаадаев имеет то или иное отношение к революционному движению начал создавать Герцен. А теперь посмотрим на реального Чаадаева. Вы абсолютно правы. Чаадаев — это едва ли не двойник де Местра на русской почве. Никаких причин относить его к критикам николаевского режима, опираясь на тезисы его первого «Философического письма», нет.
Мало кто знает, что Чаадаев написал не одно, а восемь «философических писем». И все они были опубликованы лишь спустя век, в СССР в разгар большого террора в одном из толстых томов «Литературного наследства». И в этих письмах Чаадаев изложил свою достаточно оригинальную историософскую, философскую и богословскую систему. Он отталкивается, с одной стороны, от идей де Местра — его система буквально пронизана апологией католической церкви и папы Римского; Чаадаев был заворожён её стройностью, универсализмом, всемирностью и мечтал распространить эту власть на весь мир. Но в России этому мешало то обстоятельство, что она была православной. И вот та страшная критика, которую он обрушивает на Россию в первом «Философическом письме», на русский характер, русскую ментальность, обусловлена тем, что он был страстным филокатоликом. Таким же страстным, как Жозеф де Местр.
О Чаадаеве судят по первому «Философическому письму», из-за которого его обвинили душевнобольным и представили ему врача для наблюдения за его здоровьем, и «Апологии сумасшедшего». Но в «Философическом письме», за которое ему ложно приписывают революционную репутацию, мы не находим ни одной положительной черты в русской истории, в русском народе, в русском характере, кроме разве что «бессмысленной» воинской доблести. Той самой доблести, что и Жозеф де Местр ценил. Россия — это некий провал в истории. Россия — это Богом оставленная страна. Мы вечные кочевники, вечные странники. У нас не могут устояться никакие бытовые, государственные, религиозные формы. Россия — чёрная дыра, некое болото, в котором пропадают все высшие мотивы. И единственной вариант для спасения России — принятие ею католицизма. Вот рецепт Чаадаева. Причём католицизма самого жёсткого, консервативного, ультрамонтанского. Как у Жозефа де Местра.
Чаадаев — не прогрессист, не либерал, никакого отношения к так называемому русскому освободительному движению он не имеет. Он — жёсткий консерватор. Но он консерватор не русский, он сориентирован на ту же модель, которая вдохновляла де Местра. Чаадаев — это католический мыслитель. Причём в буквальном смысле этого слова мыслитель реакционный. Он восхищался кострами инквизиции. Ведь они горели во имя веры и торжества католической церкви. Такого рода детали, конечно, опускались в освободительной историографии, которая провела чудовищную вивисекцию взглядов и личности Чаадаева, представив его предтечей революционеров.
Имперская окраска
— Русский имперский национализм и русский консерватизм далеко не всегда не одно и то же. Вы согласны?
— В момент своего зарождения и развития русский консерватизм, безусловно, имел имперский характер. Русская монархическая самодержавная государственность — здесь можно спорить, что в ней имело подражательный характер по отношению к западноевропейскому абсолютизму, а что самобытный — существовала в форме империи. И, конечно, первые русские консерваторы — Александр Семёнович Шишков, Фёдор Васильевич Растопчин, Николай Михайлович Карамзин, Михаил Петрович Погодин, Степан Петрович Шевырёв, зрелый Александр Сергеевич Пушкин, Фёдор Иванович Тютчев — это имперские консерваторы. Для них империя — естественная форма русской государственности. Империя получила мощный импульс в XIX веке и расширила свои территории. И, конечно, сам имперский принцип не ставился русскими консерваторами под сомнение.
