 РАЗРУШЕНИЕ ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЫ.1.
«Читающим наше Новое Первое Неожиданное.
Только мы - лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов.
Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности.
Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней.
Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня?
Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?
Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.
Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузьминым, Буниным и проч. и проч. нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.
С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!..
Мы приказываем чтить права поэтов:
1. На увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово-новшество).
2. На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
3. С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы.
4. Стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования.
И если пока еще и в наших строках остались грязные клейма ваших «здравого смысла» и «хорошего вкуса», то все же на них уже трепещут впервые Зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова.
Д. Бурлюк, Александр Крученых, В. Маяковский, Виктор Хлебников.
Москва, 1912, декабрь.»
Это – знаменитая «Пощёчина общественному вкусу», после которой наивный Блок спрашивал Бурлюка, зачем ему, чтобы творить самому, уничтожать его, Блока, творчество, и получил ответ: «Потому что поклонение вам, чужому для нас человеку, нашему поколению ненужному, мешает Маяковскому самому начать писать стихи, стать великим поэтом». И это была сущая правда, ибо наличие истинного искусства никогда не даст подняться бездарной подделке под него, антиискусству. Следовательно, искусство должно быть уничтожено и – подменено.
Эта операция рьяно и последовательно осуществлялась в СССР с 1917 года, когда все классики прошлого были, наконец, объявлены классовыми врагами и сброшены с «корабля современности».
6 июня 1922 года декретом Совнаркома был создан Главлит, который первым делом разработал «Инструкцию о порядке конфискации и распределения изъятой литературы». Она предусматривала: «Изъятие (конфискация) печатных произведений осуществляется органами ГПУ на основании постановлений органов цензуры. Произведения, признанные подлежащими уничтожению, приводятся в ГПУ в негодность к употреблению для чтения». В результате кропотливой работы фонды библиотек сократились в несколько раз. Даже сказка Петра Ершова «Конек-Горбунок» была признана контрреволюционной из-за эпизода, когда народ встречает царя восторженным «ура».
В ноябре 1923 года Максим Горький писал поэту Владимиру Ходасевичу: «В России Надеждой Крупской запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Ницше, Л. Толстой, Лесков и еще многие подобные еретики. Все сие будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя». Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моём из русского подданства. Что ещё могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?» Позже, приехав в Советскую Россию, Горький попытался остановить это «зверство» и даже затеял издание лучших произведений отечественной и мировой литературы, но все его усилия оказались тщетными. К примеру, в январе 1935 года он опубликовал в газете «Правда» статью в поддержку издания романа Федора Достоевского «Бесы». Роман был издан тиражом 5300 экземпляров. Один экземпляр отправили Горькому, после чего весь тираж пустили под нож.
Молодому государству срочно требовалась молодая и идейно выверенная «литература», в этих целях организуется поистине промышленное производство «поэтов» и «писателей» из вчерашних пролетариев, насилу знавших грамоте, путём воспитания их на специальных рабфаках. При «Моспрофобре» открыли целую «Студию стихописания». К ней добавились многочисленные «поэтические кафе». Фабрика поэтов произвела добрых восемь тысяч «стихотворцев», чьи вирши, подобно первосортным помоям, залили советские газеты. Все они, разумеется, пользовались почётом и уважением, как «надежда советской литературы». Одновременно буйным цветом расцветает «литература» еврейских местечек, чьи обитатели съехались в Москву в таком количестве, что она, по воспоминаниям современников, обратилась в большой Бердичев. Рубленные и безграмотные, похожие на лай, фразы-булыжники а-ля Демьян Бедный и пошлый местечковый жаргон, обретший своё главное выражение в «бабелевщине», призваны были заменить собой великий и могучий русский язык и русскую литературу. Задача же литературы отныне была – стать рупором партии, озвучивать лозунги и травить, травить, травить неугодных, не избирая средств, не стесняясь в выражениях. Литературу добра и совести заменила «литература» злобы и бесстыдной лжи.
Мы не станем отягощать наше повествование цитатами из «литераторов», чьи имена давным-давно канули в лету, мелькнув несколько раз на страницах советских газет. Но о тех, кто и поныне почтён титулом классиков советской литературы, чьи имена носят наши улицы, мы поговорим подробно, ибо это они, «инженеры человеческих душ», несут на себе ответственность за многолетнее (и доныне продолжающееся) растление человеческих душ и соучастие в преступлениях власти, на службу которой они отдали свои таланты (в том случае, если таковые вообще наличествовали).
