Петербургский историк Андрей Александрович ИВАНОВ — известный исследователь русского консерватизма и русского правого движения. Профессор Института истории Санкт-Петербургского государственного университета, доктор исторических наук, автор шести монографий и около 400 научных, научно-популярных, справочных и энциклопедических статей, член редакционного совета журнала «Тетради по консерватизму», член редколлегии энциклопедии «Русский консерватизм середины XVIII — начала ХХ века» (Москва, 2010) — всё это об Андрее ИВАНОВЕ. И это далеко не весь послужной список учёного.

Что такое русский консерватизм? Какое место в его парадигме занимает Санкт-Петербург? Что такое русский консерватизм в петербургской редакции? На эти и другие, связанные с ними, вопросы профессор Андрей ИВАНОВ отвечает в беседе с редактором сетевого издания «Родина на Неве», кандидатом исторических наук Дмитрием ЖВАНИЯ.

— Истоки русского консерватизма мы находим в посланиях старца Филофея, а точнее — в его концепции «Москва — третий Рим», и в публицистике Ивана IV Грозного. Верно ли в связи с этим думать, что русский консерватизм — большей частью московский продукт?

— Думаю, что неверно. Хотя истоки русского консерватизма действительно можно отыскать во глубине седых времен, всё же сам он — продукт куда более поздний. Русский консерватизм появился на свет вслед за консерватизмом европейским, ставшим реакцией на Французскую революцию 1789 года. Всё, что было до — являлось традиционализмом, но не консерватизмом, поскольку последний предполагает философскую рефлексию и реакцию на вызовы, брошенные традиционному укладу и порядку.

Пока традиционные ценности были общепризнанными, не было нужды их обосновывать и отстаивать, ибо «само собой» предполагалось, что должно быть именно так, а не иначе. Но когда привычный мир стал стремительно рушиться, когда на смену ему пришли либеральные, а затем и социалистические концепции переустройства государства и общества, интеллектуалы, не принявшие новые веяния, встали на защиту традиционного уклада.

То есть консерватизм — это не просто следование обычаям старины, а это осмысленная защита определенных ценностей, признанных консерваторами истинными, проверенными опытом и временем. Так что если идейные истоки русского консерватизма можно отыскать в Москве, то рождение его связано уже с петербургским периодом нашей истории.

— Однако многие русские консерваторы родились в Москве: многолетний министр народного просвещения, автор триады «Православие-Самодержавие-Народность» Сергей Уваров, Михаил Катков, Константин Победоносцев и другие. Если они и жили в Петербурге, то лишь по служебной необходимости. Из консерваторов в Петербурге родились лишь Фёдор Самарин, и тот был славянофилом, и князь Владимир Мещерский. Случайно ли это? Или в этом есть определённая закономерность — может быть, петербургский дух всё же плохо совместим с консерватизмом?

— Молодой, по сравнению с Москвой, и более европейский Петербург действительно считался городом совсем не патриархальным и даже безнациональным.  Петербург обычно воспринимался в русском консервативном лагере как город космополитический, «гнилой», «зараженный» либерализмом, европейничаньем и с засильем бездушной имперской бюрократии.

Поскольку большинство русских консерваторов XIX века были выходцами из помещичьей среды, то и родились многие из них за пределами имперской столицы. Однако при этом в Петербурге жили и творили основоположники почвенничества Фёдор Достоевский и Николай Страхов, существовала так называемая «петербургская аристократическая партия», также стоявшая на консервативных принципах, были и свои петербургские славянофилы. Не был урожденным петербуржцем, но тесно связал свою жизнь с нашим городом и такой видный консервативный деятель, как издатель и публицист Алексей Суворин.

Некоторые исследователи, например, Александров Котов, пишут о «петербургском славянофильстве», относя к нему таких публицистов, как Орест Миллер, Иван Корнилов, Владимир Ламанский, Александр Киреев и некоторых других. Но при этом петербургские славянофилы не породили каких-либо особых «петербургских» идей или политических конструктов. Их взгляды практически ничем не отличались от московских славянофилов, разве что, несколько более остро звучал национальный вопрос.