Однако в начале ХХ века в рамках русского консерватизма возникает течение русского национализма. Оно представлено яркими и талантливыми именами. Их помнят, их наследие издают. Вот, скажем, Василий Васильевич Розанов. В Петербурге (именно в Петербурге!) издана львиная доля его собрания сочинений. Сейчас том за томом издаётся литературно-публицистическое наследие Михаила Осиповича Меньшикова. Публикуется всё больше монографий и статей, посвящённых Алексею Сергеевичу Суворину, издателю газеты «Новое время» — одной из самых массовых и популярных консервативно-националистических газет начала ХХ века. Можно вспомнить ещё Василия Витальевича Шульгина, который в отличие от многих националистов был не только талантливым писателем, но и политиком-практиком, одним из лидеров фракции Всероссийского национального союза в Государственной думе. Эта организация называла себя националистической и в Думе служила опорой Петра Аркадьевича Столыпина. Это была его партия, его группировка. Причём она распространяла свою деятельность не только на Думу. Она действовали разных городах, особенно активно в юго-западном крае, где обострялся русский вопрос.
Националисты впервые поставили вопрос о пределах расширения империи, видя, что в Российской империи существуют целые регионы, где русификация невозможна. Они поставили вопрос об оскудении русского исторического центра, об истощении его. Повторюсь: это делалось задолго до появления писателей-деревенщиков второй половины ХХ века.
В какой мере эта традиция преобладала в русском консерватизме? В общем — она была! И была достаточно яркой, влиятельной, талантливой. Но вряд ли она была преобладающей. В тот период, в начале ХХ века, большинство консерваторов занимали черносотенные имперские позиции, состоя в правоконсервативных антиреволюционных организациях.
Николай Данилевский (1822 — 1885) — русский социолог, культуролог, публицист и естествоиспытатель; геополитик, один из основателей цивилизационного подхода к истории
Была ещё и небольшая, но очень талантливая и влиятельная группа консерваторов, связанная со сборником «Вехи». Это были бывшие марксисты и либералы, которые проделали большой путь от марксизма, прогрессизма, релятивизма и позитивизма вначале к идеализму, а потом к Церкви и православию. Обычно эту группировку, тоже очень талантливую и яркую, относят к либеральным консерваторам. Среди них наиболее известны Николай Александрович Бердяев, Пётр Бернгардович Струве, Семён Людвигович Франк, Сергей Николаевич Булгаков (впоследствии священник о. Сергий).
В начале ХХ века русский консерватизм, доселе относительно однородный, начинал активно расщепляться на отдельные течения. Вероятно, что он видоизменялся бы и дальше, но произошло то, что произошло — 1917 год.
В эмиграции наибольшее развитие, наибольшую известность приобрели те идеологи русского консерватизма, которые были связаны с либерально-консервативным течением: Пётр Струве, Николай Бердяев, Семён Франк. В конце концов, Иван Александрович Ильин, центральная фигура русского консерватизма в XX веке во многом тоже был связан с этой интеллектуальной традицией. И все они противопоставляли себя правым консерваторам- черносотенцам.
Так что говорить о русском консерватизме как о чём-то едином не приходится. Но русский консерватизм до 1917 года в целом имел имперскую окраску.
— Почему всё же русские консерваторы не смогли ни предупредить, ни остановить разрушение Российской империи и падение монархии? Их идеи не находили достаточный отклик в обществе, в народе? Или так думать — ошибка? В конце концов Союз русского народа был массовой организацией, и он сумел помочь власти умирить революцию 1905-1907 годов. А вот на 1917-й сил его уже не хватило…
— Давайте посмотрим на прогнозы русских консерваторов. Они точно, в деталях, предсказали весь тот ужас, беспрецедентный в мировой истории геноцид, разрушение русской цивилизации, начавшееся в 1917 году. В художественной форме это было выражено невероятно ярко. Достаточно вспомнить «Бесов» Фёдора Достоевского. Критика социализма — мощный интеллектуальный пласт русского консервативного наследия. Она начинается в 60-е годы XIX века. Очень много критики социализма есть в текстах Михаила Каткова, Николая Данилевского, Константина Победоносцева.