Мы живем не в поле диком,
А в отечестве своем,
В напряжении великом
Мощь Союза создаем,
Чтоб владыки капитала
Не ввели бы нас в изъян,
Чтоб росла и процветала
Власть рабочих и крестьян,
Чтоб заводы, паровозы
Быстро множились в числе.
Вот что красные обозы
Означают на селе!
Государству хлебосдача
Тем-то так и дорога.
С хлебосдачей незадача -
Это праздник для врага.
Потому-то лют враждебный
Кулачья вороний карк:
Ведь обоз наш каждый хлебный -
Это наш снарядный парк;
Это наш колхозный улей,
Трудовой советский рой,
Каждым зернышком, как пулей,
Поражает вражий строй.
Тут не может быть урону.
Не допустим мы никак,
Чтоб под нашу оборону
Подкопался вор-кулак.
Потому-то мы так строги
К расхитителям зерна.
Нет для них иной дороги,
Как туда, где дверь верна.
Где окошко за решеткой,
Где безвреден вражий вой,
Где походкой ходит четкой
Наш советский часовой.
Это «стихотворение», написанное в разгар коллективизации, может считаться визитной карточкой советской литературы в том её существе, о котором мы сказали выше. Его автор – Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Придворов). Содержание его поэзии полностью исчерпывается большевистской агитацией. Ефим Лекеевич, как прозвал его Есенин, гордился тем, что писал по прямому указанию партийного начальства: «Моею басенной пристрелкой руководил нередко Ленин сам». Так же близок ему и «гигант, сменивший Ленина на пролетарской вышке»: «Наш Цека и вождь наш Сталин смотрят зорко из Кремля».
Во время Гражданской войны Придворов регулярно писал агитки, которые распространялись в Красной армии. Самое известное из них – «Проводы», где красноармеец, уходя воевать, обещает:
Что с попом, что с кулаком -
Вся беседа:
В брюхо толстое штыком
Мироеда!
В агитке «Латышские красные бойцы» восхваляются наиболее жестокие отряды красных: «Латыш дерется, всё круша…». Красноармейцы, подавляющие Кронштадтское восстание, призываются идти «к высокой цели - через трупы»: «Мы проведем метлой с железной рукоятью по омерзительным телам…» Не менее омерзительны многочисленные антицерковные агитки. Кощунственный «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», где Христос изображен в виде негодяя и мошенника, по своему богохульству практически не имеет себе равных даже в советской литературе.
А, вот, ещё о коллективизации:
Осатанелая кулацкая порода!..
Мы этой гадине неукротимо-злой,
До часу смертного воинственно-активной,
Утробу распилим стальною, коллективной,
Сверхэлектрической пилой!
В 30-е Придворовым был написан целый цикл агиток простив «врагов народа»: «Сверкает хищный глаз. Оскалены клыки. Последний, острый взмах вредительской руки…» В одной из них поп и «подкулачник злостный» воспользовались добротой власти, проникли на звероферму и, «лютой злобой к советскому строю горя», отравили соболей, чтобы отметить таким образом 7 ноября. В агитке «Старые куклы» создана целая галерея врагов: митрополит («колдун брюхатый, толсторожий… глушил кадилом и крестом»), помещик, купец, судья и т.д. Все они, по утверждению автора, не люди, а «страшные игрушки», которые нужно «схватить, потеребить, все изломать и истребить и с кучей старенького хламу забросить в мусорную яму».
Если Ефим Придворов палачествовал лишь на бумаге, то автор «Чапаева» Дмитрий Фурманов подвизался на этом поприще в жизни. Главной функцией комиссара был надзор за политической благонадежностью командиров и рядовых красноармейцев, отслеживание тех, кто отклонялся от коммунистической идеологии. В декабре 1918 года он отправился в Ярославскую губернию для инспектирования военных комиссариатов, откуда ежедневно писал своему начальнику, Фрунзе, донесения о настроениях в местных армейских частях. Например: «На всех живоглотов-кулаков, которые сеют в массу солдат разные провокационные слухи, партийная ячейка должна обратить свое внимание… Всех кулаков взять на учет, а также вменяется в обязанность членам ячеек следить за командным составом, который зачастую ведет антисоветскую агитацию…». Как известно, под антисоветской агитацией тогда понималось любое высказывание недовольства или упоминание о репрессиях и бедствиях народа на советской территории. Упомянутых «кулаков», то есть недостаточно «сознательных» красноармейцев, Фурманов предлагал «частью сажать в тюрьму, а самых опасных и крикливых - расстреливать». Будущий писатель и сам приложил руку к бессудным расстрелам, поскольку выступал обвинителем в ревтрибунале.