Правда, москвичи порой не очень-то доверяли искренности петербургских консерваторов. Так, например, московский славянофил Иван Аксаков подозревал петербургских почвенников и славянофилов в том, что они лишь рядятся в «руссоманов», а на деле остаются далёкими от подлинной русскости «санкт-петербуржцами». А консервативно-аристократическую группу Владимира Скарятина, группировавшуюся вокруг газеты «Весть», он характеризовал как «петербургскую партию».

Но всё же, не сам факт рождения в Москве или Петербурге, как и не факт проживания в том или ином городе империи определял специфику взглядов русских мыслителей и публицистов, принадлежащих к консервативному направлению.
 

— Николай Карамзин, которого, кстати, тоже относят к консерваторам, в «Записке о древней и новой России» доказывал, что «присвоение обычаев европейских», совершенное Россией при Петре I, обернулось необратимым отрицательным результатом: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Пётр». То есть он обвинял Петра в разрушении самобытной, консервативной России. При всей своей обширности, мощи и видимом процветании, полагал Карамзин, новая Россия внутренне гораздо слабее России древней, которой самодержавно правили московские цари. В чём, на Ваш взгляд, был прав, а в чём ошибался великий русский историк и филолог?

— Мне кажется, что тут есть некоторое упрощение. Начнём с того, что молодой Карамзин отнюдь не был консерватором и разделял общепринятые тогда в образованной части общества восторженные взгляды на Петра Великого и его деяния, считая, что европеизация России, проводившаяся первым императором, являлась прогрессивной абсолютно во всём. Но со временем он пришёл к пониманию, что далеко не всё в деятельности Петра заслуживает одобрения, и что слепое копирование европейского опыта приносит России больше вреда, нежели пользы. Это не значит, что Карамзин отвернулся от Петра и стал оценивать его диаметрально противоположно. Нет, он по-прежнему воспевал Петра за то, что тот модернизировал и укрепил страну, создал могущественную армию, но справедливо указывал на то, что рабское копирование Европы абсолютно во всём принесёт России больше вреда, чем пользы. И в этом, полагаю, он был совершенно прав.

К концу XVIII века Россия получила элиту, страшно оторванную от народа — по- другому выглядевшую, на другом языке говорившую, во всём подражавшую Европе. Поэтому «поздний» Карамзин приходит к выводу, что без возвращения к национальному своеобразию, без воспитания у элиты того, что сам он называл «народной гордостью», Россия перестанет быть Россией, лишится морального права на своё существование. «Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужой славою», — писал Карамзин, и, признавая то, что «хорошо и должно учиться», в том числе и у Европы, предупреждал: «горе человеку и народу, который будет всегдашним учеником».

Так что в главном Карамзин, на мой взгляд, был всё-таки прав. Он был одним из первых, кто открыл перед образованным российским обществом красоту русской истории, показал, что она в величии своём ничем не уступает истории европейских стран и попытался доказать, в том числе и личным примером, что для того, чтобы быть европейцами, совершенно не нужно отказываться от национальных ценностей и традиций. Не «обезьянничая», а только имея собственное национальное лицо, только развивая собственную культуру, можно встать вровень с другими великими народами.

— Россия была провозглашена империей через 18 лет после основания Санкт-Петербурга. И именно Петербург стал столицей новой империи. Как Вы считаете, является основание Петербурга, условием преобразования России в империю? Другими словами, чтобы стать империей Россия должна была прорубить окно в Европу? Или столицей Российской империи могла бы быть и Москва?

— Нет, основание Петербурга не является таким условием. Мне представляется, что как империя Россия стала формироваться уже во времена Ивана Грозного. Пётр I продолжил этот процесс и в соответствии с духом времени его оформил. Не будем забывать, что царский титул, который принял Иван Грозный, по сути, уже есть претензия на императорскую власть, ведь царь, это искаженное «цезарь», т.е. император.