Мощная критика социализма и предсказание его ужасающих содержится в работах Льва Александровича Тихомирова. История Тихомирова — уникальна. Он входил в верхушку «Народной воли» и был её идеологом, одно время был женихом Софьи Перовской, которая организовала удачное покушение на Александра II. Оказавшись в эмиграции, он испытал экзистенциальный кризис, который превратил его из революционного нигилиста в глубоко верующего православного человека, монархиста, патриота, консерватора, одного из ведущих консервативных мыслителей России. Если мы посмотрим на его работы — «Почему я перестал быть революционером», «Социальные миражи современности», «Начало и концы» — то увидим блистательное предсказание тоталитарного режима, который установился после 1917 года. Тихомиров знал социализм не понаслышке. Он был великолепным знатоком всех социалистических учений, включая марксизм и был одним из практиков революционного движения. И его пророчества, предсказывания о гибели масс людей, о разрушении культуры, о закате нравственности, о грядущем распаде страны, о создании нового, усечённого, типа человека, которого и человеком-то назвать нельзя, подтвердились.
Но общество не слышало консерваторов. Русское общество, подошедшее к февралю 1917 года, находилось под сильнейшим воздействием освободительной идеологии, той освободительной традиции, которую её последователи ведут с конца XVIII века, начиная с Александра Радищева через декабристов, Александра Герцена и Николая Огарёва, Николая Чернышевского, деятелей «Земли и воли», «молодых штурманов будущей бури» из «Народной воли» и так далее — к большевикам. Эта традиция была мощнейшей. Творилась она ежедневно, самозабвенно, талантливо. Пафос отрицания всего окружающего, пафос уничтожения российской действительности, пафос отвращения к Православию, истории России, русским народным традициям, культуре преобладал в русском образованном слое. Достаточно сказать, что уже в 1870-80-е годы Победоносцев постоянно жалуется на то, что, несмотря на все цензурные усилия, несмотря на всё желание ограничить влияние либеральных и социалистических идей, 70-80 процентов русской прессы, газет и журналов, эти идеи разделяли. Они высказывались в подцензурной форме.
Используя термин Льва Николаевича Гумилёва, можно утверждать, что в русском обществе возникла антисистема — влиятельнейшее интеллектуальное сообщество, объединённое пафосом отрицания всех исторических русских форм: православия и самодержавия. Несмотря на декларируемое народолюбие, представители этого течения либо реальный народ не знали, либо, столкнувшись с ним, начинали его ненавидеть. Отсылаю вас к мемуарам народников, которые были крайне разочарованы хождением в народ.
Петербург начинает лидировать
— Творческое наследие русских консерваторов представляет сегодня исключительно академический интерес? Или, на Ваш взгляд, оно ещё актуально? Например, глава российского государства, по всей видимости, читает Ивана Ильина, если на него ссылается. Но дело пока ограничивается красивыми фразами о России. Можно ли какие-то идеи русских консерваторов прошлого применить сегодня в политике?
— Да, действительно, Путин иногда цитирует Ивана Ильина. Более того, в его работах можно встретить цитаты ещё нескольких русских консерваторов: если не ошибаюсь, Николая Бердяева, Алексея Фёдоровича Лосева, Константина Леонтьева. Но это не суть важно. Скажем, выступая на последнем Валдайском форуме, он себя назвал умеренным консерватором. Прозвучало определение: наш умеренный консерватизм. Но значит ли это, что Путин и его кружение — это идейные консерваторы?
Давайте осознаем следующее: после 1917 года русский консерватизм исчез на долгие десятилетия. Исчез как сколько-нибудь организованная политическая сила, как сколько-нибудь значимое интеллектуальное течение в Советской России и в СССР. Консервативные воззрения развивались в русской эмиграции. Деятелями русской эмиграции была выполнена её высочайшая миссия: они сохранили русский логос, русскую идею они развили и приумножили. Правда, конечно, в полном отрыве от той почвы, которая исходно породила эти идеи. Тем не менее русская политическая мысль, русская философия в зарубежье — это колоссальное интеллектуальное достояние не только России, но и человечества. Мы до сих пор лишь только прикоснулись, прошли по поверхности этого колоссального наследия. И тут много ещё предстоит сделать.
В самом же СССР консерватизм и консерваторы подлежали немедленному уничтожению. Буквально. Исчезли не только политические группировки, политические партии и союзы. Уничтожалась их прежняя литература, периодика. Физические носители русского консерватизма были первыми жертвами красного террора и чисток, гибли в ГУЛАГе. Этот огромный слой русских патриотов был уничтожен.