В июне 1920 года против большевиков восстал гарнизон Верного (Алма-Аты) - около 5 тысяч бойцов Красной армии. Восставшие обратились к армии с воззванием: «Товарищи красноармейцы! За кого вы бились два года? Неужели за тех каторжников, которые работают теперь в особом отделе и расстреливают ваших отцов и братьев? Посмотрите, кто в Семиречье у власти: Фурманы…».
Фурманов, отнесенный самими красноармейцами к каторжникам, лично взялся за ликвидацию восстания, которое описал в романе «Мятеж». Он вел с восставшими переговоры, которые намеренно затягивал, выигрывая время до подхода преданных коммунистам войск (те, в свою очередь, тоже были обмануты: им внушили, будто восставшие красноармейцы подкуплены из-за границы). В своем романе Фурманов откровенно восхваляет ложь и лицемерие как надежные орудия власти. Он учит, как нужно обращаться с несогласными: «…парализуй их вначале, спрысни ядовитой желчью, выклюй им глаза, вырви язык, обезвредь, ослепи, обезглавь, разберись в этом вмиг и, поняв новое состояние толпы, живо равняйся по этому её состоянию». Ликвидация мятежа считалась «бескровной». На деле же после капитуляции гарнизона председатель военсовета Фурманов издал приказ: предать зачинщиков «суду военного времени»: «С провокаторами, хулиганами и контрреволюционерами будет поступлено самым беспощадным образом…». Одни повстанцы были расстреляны, другие арестованы, хотя сами они, несмотря на все угрозы комиссарам в своих воззваниях, реально никому вреда не причинили.
Ещё один «героический персонаж» - Николай Островский. Этот безусловный фанатик коммунистической идеи мальчишкой вступил в батальон особого назначения ВЧК, в рядах которого и сражался всю Гражданскую войну. После, уже разбитый параличом, утешался товарищ Островский тем, что писал доносы на своих соседей, в которых сплошь видел «недорезанных буржуев» и «буржуйских недогрызков».
Его автобиографического героя Павку Корчагина возвели в идол для советской молодёжи. Каков же сей идол? Роман начинается с того, что мальчик Павка тайком насыпал табаку в тесто для пасхальных куличей, которые готовились в доме школьного священника (изображенного, естественно, в самых черных красках). Поступок героя продиктован личной местью: «Никому не прощал он своих маленьких обид; не забывал и попу… озлобился, затаился». Писатель и далее подчеркивает озлобленность своего персонажа, усматривая в ней достоинство - готовность к революционной борьбе. Например, работая в буфете, Корчагин ненавидит официантов за то, что они получают щедрые чаевые: «Злобился на них Павка… гребут в сутки столько - и за что?».