Но возникновение европейского Петербурга вместе с чередой петровских побед сыграло важную роль в окончательном оформлении этой идеи. Ну а на вопрос, могла ли стать Москва столицей Российской империи, отвечу так: почему бы и нет? Но история, как известно, не терпит сослагательного наклонения, поэтому право называться имперской столицей принадлежит исключительно Петербургу.
 

— По мнению российского историка Аркадия Минакова, подъём русского консерватизма связан с Отечественной войной 1812 года. Именно в годы войны с Наполеоном Александр I назначает на должность государственного секретаря известного консерватора Александра Шишкова, а затем делает его членом Государственного совета. Однако публицистика Шишкова весьма архаична. В ней нет имперского пафоса. В чём, на Ваш взгляд, выражался тогдашний не просто патриотический, а именно консервативный подъём, о котором пишет Минаков?

— Царствование Александра I — это время не только подъёма, это и время становления русского консерватизма. Именно тогда оформляется «русская партия», к которой относят Николая Карамзина, Александра Шишкова, Фёдора Ростопчина, Сергея Глинку, Гавриила Державина и некоторых других консервативно настроенных деятелей эпохи, выступавших против радикальной вестернизации и тех ценностей, которые она с собой несла. Помимо традиционного патриотизма здесь было и нечто новое — консерватизм и романтический национализм.

Первые русские консерваторы смогли зародить в образованном обществе сомнения в универсальности политических и социально-экономических идей, шедших в Россию из Западной Европы (парламентаризм, республиканизм, конституционализм и др.), обосновать необходимость религиозных и монархических устоев для сохранения российского государства и противопоставить ценностям либерализма альтернативную систему, в которой приоритетными ценностями являлись православие, сильное централизованное государство, государственный и культурный национализм, то есть то, что чуть позже вылилось в чеканную формулу «Православие, самодержавие, народность».

Войны с наполеоновской Францией и, особенно Отечественная война 1812 года, в этом плане очень помогли «русской партии», поскольку ставшие врагами французы немало поспособствовали излечению высшего общества от галломании, привели к естественному росту патриотических настроений и национальных чувств. И начав свою деятельность как довольно слабая оппозиция либеральному курсу Александра I, в Отечественную войну 1812 года консерваторы стали заметной силой, влиявшей на внутреннюю политику империи.

— Можно ли утверждать, что петербургский консерватизм, или точнее — русский консерватизм в петербургской редакции, носит исключительно имперский характер? Что он направлен на Запад? Ведь было время, после войны с Наполеоном, когда именно Петербург был, по сути, столицей Европы.

— Думаю, что нет. Как я отметил выше, несмотря на то, что в столице империи жили и трудились многие русские консерваторы, никакой особенный «петербургский консерватизм» так и не сложился. Что в Петербурге, что в Москве он был европейским по своему происхождению, но русским по содержанию. Хотя именно в петербургском варианте в отдельных случаях консерватизм мог принимать более сословный, аристократический характер, сторонясь славянофильской версии консерватизма, как излишне демократической и даже «плебейской». Так, например, для петербургской консервативной газеты «Весть» интересы разноплеменного российского дворянства были важнее, чем интересы русского крестьянства, что и вызывало критику со стороны более демократического славянофильства.
 

— В николаевской России начались споры между западниками и славянофилами. Славянофилы поносили Петра I, доказывая, что его реформы сбили Россию с истинного пути, а западники, наоборот, возвеличивали основателя Петербурга, утверждая, что он сделал Россию великой мировой державой. Уместно ли предположить, что именно западники, несмотря на то, что они были сторонниками идеи прогресса, стали провозвестниками петербургской линии в русском консерватизме?