Отдельные всполохи тех идей, тех умонастроений, которые были характерны для русского консерватизма, мы видим только в предвоенные годы, когда русские патриотические настроения, очень выборочные и тщательно препарированные элементы русского исторического нарратива, русской культуры использовались в военной пропаганде в рамках советского патриотизма.
Тем не менее, и после войны этот процесс, пусть со значительными спадами, шёл по нарастающей. И в 1960-е годы ХХ века мы видим зарождение литературной «русской партии» с мощными советофильскими мотивами, я бы даже сказал — неосталинистскими. Но там было и правое крыло, которое было патриотическим, антикоммунистическим: Игорь Вячеславович Огурцов, Леонид Иванович Бородин, Александр Исаевич Солженицын, Игорь Ростиславович Шафаревич, Владимир Николаевич Осипов и ряд других. Но о существовании в СССР сколь-нибудь серьёзной организованной консервативной традиции говорить не приходится. В оппозиции советскому режиму абсолютно преобладали либералы-западники, активисты еврейского движения за выезд из СССР и национал-сепаратисты, например, украинские националисты.
И вот на этом фоне в конце 1980-х — начале 1990-х годов происходит эдакое историографическое чудо. Произведения русских и западноевропейских консерваторов начинают издаваться массовыми тиражами. Причём они пользуются колоссальным спросом. Появляются историки, политологи, философы и их сотни, а то даже и тысячи, которые занимаются теми или иными аспектами истории русского и западноевропейского консерватизма. Сам факт явления подобного рода даже просто в количественном отношении — феномен отнюдь не случайный. Здесь есть логика. Вопреки иллюзиям современных неосоветистов то, что произошло в конце 80-х — начале 90-х годов, — закономерно. Социалистическая система, а затем Советский Союз рухнул, распался. Социалистическая модель, социалистические идеалы, были скомпрометированы как в массовом сознании, так и в сознании элит. Это жёсткий абсолютный факт, с которым не поспоришь.
В 1992 году Россия над Россией начал ставится другой эксперимент, не менее, а зачастую и более разрушительный по своим последствиям, чем коммунистический — либеральный. Начинается время Егора Гайдара, Андрея Козырева, Бориса Ельцина — эпоха 90-х годов. Либеральные ценности господствуют в дискурсе правящего слоя или почти господствуют — и в тоже время нарастает их критика. Критика жёсткая и нелицеприятная. И что мы видим: примерно к середине 90-х годов в сознании интеллектуального слоя и в сознании массовом оказались скомпрометированными две модели: вначале социалистическая, а затем либеральная. И соответственно в этих условиях в публичное интеллектуальное, культурное и политическое пространство постепенно стала выходить идея консервативная. Идея особого пути, идея самобытности, идея суверенности, идея русской цивилизации, всё то, что было так или иначе связано с русской консервативной традицией. В общем-то эта тенденция с тех пор идёт по нарастающей.
Я это говорю, что называется, не понаслышке. Дело в том, что я, как и Ваш предыдущий собеседник на эту тему Андрей Иванов — из тех исследователей, кто активно занимался всей этой проблематикой, в какой-то мере способствовал формированию академического сообщества, которое занималось проблематикой, связанной с историей консерватизма. Я очень внимательно слежу за библиографией, историографией, я отслеживаю по возможности буквально каждую статью, каждую конференцию, сборник, монографию, публикации источников, которые появляются по этой теме.
Так вот: некоторое замедление этого интенсивного процесса произошло в последние годы и связано с тем, что пришла пора создания (я пока говорю исключительно о науке, о научном дискурсе) обобщающих исследований. В предшествующую пору преимущественно писали об отдельных персоналиях, увлекались издательской деятельностью, переизданием источников и т.д. Теперь же в научном плане ставится задача концептуального осмысления, создания большого нарратива, больших работ. Вот сам я сейчас занимаюсь созданием «Общей истории русского консерватизма XIX-XXI веков».