Злобное, завистливое, закомплексованное создание примыкает к бандитам-большевикам и поступает на службу в Чека, чтобы, как говорится в романе, «добивать господ», «контру душить». «Дни и ночи Павел проводил в Чрезвычайной комиссии», но на его здоровье сказалась «нервная обстановка работы». Действительно, обстановка массовых убийств, насилия, бесчинств, царившая в ЧК, вся эта кровавая вакханалия «добиваний» и «душений», не одного Корчагина довела до нервно-психического заболевания. Далее весь сюжет романа представляет собой борьбу между желанием героя работать на своем посту и прогрессирующей неизлечимой болезнью… Таков нравственный облик идола советской молодёжи…
Подвиги ещё одного молодёжного, детского писателя и вовсе заставляют кровь стынуть в жилах. Ужас наводил на Енисейскую губернию восемнадцатилетний комбат Аркашка Голиков, массово расстреливавший пленных на месте, выработав свой стиль: выстроить беззащитных заложников в шеренгу подлиннее и пройтись вдоль, стреляя в затылок. В один день, например, он расстрелял таким образом больше ста человек. Психически неуравновешенный и злоупотребляющий алкоголем, он был неуправляем в своём душегубстве. Не в силах справиться с таёжным крестьянско-офицерским белогвардейским отрядом Соловьева, он обрушил «революционную мощь» на мирное население: брал в заложники, сек плетьми, рубил шашками, детей - они же маленькие - просто швырял в колодцы… Кровавая вакханалия зашла столь далеко, что само ГПУ возбудило против Голикова дело за превышение полномочий и на два года запретило ему занимать командные посты. Это не помешало палачу сделаться знаменитым детским писателем Аркадием Гайдаром…
Настало время обратиться к «великим». Например, к Владимиру Владимировичу Маяковскому, который вполне может посостязаться с Придворовым в количестве античеловеческих агиток – против «кулаков», «попов» и прочих «врагов». «Я не твой, снеговая уродина» - в этой фразе всё отношение «поэта» к России, разрушение которой он приветствовал с таким восторгом: «Смерть двуглавому! Шеищи глав рубите наотмашь! Чтоб больше не ожил». Большинство произведений Маяковского содержит восхищение убийством «классовых врагов», призывы к такому убийству и самое откровенное человеконенавистничество: «Жарь, жги, режь, рушь!»; «Хорошо в царя вогнать обойму!»; «Крепи у мира на горле пролетариата пальцы!»; «Мы тебя доконаем, мир-романтик! Вместо вер - в душе электричество, пар. Всех миров богатство прикарманьте! Стар - убивать. На пепельницы черепа!»; «Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого - мети! Ноги знают, чьими трупами им идти»; «Вредителю мы начисто готовим карачун. Сметем с полей кулачество, сорняк и саранчу»; «Тихон патриарх, прикрывши пузо рясой… ростовщиком над золотыми трясся: «Пускай, мол, мрут, а злата - не отдам!»«; «Пусть столицы ваши будут выжжены дотла! Пусть из наследников, из наследниц варево варится в коронах-котлах!»; «Изобретатель, даешь порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей»; «Довольно жить законом, данным Адамом и Евой! Клячу историю загоним»; «А мы - не Корнеля с каким-то Расином - отца, - предложи на старье меняться, - мы и его обольем керосином и в улицы пустим - для иллюминаций»; «Я не за семью. В огне и в дыме синем выгори и этого старья кусок, где шипели матери-гусыни и детей стерег отец-гусак!»…
В человеконенавистничестве и русофобии Маяковскому не уступает другой «великий писатель» - Максим Горький. Ещё в 1906 году он, богатый человек, финансирующий русских революционеров, отправился в турне по Америке для сбора пожертвований в кассу большевиков (собрал около 10 тысяч долларов; сумма в современном исчислении соответствующая примерно миллиону) и для агитации против своей страны. После того, как многие газеты напечатали его воззвание «Не давайте денег русскому правительству», США отказались дать России кредит в полмиллиарда долларов.
Пожалуй, не отыщется русского по крови писателя, написавшего столько мерзостей о русском народе. Имея перед глазами столь яркий пример, как история революции французской, ничуть не усомнился товарищ Горький отнести жестокость революции российской исключительно на счёт «природной жестокости русского народа». Русского мужика Алексей Максимович ненавидел яростно. Эта ненависть так и сочится со страниц его произведений, большинство из которых не имеет ни малейшего отношения к литературе, а является лишь бездарными политическими памфлетами.
Когда-то юный босяк-агитатор Алёша Пешков с молодым задором ринулся в деревню и стал нахраписто пропагандировать мужикам революцию. Мужики, известное дело, таких сопливых «учителей» видали, а потому ограничились тем, что вполне по-отечески отходили Алёшу по мягким и не очень частям тела, дабы выбить дурь и наперёд отучить заниматься ересью. Алёша был столь оскорблён сим досадным обстоятельством в начале своей политической карьеры, что затаил на мужика великий зуб. С той поры он приписывал крестьянству все возможные и невозможные грехи и в годы гражданской войны сетовал лишь об одном: что большевики приносят «героическую рать рабочих и всю искренне революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству».