— Не соглашусь, что славянофилы Петра «поносили». Критиковали, да, но не поносили, отдавая ему должное и вовсе не считая его государственным деятелем исключительно со знаком «минус». Что касается влияния западников и славянофилов, то на «петербургских консерваторов» в той или иной степени повлияли и те, и другие. Но, по справедливому замечанию философа Николая Бердяева, именно славянофилы и были первыми русскими европейцами, а отнюдь не западники. Ведь для того, чтобы стать европейцем мало надеть европейский костюм, усвоить внешний лоск европейского просвещения и стремиться все переустроить, «как на Западе». Славянофилы не хуже западников усвоили европейскую культуру, но мысля по-русски, мысля оригинально и самостоятельно, они стали в ней творчески участвовать и обогащать её, ведь, как отмечал Бердяев, «настоящим европейцем делается лишь тот, кто творчески участвует в мировой культуре и мировом сознании», а не копирует чей-то чужой опыт.

Немецкие, французские, английские мыслители и писатели, внесшие заметный вклад в европейскую культуру, были, как правило, глубоко национальны, а не являлись какими-то абстрактными европейцами, точно также и славянофилы, выросшие во многом из немецкой философии, сумели пойти дальше и стать подлинными русскими европейцами.

Русский по духу, европеец по образованию — если говорить об идеологах и лидерах отечественного консерватизма, то так можно охарактеризовать практически всех русских консерваторов дореволюционной поры, а не только петербургских. Все они, как правило, были по-европейски образованными людьми.

— Символы Петербурга (колесница на арке Генерального штаба, Ростральные колонны, ангел на Александровской колонне, кораблик Адмиралтейства) экспрессивны. Это символы или покорения стихий, или победы над злом. Они революционны на свой лад. Да и сам Петербург стал символом экспансии России на Запад, превращения её в империю от океана до океана. Может быть, поэтому Петербург, будучи символом преобразования, а не сохранения, не вяжется с идеей традиционного консерватизма? И вообще: совместимы ли между собой идеи имперской экспансии и консерватизма?

— Мне кажется, что всё это «поэзия». «Проза» же в том, что консерваторы могут быть и сторонниками, и противниками имперской экспансии. И дело тут не в символах, а в национальных интересах. Точнее, в том, как их понимают. Как грубовато, но точно выразился один из русских правых политических деятелей начала XX века, во внешней политике не место «слюнявой сентиментальности» (выражение Владимира Пуришкевича — прим. ред.). Поэтому в какие-то моменты консерваторы приветствовали имперскую экспансию, в какие-то — осуждали.

Так, например, накануне Первой мировой войны большинство правых были противниками экспансии, осознавая, что любое неосторожное движение в этом направлении может привести к большой войне, а война — к новой революции. Но когда война началась, когда в обществе стала разворачиваться дискуссия о том, каким должно быть вознаграждение России после победы, консервативные круги тут же представили свою программу требований, включавшую и Константинополь с проливами, и часть Восточной Пруссии, и славянские земли Австро-Венгрии.

Но наиболее дальновидные консерваторы, как например бывший министр внутренних дел Пётр Дурново, отдавали себе отчёт, что империя фактически достигла своих пределов, что она так и не смогла «переварить» Польшу и Финляндию, что поднимает голову национальный сепаратизм, и в этих условиях обрастать новыми территориями было бы крайне опрометчиво.
 

— Русские консерваторы были убеждёнными монархистами, имели влияние на царей, но «властителями дум» были не они, а либералы. Почему?

— Наверное, потому что либералы и социалисты предлагали более соблазнительные проекты переустройства государства и общества. Несовершенство и пороки существующего строя были очевидны, в том числе и консерваторам, а проектируемое оппозицией будущее казалось радужным и прекрасным.

Концепция «не допустить на земле ада» менее захватывает, нежели желание «построить на земле рай». Хотя на практике очень часто оказывалось, что сохранять то, что «уже работает», постепенно исправляя несовершенства системы, куда полезнее, нежели радикально всё менять на что-то, что «в теории должно хорошо работать». Большинство таких радикальных экспериментов, что либеральных, что социалистических, дали совсем не тот результат, который обещали их творцы. Но свойственный либералам и социалистам социальный оптимизм обычно захватывает куда более, чем социальный пессимизм консерваторов.