А теперь вернёмся к политическим процессам. Научные процессы связаны тысячу нитей с общей жизнью страны. Исследователь, учёный занимается тем, чем занимается, не потому, что ему это нравится, а потому что в его тематике есть определённая потребность, общественная потребность или некий запрос. Может, ещё невнятный, не высказанный, но тем не менее реально ощущаемый, реально, так сказать, разлитый в воздухе. Эта потребность проявилась и на политическом уровне.
И вот мы видим, что уже в конце 80-х годов в общественном и политическом движении появился лагерь консерваторов-патриотов. Пусть он был небольшим количественно, но он состоял из очень заметных и известных фигур, это были люди, которые жёстко отмежевывались как от коммунистов, так и от либералов. В идейном плане наиболее видные представители этого течения — Александр Исаевич Солженицын, Игорь Шафаревич, Леонид Иванович Бородин. На политическом уровне эта тенденция представлена депутатами Верховного Совета Виктором Аксючицом, Михаилом Астафьевым, Николаем Павловым и рядом других, например, Дмитрием Рогозиным. Они называли себя христианскими демократами, конституционными демократами, но было ясно, что они пытаются создать альтернативу, которая была бы свободна от коммунистических и либеральных программ. И они естественным образом обращались к идеям русского консерватизма.
Дальше, в 1995-1996 годы, в общероссийском масштабе это проделала такая организация, как «Конгресс русских общин» Дмитрия Олеговича Рогозина. В наши дни консервативную риторику перехватила сама власть. Она пыталась это делать ещё во второй половине 90-х годов — уже «Наш дом Россия» называл себя консервативным. Что касается «Единой России», то она неоднократно заявляла о себе как консервативной партии. Я не говорю ничего о качестве подобного консерватизма и об искренности подобных заявлений. Тут уместно вспомнить Владислава Суркова, который как-то заявил — и эту формулу стоит запомнить: «Мы, конечно, безусловные консерваторы, хотя пока и не знаем, что это такое». Очень хорошая самохарактеристика для официального консерватизма.
В 2014 году, когда в самом деле произошёл тектонический сдвиг, мы видим, что в официальной риторике появляется несколько принципиально новых моментов, которые ранее в ней отсутствовали: представление о русских как о крупнейшем разделённом народе, мотивы преемственности с историческим процессом тысячелетней России, стали говорить о заложенной большевистской национальной политикой (создание этнических республик) бомбе под единую Россию, появились апелляция к консервативным и традиционным ценностям. Между прочим, выступая на одном из заседаний Всемирного русского собора, Владимир Путин даже озвучил тезис о русской цивилизации. А это тот концепт, который традиционно разрабатывали русские консерваторы. Таким образом, мы видим, что консервативная риторика, как и консервативные формулы начали постоянно использоваться в текущем политическом процессе.
Я повторюсь: я не ставлю вопрос об искренности и качестве этих процессов. Тут можно предъявлять колоссальные, огромные претензии. Я лишь фиксирую то, что это несомненно происходит. Виден непрерывный растущий системный интерес к консервативному прошлому. Я знаю, что в некоторых властных структурах и связанных с ними организациях есть люди, которые целенаправленно занимаются изданием консервативного наследия, осмыслением его, формулированием того, что можно было бы назвать современным консерватизмом. Вот, например, ИСЭПИ — Институт экономических и политических исследований выпускает интереснейшие издания. Альманах «Тетради по консерватизму» — я рекомендую их и Вам, и всем тем, кто заинтересуется нашей беседой. Электронная версия этого издания есть. Благодаря ему можно узнать, что такое современный провластный консерватизм. Это прекрасная иллюстрация к тем словам, что я сейчас произнёс.
— А как часто консерваторы находились в оппозиции, выступая, по сути, таким образом за перемены?
— На самом деле консерваторы часто бывают в оппозиции к власти. Это левые и либеральные оппоненты изображают их бездумными охранителями с рептильным поведением. Это в общем-то мало соответствует исторической правде, исторической действительности. Скажем, Шишков, Растопчин, Карамзин, Глинка находились в очень жёсткой оппозиции к Александру I. Дело доходило до прямых заявлений с его стороны, что он не желает видеть этих людей и скорее готов отказаться от престола, чем увидеть того же Шишкова или Растопчина в Зимнем дворце.
