В последние годы наиболее пристальное внимание стало уделяться методологии изучения империи, методике ее описания и анализа, попыткам найти методологически корректный способ определить ее как понятие. Это начало совершенно нового подхода в империологии, синхронно развивающегося как на Западе, так и в России. Сегодня возникают новые методологические рамки исследования империй, такие как подход, связанный с «имперской ситуацией» и анализ «имперских историй». На фоне всех используемых методологий изучения империй последние представляются нам наиболее интересными, и в нашей книге именно на них мы и остановим внимание. Наблюдаемый сегодня «расцвет имперских историй напрямую связан с пониманием того, что изучение имперского опыта обогащает различные варианты управления разнообразием и может способствовать, пусть и в критическом ключе, лучшему пониманию текущих событий. Конфликты между концессиями и культурами, сословиями и классами были присущи всем имперским режимам, особенно в России»[1].

Особую роль в развитии этого подхода играет журнал «Ab Imperio». Проблема разнообразия понимается в большинстве статей журнала как центральная проблема империи, и их авторов интересует обсуждение как философских, так и методологических  импликаций проблемы разнообразия. «Один из центральных тезисов проекта  новой имперской истории… заключается в том, что эмпирические исследования империи, позволяющие делать обобщения… создают методологические основания для анализа комплексных, композитивных и неравномерно организованных обществ»[2] , то есть империй.

В своем интервью журналу «Логос» редакторы журнала «Ab Imperio» Илья Герасимов и Марина Могильнер удивляются, что торжество конструктивистского подхода к «нации», которая признается большинством исследователей «конструктом», «воображаемым сообществом», никак не коснулось «истории империй», что по-прежнему делаются попытки создать «теорию империи», вычислить некий цикл ее развития (упадка и возрождения[3]. Герасимов и Могильнер предлагают изучать не структуры, а практики и дискурсы, которые переплетаются в динамичную открытую систему «имперской ситуации». «Имперская ситуация», по их мнению, «характеризуется параллельным существованием несовпадающих социальных иерархий и систем ценностей, с очень приблизительно устанавливаемым «обменным курсом» статуса — в то время как идеальная модель модерного национального государства предполагает универсальность и равнозначность социальных категорий во всех уголках общества»[4]. Это действительно новый шаг в изучении империй. Впервые предлагается методология, которая применима именно к имперским исследованиям, и это следует считать  важнейшим, может быть самым важным достижением во всей истории империологии. С другой стороны, следует отметить, что данный подход не является принципиально новым, он, как нам представляется, давно разрабатывается на основании методологии «колониальной (контактной) ситуации», призванной установить рамки исследования взаимоотношений двух и более народов.  «Имперская ситуация» характеризуется сосуществованием нескольких альтернативных социальных иерархий, с неопределенным или множественным «курсом взаимной конвертации».

Методология, которую Герасимов и Могильнер называют «Новой имперской историей» — это не история как таковая, не историческая эмпирика сама по себе, это метод описания исторической реальности принципиально гетерогенного, полиэтнического и мультикультурного общества. Только исходя из этого методологического подхода, можно понять, почему в Российской империи до самого конца не было единой национальной политики, но было единое пространство принятия решений. «Ротация администраторов приводила к обмену локальным опытом управления и решения проблем, потому что существовали структурно схожие ситуации, в которых вовлеченные стороны вели себя очень по-разному, потому что фундаментально дискретное имперское пространство было при этом единым полем социального и политического действия… Антипольские репрессии приводили, пусть и временно, к стимулированию украинского или литовского национального движения. Имперский режим с большим трудом удерживал состояние неустойчивого равновесия, сохраняя баланс сил и оплачивая репрессии по отношению к одной социальной группе привилегиями по отношению к другой… Игнорирование «нации» сразу делает анализ одномерным, как и игнорирование «имперскости», которая может проявиться в самом неожиданном месте. Условно говоря, нация — это относительно гомогенное пространство универсальных прав, обязанностей, культуры и языка. Империя — принципиально гетерогенное пространство. Реальность всегда находится между этими двумя полюсами, но ближе к одному или другому, и эта оппозиция позволяет нам описывать историческую динамику более аккуратно»[5].