— Какой политический вес имели русские консерваторы в последние три десятилетия существования Российской империи?

— Эти три десятилетия для Российской империи не представляли собой цельной эпохи, а потому и влияние консерваторов было разным. Если в годы царствования Александра III они были достаточно влиятельны и сильны, то к концу царствования Николая II полностью растеряли это влияние, лишившись общественной поддержки вслед за монархией, которую защищали.

— Русские консерваторы, несмотря на весь свой монархизм, боготворя царя, весьма жестко критиковали российские социальные, а порой и политические порядки. Была ли у русских консерваторов цельная программа преобразования России?

— Мнение, что русские консерваторы боготворили царя распространенное, но не совсем верное. Точнее так: русские консерваторы XIX — начала XX веков были приверженцами монархического принципа, поэтому публично всегда защищали и сам принцип, и лицо, которое его воплощало. Но отношение к конкретным монархам было разным. Так, если Александр III воспринимался большинством из них как идеал русского самодержца, то отношение к Николаю II было иным. Защищая его публично, многие правые критиковали (и порой весьма жёстко) его в частных высказываниях.

Что же касается консервативной программы переустройства России, то об этом есть ряд содержательных работ историка Александра Репникова, который убедительно показывает, что цельной общепризнанной программы у консерваторов не было. И в этом была их слабость. Сила же их заключалась в обоснованной критике негативных сторон прогресса, а также капитализма, либерализма, парламентаризма, социализма. Подчас справедливо и метко критикуя своих политических противников, консерваторы вскрывали слабые места в их программах, нередко с удивительной прогностической точностью показывали последствия, к которым вели действия «прогрессивного» лагеря, но сами так и не смогли предложить действенные рецепты для умиротворения общества, спасения монархии от краха и выхода из того системного кризиса, который охватил империю в начале XX века.

Являясь в прямом значении этого слова реакцией, консерваторы почти всегда действовали в режиме ответа на поступавшие вызовы и гораздо больше были озабочены не тем, как переустроить Россию, а тем, как сохранить то ценное, что в ней ещё оставалось.
 

— Вскоре после усмирения первой русской революции, в 1908 году, возникла партия русских националистов — Всероссийский национальный союз. Можно ли её идеологов, например, Михаила Меньшикова, назвать русскими консервативными западниками?

— Если исходить из того, что Меньшиков точно не был славянофилом, то, наверное, можно. Хотя вряд ли такая формулировка будет корректна. Во-первых, Всероссийский национальный союз состоял из очень разных людей, среди которых были как деятели близкие к черносотенцам, так и тяготевшие к либералам. Во-вторых, собственно консервативного во взглядах Меньшикова было не так уж и много, если подразумевать под консерватизмом его традиционный русский вариант, основывавшийся на иерархически выверенной триаде — «православие, самодержавие, народность».

Для Меньшикова и некоторых других идеологов ВНС православие и самодержавие приобретали как бы прикладной характер, «обслуживая» наиболее важную для них составляющую — русскую народность, что было совершенно неприемлемо для «классических» русских консерваторов, отводивших народности «почётное третье место».

Идеологи ВНС были, прежде всего, русскими националистами, а потом уже консерваторами или, если точнее — консервативными либералами или либеральными консерваторами (об этом историки до сих пор спорят). Но если подойти к консерватизму ситуативно, то есть рассматривать его как охранительство конкретного политического режима, то да, ВНС стремился законсервировать достижения третьеиюньской политической системы, «думской монархии», системы в которой заметное место отводится законодательному народному представительству. В этом плане они, конечно, были ближе к современному им европейскому консерватизму, нежели черносотенцы.

— Русское черносотенство ассоциируется с агрессивной архаикой и с мрачным тупым антисемитизмом. Насколько этот образ, во многом созданный в советские годы, соответствует действительности?