Шафаревич (1923 — 1917) — известный математик, диссидент, автор ряда автор историко-философских книг, самая известная среди них — “Русофобия” (1982)
Но их идеи, их ставка на русский патриотизм, на борьбу с галломанией, а, соответственно, формирование ими начального варианта русского консервативного проекта, который бы ориентировался на собственную культурно-историческую традицию неожиданно для Александра I нашли взрывной спрос начиная с 1807 года. Тогда Россия была вынуждена заключить Тильзитский мир с Наполеоном и стало ясно, что большая война с Францией неизбежна.
И вот эти «городские сумасшедшие», маргиналы совершают к 1812 году стремительный карьерный взлёт. Шишков занимает место государственного секретаря вместо опального Сперанского. Что это за место? Да это второй пост в империи после императора! Шишков, по сути, стал главным ритором, главным идеологом Отечественной войны 1812 года. А Растопчин, которого Александр I реально люто ненавидел, становится диктатором Москвы, генерал-губернатором и главой земского ополчения. Он сыграл колоссальную роль в событиях 1812 года. Он организовал сожжение Москвы, то есть создал необходимое условие для поражения наполеоновской армии. Кстати говоря, благодаря их деятельности (в их ряды надо добавить и Карамзина, и Аракчеева) и русский консерватизм превращается в постоянно действующий фактор русской истории. Благодаря тому, что они были одними из главных творцов победы, которая обеспечила России гегемонию в Европе едва ли не до начала Крымской войны.
Или взять славянофилов — это же оппозиция Николаю I. А если говорить о почвенниках, неославянофилах, о том же Леонтьеве, Тихомирове, эти люди никогда не отождествляли себя целиком и полностью с центральной наличной властью. Это были часто жёсткие беспощадные нелицеприятные её критики. И, кстати, консервативные издания подвергались зачастую куда большим цензурным гонениям, чем либеральные или социалистические, которые выходили в подцензурных условиях.
— Не кажется ли Вам, что за последние сто лет Петербург из символа перемен превратился в символ консерватизма? Даже русским монархистам, похоже, более люб петербургский период, нежели уже полумифический московский. В Петербурге всё напоминает о монархии, о Российской империи: Зимний дворец, дворцы великих князей, особняки вельмож, усыпальница императоров, гвардейские казармы… Недаром те, кто себя считает наследниками Дома Романовых, приезжают венчаться в Петербург. Если в России действительно произойдёт консервативный ренессанс, какая роль, на Ваш взгляд, в этом процессе уготована северной столице?
— Я в малой степени знаю те процессы, которые происходят в Северной столице. Но я впервые ощутил красоту русской имперской идеи ещё в студенческие годы в начале 1980-х годов, когда нас повезли на педагогическую практику в Санкт-Петербург. Я буквально был ошеломлён Невским проспектом, центром северной столицы, потрясён его архитектурой, и буквально влюбился в этот город. Антипетербургские ламентации (от лат. Lamentatio — стенания — прим. ред.) русских консерваторов XIX века сейчас — это предмет академического изучения, нежели живое чувство, которое коренится в глубинах современного консервативного духа и сознания.
Петербургский историк, профессор Андрей Иванов — автор исследований о русском консерватизме и национализме начала ХХ века
Так вот: я скажу со своей научной колокольни: да, в 90-е годы безусловным лидером в изучении русского консерватизма, в издательской деятельности, в создании всякого рода консервативных объединений и организаций была Москва. Но сейчас я вижу, что лидерство постепенно переходит к Петербургу. «Пушкинский дом» успешно завершил издание полного собрания сочинений Константина Леонтьева. Это грандиозный проект, осуществлённый учёными, которые там работают. Они совершили научный подвиг. Ольга Леонидовна Фетисенко — один из моторов этого проекта. Они не просто опубликовали гигантский объём текстов, но и сопроводили их тонкими и точными научными предисловиями и комментариями.
