На обломках советской империи взросли и обрели некий статус десятки империй, которые прежде состояли в числе обыкновенных государственных служб. Если прежде усилия нации худо-бедно, но шли от окраин к центру, от основания к куполу, от фундамента к завершающей его высоте, то теперь дробление и центробежный процесс стали знамением времени. В империи политической все делается для политиков, в империи нефти и газа — для королей нефти и газа, на телевидении — для тех, кто мелькает на экране, а в империи изящной словесности — для ее творцов.
Со своим уставом туда не суйся, с десятью заповедями не подходи. Из этих заповедей священной осталась одна, да и то переиначенная на новый лад: «Не упоминай имени хозяина твоего всуе».
В советские времена тоже требовали верноподданности, но скорей по отношению к идее, нежели по отношению к личности. Если о Сталине сочиняли романы и повести, то о Хрущеве и Брежневе их никто не сочинял. Поклоняться им можно было иносказательно, то есть в виде поклонения той же идее, наглядно осуществленной в господствующем порядке вещей.
Существовала и категория литераторов (гораздо реже — журналистов), которым разрешалось некоторое вольномыслие. Их держали для демонстрации плюралистичности режима, его «мягкости». Запад должен был знать, что и у нас поощряются строптивые таланты.
Сегодня Западу на это наплевать. Он никогда не боялся нашей культуры, он боялся наших ракет. И этот страх, как и страх перед неуправляемой «русской душой» (которая этими ракетами и управляет), заставлял его отваливать деньги на изучение Толстого и Достоевского.
По ним и вычислялась «русская душа».
Сейчас, по мнению Запада, она усмирена. Русский строит капитализм, русский мостит дорогу в супермаркет. И потому для Запада он неинтересен. Разоружается не русская армия, а русская духовная субстанция, что дороже, чем уничтожение каких-то ракет. И это при том, что внешне восстанавливается все «русское»: церковь, храм Христа Спасителя, герб, флаг, гимн, ордена. Зайди сегодня на любой рынок — там увидишь часовню. Часовни усеяли улицы и переулки, по количеству они могут сравняться разве что с числом банков.
Идея обогащения, однако, совершенно противоречит этому маскараду. Острия банковских небоскребов выше, чем купола церквей. Они ближе к небу нового «рая», который обещает утехи не в будущем, а в настоящем.
Русский человек привык жить будущим.
Ради этого будущего он готов был жертвовать всем, что имеет, — даже собственной жизнью. Мечта о «святой Руси», о русском Беловодье (сейчас ее называют утопией) поднимала его дух и позволяла выстоять.
Нынче он остался один на один с настоящим.
Я думаю о том, как осваивается «русская душа» в мире денег. Отношение нашего народа к деньгам — двоякое. С одной стороны, уважительное, с другой — почти презрительное. Деньги ценятся как плата за труд, а нищета и безденежье связываются с праздностью и ленью. «Не дорога и честь, коли нечего есть», — говорит пословица. «И правда тонет, когда золото всплывает», — гласит другая. В «Пословицах русского народа» есть и более веские признания силы денег: «После Бога деньги первое», «Денежка не Бог, а полбога».
Но Бог тем не менее занимает первое место. А оттого порча, идущая от обладания большими деньгами, не вызывает сомнений: «Богатому черти деньги куют», «Пусти душу в ад, будешь богат». Осуждается, как мы видим, не достаток, а богатство. «Мамон гнетет, так и сон неймет».
И, наконец, подводится итог всему сказанному: «Правда тяжелее золота, а на воде всплывает».
Выходит, что правда и богатство — две вещи несовместные. Тут «русская душа» играет против правил, по крайней мере, принятого нами сегодня символа веры. Ведь долларовый ветер уже который год дует над страной. Денежные выигрыши на телевидении, денежные премии писателям, «букеры» и «антибукеры», «триумфы» и прочая — и всюду конверты, чеки, пачки банкнот и вокруг них фуршеты, топтания знаменитостей, позор забвения о ближнем.
А где-то в городе Пскове, где улицы плохо замощены и люди одеты бедно, создается симфонический оркестр. И благодарная публика спешит в театр, чтоб послушать в его исполнении Рахманинова и Бородина. В июньские пушкинские дни я видел, как плакали мои соседи по партеру, слушая финальную сцену из оперы «Евгений Онегин», где молодые, почти юные Татьяна и Онегин, оба страдая, расставались навсегда. А во время литии на могиле Пушкина (уже в Святых горах) монахи, тоже молодые, склонив головы, пели молитвы по убиенному поэту. Лица у них были измождены и бледны, а черные одежды оттеняли эту бледность.
Чувствовалось, что виной тому строгий пост и непритворная вера.
Как они отличались от сытых московских иерархов, крестным знамением освящающих в аэропорту Шереметьево прибывшего из-за границы золотого тельца — главу «Русского золота».