Патологическую ненависть Пешков питал, впрочем, отнюдь не только к крестьянству, но и к русскому народу в целом. В его помрачённом взгляде вся русская жизнь виделась одной сплошной «свинцовой мерзостью», а причина всех бед заключалась, согласно «буревестнику» во врожденной порочности самой России и русского человека. Чего только ни приписал Алексей Максимович русскому народу! И что русская душа по самой природе своей «труслива» и «болезненно зла», и что русскому народу присуща «садистическая жестокость», тонкая и дьявольски изощрённая, воспитанная «чтением житий святых великомучеников»… «Кто более жесток: белые или красные? - патетически задавался вопросом великий «гуманист» и ответствовал: - Вероятно - одинаково, ведь и те и другие - русские»... Замечание относительно происхождения авторов террора вызвали у Пешкова яростный протест: «Когда в «зверствах» обвиняют вождей революции - группу наиболее активной интеллигенции - я рассматриваю эти обвинении как ложь и клевету, неизбежные в борьбе политических партий...» К таковым Алексей Максимович относил тех, «кто взял на себя каторжную, Геркулесову работу очистки Авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать их «мучителями народа», с моей точки зрения они - скорее жертвы».
Самым удачным портретом русского Пешков считал Фёдора Павловича Карамазова. Участь ненавистного народа великий «гуманист» видел в одном: «... как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень - все те, почти страшные люди, о которых говорилось выше, и место их займет новое племя - грамотных, разумных, бодрых людей».
Зато евреи вызывали у Пешкова преклонение. Вот, лишь несколько цитат: «Россия не может быть восстановлена без евреев, потому что они являются самой способной, активной и энергичной силой»; «Иудаизм повелевает: почитать труд, принимать участие личным физическим или духовным трудом в деятельности общественной, искать жизненных благ в постоянстве труда и творчества. Он требует поэтому ухода за нашими силами и способностями, совершенствования их и деятельного применения. Он запрещает поэтому всякое праздное, не основанное на труде удовольствие, праздность в надежде на помощь других. Это прекрасно, мудро и как раз то самое, чего недостает нам, русским»; «Из всех племен, входящих в состав империи, евреи – племя самое близкое нам, ибо они вложили и влагают в дело благоустройства Руси наибольшее количество своего труда, они наиболее энергично служили и служат трудному и великому делу европеизации нашей полуазиатской страны»; «Я думаю, что еврейская мудрость более общечеловечна и общезначима, чем всякая иная, и что не только вследствие древности, вследствие первородства ее, но и по силе гуманности, которая насыщает ее, по высокой оценке ею человека»; «Еврейский вопрос в России – это первый по его общественной важности наш русский вопрос о благоустройстве России»; «Пора нам выступить на защиту евреев со всей слой, какую мы способны развить, пора оказать им полную и всемерную справдливость»…
Этот «гуманист» тавром «фашист» будет отправлять на плаху русских поэтов-крестьян. «Неонародническое настроение или течение, созданное поэтами Клычковым-Клюевым-Есениным, становится всё заметнее, кое у кого уже приняло русофильскую окраску, что, в конце концов, ведет к русскому фашизму», - напишет он в «Правде» в 1925 году. А в 30-е точно также - «от хулиганства до фашизма – короче воробьиного носа» - погубит поэта Павла Васильева.
Этот человек большую часть жизни прожил за границей. При Царе, живя в роскоши на Капри, он щедро финансировал как идейную сторону революции в виде большевистских газет, так и практическую – в форме террора. При своей власти Пешков отчего-то не пожелал наслаждаться её благами, а вновь поселился в Италии, откуда строчил и строчил в советские газеты мерзкие статьи. Не было русской беды, к которой не приложил бы Алексей Максимович своего пера. Не было жертвы, которую он ни подтолкнул бы навстречу палачу. Не было преступления, которое ни поддержал бы он и ни воспел.
Вернувшись в СССР, он энергично включился в тотальную охоту за мнимыми «врагами» и «шпионами». В 1929-1931 гг. Горький регулярно публиковал в «Правде» статьи, которые впоследствии составили сборник «Будем на страже!». Они призывают читателей искать вокруг себя вредителей, тайно изменивших делу коммунизма. Самая известная из этих статей - «Если враг не сдается, его уничтожают». Поразителен язык этих статей «писателя-гуманиста»: люди здесь постоянно именуются мухами, солитёрами, паразитами, получеловеческими существами, дегенератами. «В массе рабочих Союза Советов действуют предатели, изменники, шпионы… Вполне естественно, что рабоче-крестьянская власть бьет своих врагов, как вошь». Сохраняя свою давнюю ненависть к крестьянству, Горький напоминал, что «мужицкая сила - сила социально нездоровая и что культурно-политическая, последовательная работа Ленина - Сталина направлена именно к тому, чтобы вытравить из сознания мужика эту его «силу», ибо сила эта есть… инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения». В поддержку сфабрикованному ГПУ «делу Промпартии» Горький написал пьесу «Сомов и другие», в которой были выведены инженеры-вредители, которые назло народу тормозят производство. В финале приходит справедливое возмездие в лице агентов ГПУ, которые арестовывают не только инженеров, но и бывшего учителя пения, чьё преступление заключалось в том, что он «отравлял» советскую молодежь разговорами о душе и старинной музыке. В статьях «К рабочим и крестьянам» и «Гуманистам» Горький поддерживает столь же абсурдное обвинение против профессора Рязанова и его «сообщников», которые были расстреляны за «организацию пищевого голода в СССР».