— Это очень упрощённый взгляд на черносотенство, от которого современные исследователи правого движения в большинстве своём давно отказались. Так черносотенцев пытались представить их политические противники, но на деле всё было значительно сложнее. Среди лидеров Чёрной сотни было немало высокообразованных людей, деятелей науки, представителей имперской элиты, известных церковных иерархов и пастырей, целый ряд из которых ныне прославлены Русской православной церковью в лике святых.

Многие из идеологов черносотенного движения оказались довольно прозорливы в отношении надвигавшейся на страну революции и её последствий, что отмечал в эмиграции даже кадетский лидер Василий Маклаков, признававший, что «в своих предсказаниях правые оказались пророками».

Но Вы верно заметили, что черносотенству были свойственны довольно агрессивная риторика и антисемитизм. Что касается первой, то она вполне объяснима в условиях тогдашнего острого противостояния, ведь и риторика левых была весьма далека от миролюбия. Кроме того, черносотенное движение, в отличие от либерального, было массовым, народным, что также во многом определяло уровень риторики и полемики.

А что касается антисемитизма, тот тут важно помнить, что тогда он был присущ практически всем европейским консервативным движениям и черносотенцы не были исключением. Другое дело, что черносотенцев довольно часто радикально «заносило» в этом вопросе, что заставляло поддерживавших правых представителей православного духовенства делать им внушения воспитательного характера. Но расхожее мнение о том, что черносотенцы устраивали в 1905 году еврейские погромы не совсем верно. Погромы устраивали не черносотенные партии и союзы (тогда они находились только на стадии формирования), а антисемитски настроенные народные массы (среди причин были и этнорелигиозный фактор, и экономическая конкуренция, и высокий процент участия евреев в оппозиционном и революционном движении).

Конечно, погромщиков тоже можно назвать черносотенцами, но черносотенные партии ответственности за эти эксцессы революции 1905 года не несли, напротив, несмотря на свойственный им антисемитизм они старались удерживать население от погромов, предпочитая иные способы борьбы. И в этом плане очень показательно, что после оформления монархических (черносотенных) партий погромы практически не повторялись, хотя, казалось бы, поводы для них легко можно было найти («дело Бейлиса», убийство Столыпина). Куда более страшная волна еврейских погромов по сравнению с 1905 годом произошла в годы Гражданской войны и виноваты в ней были отнюдь не монархисты-черносотенцы, а петлюровцы, зелёные, белые и красные.

— Кстати, среди русских консерваторов мы находим ещё одного петербуржца — одного из идеологов монархического «Русского собрания» Николая Энгельгардта. Но если Михаила Меньшикова весной 1918 года расстреляли чекисты, то Энгельгардт жил в революционном Петрограде, читал лекции и умер в блокадном Ленинграде в 1942-м от голода? Как он умудрился ужиться с Советской властью?

— К сожалению, подробности жизни Николая Энгельгардта в советский период до сих пор практически не изучены. Но «ужиться» с советской властью смогли и некоторые другие бывшие члены правых партий и союзов. Например, выдающийся советский военный инженер генерал Константин Величко в прошлом был членом Совета Русского собрания. Или священник Алексий Станиславский, бывший видным членом фракции правых в III и IV Государственных думах и товарищем председателя одного из отделов Союза русского народа, не только пережил время репрессий, но был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и активно публиковался в послевоенные годы в «Журнале Московской Патриархии».

Не тронули большевики и видного профессора-венеролога Петра Никольского, который до революции возглавлял Киевский губернский отдел Союза русского народа; продолжал трудиться в советской время и академик Алексей Соболевский, принимавший самое активное участие в черносотенном движении. Можно привести и другие примеры, но всё это будет исключением из общего правила — подавляющее большинство видных русских правых были физически уничтожены либо во время красного террора, либо позже.
 

— Русские консерваторы предлагали весьма оригинальное решение «рабочего вопроса». Так, Лев Тихомиров настаивал на необходимости создания при заводах «рабочих общин» и призывал не бояться рабочих профсоюзов. Можно ли его и других русских консерваторов считать предтечами такой идеологии, как национал-синдикализм?