Таким образом, новая методология позволяет дать определение империи (что до сих пор считалось невозможным), а равно и оригинальное определение понятия «нация», хотя сами авторы методологии так не считают, избегая слова «теория». Они избегают и слова «империология», и пугаются попыток рассмотрения предмета их исследования как научной дисциплины[6]. Интерес для них, в отличие от нас, представляет только сравнительный функциональный анализ: как разные общества реагировали в схожих ситуациях на схожие вызовы.

«Имперскость», по мнению Ильи Герасимова и Марины Могильнер,  как «аналитическая категория важна и нужна тогда, когда необходимо объяснить дискретность социального пространства, сохраняющего свою целостность»[7]. То, что Россия покоряла Кавказ само по себе не делает ее империей. Вполне типичным представлялось желание обезопасить южную границу, установить надежное сообщение с отдаленной провинцией — Грузией, отсутствие «exit strategy» перед лицом ширящегося восстания горцев и прочие аспекты «логики ситуации». «А вот то, что после покорения центральная власть отказалась от попыток распространить единое, универсальное имперское законодательство на значительную территорию, фактически живущую по шариату — является очень интересным и важным «имперским» фактом. Политическая лояльность края иногда обменивается на передачу беспрецедентных экономических и налоговых льгот, а иногда добывается террором; иногда происходит инкорпорация элит в имперский политический класс (Украина), а иногда местные элиты получают карт-бланш на самостоятельность в управлении краем в обмен на стабильность (российские протектораты в Средней Азии)»[8].

Важно подчеркнуть, что Новая имперская история — это попытка рассматривать прошлое как открытую динамическую систему в состоянии неустойчивого равновесия, где невозможны однозначные или предсказуемые «термодинамические» уравнения.

Определение Империи, которое мы выводим таким образом из рассуждения авторов концепции «Новой имперской истории» состоит и в том, что она — принципиально гетерогенное пространство.

Относительно близко к этой идее подходит анонимный автор вступительной статьи книги «Новая имперская история постсоветского пространства»: ««Империя» – это исследовательская ситуация, а не структура, проблема, а не диагноз. … Секрет в том, что аналитический инструментарий модерности насквозь «национален», и империю нельзя описывать в рамках какой-то одной модели, при помощи какого-то одного метанарратива. Поэтому «увидеть» империю можно только осознанно и контекстуализированно совместив разные исследовательские оптики… Новая имперская история предлагает многомерный взгляд на политических, социальных и культурных акторов, на «пространства», в которых они действуют. Таким образом, новая имперская история выступает в качестве «археологии» понимаемой в духе постструктуралистской фуколдианской парадигмы, подвергающей деконструкции базовые и нормативные идеи социальных наук. Несмотря на отсутствие консенсуса по вопросу о применимости фуколдианских подходов к российской имперской истории, этот метод обладает колоссальным потенциалом для ревизии недавно сформировавшейся ортодоксии в оценке Российской империи как политического, культурного и социального пространства, четко поделенным по национальным и только национальным линиям. Археология знания об империи позволяет четко увидеть, как происходит национальная апроприация общего прошлого в полиэтнических регионах и городах (Санкт-Петербурге, Варшаве, Одессе, Вильно, Киеве, Баку и т.п.). Именно археология знания об империи позволяет восстановить полимпсест  социальных идентичностей (региональных, конфессиональных, сословных), которые обычно встраиваются в телеологическую и монологическую парадигму строительства нации или класса/конфессии. Она же делает возможной констектуализацию современного процесса конструирования национального прошлого и через историографию как целенаправленное действие и инструмент политической борьбы»[9].

http://svlourie.ru/Empire-like-destiny