Или взять издательство «Росток» — это нечто совершенно уникальное для современной русской культуры. Это практически полностью изданный Василий Розанов, это дневники Михаила Пришвина, это продолжающееся издание сочинений Константина Аксакова, Ивана Аксакова, Тютчева, Киреевского, Шевырёва, Хомякова. Это просто фабрика по актуализации и возрождению консервативного наследства. Ничего подобного в Москве я не вижу сейчас.
Или вот это замечательное издательство Русской христианской гуманитарной академии “Pro et contra”. Уже выпущены десятки толстенных томов, посвящённые русскому консерватизму. Эта серия не имеет московских аналогов. Есть и издательство «Владимир Даль», которое публикует преимущественно западноевропейских консервативных мыслителей.
В Петербурге также появилась целая плеяда учёных, занимающихся историей русского консерватизма — очень тонких, очень умных и работоспособных: Андрей Александрович Иванов, выпустивший монографии о русских дореволюционных правых в Государственной Думе, о Владимире Митрофановиче Пуришкевиче, о русских националистах начала XX века, Александр Эдуардович Котов — создатель целого монографического цикла, посвящённого великому консерватору-государственнику Каткову и его окружению. Интересные исследования русского консерватизма и русской церковной истории, а они очень тесно связаны, ведёт петербуржец Юрий Евгеньевич Кондаков. Или же автор совершенно изумительных по глубине и охвату темы монографий о Розанове или о Николае Николаевиче Страхове — Валерий Александрович Фатеев. Или «Русско-византийский вестник», который издаётся в Санкт-Петербурге в Православной духовной академии. В каждом его номере стараниями Игоря Борисовича Гаврилова появляются чрезвычайно интересные материалы по истории конкретных периодов русского консерватизма. Я назвал лишь некоторых людей, с которыми лично знаком, но их, конечно, гораздо больше.
С моей точки зрения, хотя бы вот в этом отношении Петербург начинает лидировать в стране и в данном случае Москва ему начинает уступать.
— В эти дни исполняется 300 лет со дня объявления России Империей. Фанаты «Зенита» на матче Лиги чемпионов с итальянским «Ювентусом» вывесили изображение Петра I с надписью на английском «Российская империя. 22.10.1721», в прессе вышло несколько статей, было организовано несколько выставок на эту тему. Но официальная пропаганда не заметила этот юбилей. Как Вы думаете, почему нынешняя власть не хочет, чтобы современная Россия считалась не только правопреемницей СССР, но и Российской Империи?
— Начнём с конца. Действительно наша элита, под ней мы будем понимать прежде всего тот слой, который обладает монополией на принятие решений в сфере политики, экономики, культуры и т.д., органически не приемлет идею правопреемственности с тысячелетней историей России. Объясняется это следующим обстоятельством: наша элита является продолжением того правящего слоя, который сформировался после катастрофы 1917 года. Иначе говоря, нынешняя элита является преимущественно продолжением советской партийной и хозяйственной номенклатуры. Она обладает родовыми признаками этого слоя, чрезвычайно замкнута, для того чтобы попасть в правящий слой, необходимо пройти множество фильтров, множество проверок и «инициаций», что исключает попадание в него случайных людей. Этот слой, за отдельными исключениями, не чувствует ни малейшей связи с дореволюционным прошлым, с дореволюционной традицией. И в целом, несмотря на то, что по некоторым количественным и качественным характеристикам он отличается от традиционной советской номенклатуры, его можно обозначить как постноменклатурный. Это важно подчеркнуть.
Ещё один пример, исключительно важный. Вот — 1917 год. Сколько представителей прежней имперской элиты вошло в состав новой советской номенклатуры? Ответ очевиден: ни одного человека. Если говорить именно о политической номенклатуре, политической элите. Вопрос второй. А сколько представителей традиционной коммунистической номенклатуры брежневской и горбачевской вошло в состав ельцинской элиты в 90-е годы, и продолжает занимать лидирующие позиции сейчас? Ответ очевиден: большинство. Подавляющее большинство. Поэтому органическое неприятие дореволюционной традиции нынешней элитой абсолютно неудивительно.
источник |