— Всё-таки, как мне кажется, взгляды Льва Тихомирова и других русских консерваторов, пытавшихся творчески подойти к решению острого для начала XX века рабочего вопроса, не занимали в правом движении лидирующего положения. К сожалению, как показали последующие события. Поэтому говорить о русских консерваторах, как о предтечах национал-синдикализма, в целом, не приходится. Борьбу за рабочий класс они в итоге начисто проиграли, уступив социалистам, чья программа казалась рабочим куда более привлекательной.

Хотя наиболее дальновидные русские консерваторы, осознавая всю «неправду капитализма», высказывали порой парадоксальные, но не лишённые здравого смысла вещи. Так, например, Константин Леонтьев допускал вариант, что православный царь возьмет социалистическое движение в свои руки, и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной.

— Отечественные либералы и западные критики нашей страны весьма страстно доказывают, что Россия вместо того, чтобы приобщаться к ценностям западной демократии, берёт на щит «архаические идеи консерватизма». Насколько справедливо, на Ваш взгляд, это утверждение? И какие идеи русских консерваторов мы сегодня действительно могли бы использовать?

— На мой взгляд, такое утверждение крайне несправедливо. Конечно, можно поиграть словами, заменив «архаичные» на «вечные» и тогда, эти обвинения уже не будут столь суровы. И если какая-то часть «консервативной программы» сегодня устарела и потеряла актуальность, это не значит, что устарел сам консерватизм. Сильное самостоятельное государство, проводящее независимую внешнюю политику; патриотизм; нравственность, основанная на традиционной морали; уважение к русской национальной культуре и истории; поддержка таких традиционных институтов, как церковь, армия, школа и семья — всё это представляется мне крайне важным для сохранения нашей страны и сегодня.

Что касается приобщения к западным ценностям, то, как показало время, далеко не все они подходят для нашей страны — то, что может неплохо работать в Великобритании, совсем необязательно даст тот же результат и в России. А некоторые из этих ценностей (или антиценностей) и вовсе привели в Западной Европе к таким последствиям, которые большинство населения нашей страны едва ли хотело бы испытать на себе. Поэтому консерватизм, если он не доведён до абсурда, всегда уместен и полезен. Ведь большинство консерваторов вовсе не противники реформ и изменений как таковых, а противники перемен ради перемен и слепого подражания. Удачно сформулированный Столыпиным принцип «на лёгком тормозе вперёд» всегда актуален.

И ещё один важный принцип консерватизма, который всегда стоит помнить: никакие реформы государственных органов, структур и институтов не будут результативны, если качественный уровень человеческого «материала» будет крайне низок. И наоборот, высокий уровень нравственности и ответственности народа смягчает и сглаживает несовершенство тех или иных институтов. Поэтому воспитание народа оказывается важнее реформирования внешних сторон его жизни, ибо повышение качества народа, приводит и к повышению качества его жизни.

— За сохранение чего боролись русские консерваторы прошлого — понятно: за неограниченное самодержавие, за сохранение сословного слоя, за доминирование русского народа в империи. Что сохранять в современной России? Олигархический капитализм? Кумовство? Гигантский разрыв между богатыми и бедными? Пошлость на телеэкранах? Может быть, Россия нуждается в «консервативной революции», которая вернёт то, что отстаивали русские консерваторы прошлого?

— Полагаю, что и сторонники, и противники консерватизма не согласились бы с тем, что что-то из приведённого списка нужно сохранять. Очевидно, что речь здесь идёт не о ценностях, а об уродствах нашей современной жизни. Естественно, что каждая эпоха вносит свои коррективы и далеко не всё из того, что защищали консерваторы XIX или начала XX века, актуально и для нас. Но некоторые базовые ценности присущие русскому консерватизму, необходимы нашему обществу и сегодня. Поэтому да, на мой взгляд, если общество хочет сохранить традиционную Россию, то стране действительно нужна плавная консервативная контрреволюция, ибо революций, как мне кажется, нашей стране уже хватило.

источник