Во Пскове я не видел ни одной вывески, на которой было бы написано «Обмен валюты». Ясно, что валюты нет, но зато побелены и обновлены старинные церковки, прячущиеся за деревьями, как грибы-боровики в тенистом лесу. Аскетично их убранство, небогаты алтари, нет росписи на стенах, а в окошки через маленькие круглые отверстия пробивается скупой свет. И у каждой — по своей соседке-звоннице, тоже белой, как бы одетой в подвенечное платье, такой скромнице, такому стыдливому подростку.
Конечно, среди вновь образовавшихся империй есть и империя церкви. Но не о ней речь. Поговорим о том, что мне ближе: об империи литературы и империи телевидения.
Когда меня в 1988 году впервые пригласили на ТВ, там еще существовал пиетет перед словом. Литература не считалась гарниром к политике, хотя о культурных новостях сообщалось традиционно в конце выпуска «Времени». В так называемой «литдраме» работало много культурных людей. Может, самые образованные и бежали сюда, чтоб спастись от пропагандистского бича, который свистал тогда над Останкино.
Коммунисты, как ни странно, понимали цену слова в России. Они приняли по наследству гуманитарную страну, где не только отметка по сочинению считалась определяющей на выпускных и приемных экзаменах, а писатель, литература, язык были лицом нации.
Сегодня слово сделалось подсобным средством для передачи фактов.
Резкое падение языкового запаса — верный признак обмеления чувств. И — обмеления духа. Если перестроечное телевидение поднималось до высокой несоветской риторики, то ныне риторика — антисоветская, то есть коренным образом сменившая свой словарь, но не ставшая от этого богаче. На смену советскому официозу пришел постперестроечный официоз. Это риторика амикошонства, риторика застолья и «душевного» трепа. Более того, чем обильнее в этой речи вращается словесный мусор, чем смелее прорывается ненормативная лексика — тем ближе, кажется, ведущий на телевидении стоит к народу, к зрителю. Развязность языка стала фирменным знаком его свободы.
Так говорят все: писатели, артисты, кинорежиссеры, банкиры, криминальные авторитеты. Так говорят пикейные жилеты и молодые интеллектуалки.
Безусловно, встречаются исключения. Но в закон возведена утилизация языка.
«Императоры» телевидения — вчера выскочившие из научных сотрудников и из комсомола — и сами не блещут изысканностью вкуса. У них «деловой» язык, то есть мертвый, насчитывающий, может быть, триста-четыреста слов. Вряд ли они заглядывают в словарь Даля, где их двести тысяч.
Я помню, как на Первом канале была прекрасная программа о малоизвестных русских городках. Ведущая Ливанская ездила по ним и, не жалея труда, отыскивала в глуши как перлы человеческие, так и перлы языка. Это было тогда, когда на телевидении почти ничего не платили.
Сейчас империя телевидения — это империя денег. Туда не зовут безвестных и бедных. Туда идут с набитыми кошельками. И пропуска на проходных — зеленого цвета.
То же, кстати сказать, и на территории империи литературы. Американизация с острой косой прошлась по журналам и книжным изданиям. Выкашивается все мало-мальски не выигрышное, не окупающееся, не прибыльное. А что окупается в моральном и материальном смысле? Все, что связано с приставкой «анти». Раньше был реализм (да еще социалистический) — теперь антиреализм. Раньше был мораторий на секс — теперь побольше секса. Раньше литература хотя бы отчасти учила жить — теперь никого и ничему не учит. Раньше поэт или прозаик искал эха в читателе — теперь не надо никакого эха. Творец сам сочиняет и сам потребляет.
Не знаю, может ли эта литература сообщить что-либо миру о «русской душе». Но о русской помойке и русских отхожих местах — со стопроцентной гарантией. Даже пристойный в прошлом «Новый мир» напечатал недавно «Роман с простатитом».
В начале перестройки андерграунд и постмодернизм помогли многим потрясти карманы издателей в России и на Западе. Их клеймо на литературном сочинении или, как принято сейчас говорить, тексте — вот еще один пример умертвления языка! — означало, что автор не просто резвится и радуется свободе, но и попирает ханжескую советскую мораль.
Сейчас разнообразные «анти» соединились в штамп, утвердились как правящая элита, по существу и распоряжающаяся в империи литературы. Адепты этого направления, а по существу — мафии, сидят во всех печатных органах. Они производят разбор и отбор. Они выдают премии и получают их. В конце 1997 года была создана Академия критики. Ее основал ОНЭКСИМ-банк вкупе с представителями этого жанра. И кто бы вы думали возведен в сан академиков? Те, кто служит в газетах и журналах.
Таким образом достигнуто идеальное покрытие литературного поля. Ни один голос, не совпадающий с мнением Академии, отныне не имеет шансов пробиться в печать. На него тут же будет наложено вето. Авторитет ОНЭКСИМ-банка скрепит это вето смертельной хваткой удушающей руки.
А посмотришь на этих «академиков» — один посредственней другого. Ни таланта, ни чести. Есть два-три имени из достойных, остальные — литературные официанты.
Такие и объединяются в стаи. Такие могут и прибить. Все подходы к прессе перекрыты, вся территория литературы освещается прожекторами с вышек. Ничтожное отклонение в сторону — автоматная очередь. Слабый писк протеста — и на отсидку в карцер.
источник | 