В 1929 году Горький посетил Соловецкий лагерь. Один из малолетних заключенных рискнул наедине рассказать ему о чудовищных условиях жизни в этом лагере. Горький прослезился, но уже после разговора с мальчиком (почти сразу же расстрелянным) оставил в «Книге отзывов» Соловецкого лагеря восторженные похвалы тюремщикам, «которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры».
В 1934 году под редакцией Горького был издан сборник «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина». На осмотр канала ГПУ привезло сто двадцать советских писателей, с парохода подзывавших зэков и спрашивавших их, любят ли они свой канал и свою работу и считают ли, что исправились. «Многие литераторы после ознакомления с каналом... получили зарядку, и это очень хорошо повлияет на их работу... Теперь в литературе появится то настроение, которое двинет её вперёд и поставит её на уровень наших великих дел», - предрекал «великий пролетарский писатель». Впрочем, восемьдесят четыре его коллеги, будучи людьми с не полностью сожжённой совестью, уклонились от работы над книгой, прославляющий рабский труд, как высшее достижение человечества. Остальные тридцать шесть оказались не столь брезгливы. Среди них оказались Всеволод Иванов, Вера Инбер, Валентин Катаев, Михаил Зощенко, Е. Габрилович, Алексей Толстой… Чтобы ни написали прежде эти люди, что бы ни написали впредь, вовеки веков, как пригвождённые к позорному столбу, в очах потомков они останутся авторами книги, прославившей варварское истребление десятков тысяч людей, соединившись с палачами уже тем одним, что отрекли любые случаи смертей среди трудармейцев и высказали полную уверенность в справедливости всех приговоров и виновности всех замученных, которых «гуманист» Горький именовал «человеческим сырьём». Писатели рассказывали о том, как «враги» травили мышьяком работниц на заводах, как зловещие «кулаки», обманом проникнув на заводы, подбрасывали болты в станки. Вредительство объявили они, как основу инженерского существа, вся книга их была пропитана презрением к этому затравленному сословию, «порочному» и «плутоватому». С умилением рассказывалось, как один из начальников Беломорстроя Яков Раппопорт, обходя строительство, остался недоволен, как рабочие гонят тачки и задал инженеру вопрос, помнит ли тот, чему равен косинус сорока пяти градусов? Инженер был раздавлен эрудицией чекиста и тотчас исправил свои «вредительские» указания, и гон тачек пошел на высоком техническом уровне.
О начальстве товарищи писатели вообще отзывались исключительно в самых превосходных тонах, рассыпаясь в языческих славословиях мудрости и воле этих чудо-людей. «В какой бы уголок Союза ни забросила вас судьба, пусть это будет глушь и темнота, - отпечаток порядка... четкости и сознательности... несет на себе любая организация ОГПУ», - восторженно выдавали авторы.
В одном из своих писем Горький писал: «Классовая ненависть должна культивироваться путём органического отторжения врага как низшего существа. Я глубоко убеждён, что враг - существо низшего порядка, дегенерат как в физическом, так и в моральном отношении». Эту мысль он развил дальше: «Близится время, когда наука обратится к так называемым нормальным людям с настойчивым вопросом: хотите, чтобы болезни, уродства, слабоумие и преждевременная гибель организма подверглись тщательному изучению? Такое изучение невозможно, если ограничиваться опытами на собаках, кроликах, морских свинках. Необходимо экспериментировать над самим человеком, необходимо изучать на нём самом, как работает его организм, как протекает межклеточное питание, кроветворный процесс, химия нейронов и всё остальное. Для этого потребуются сотни человеческих единиц. Это будет настоящая служба человечеству - несомненно, гораздо более важная и полезная, чем истребление десятков миллионов здоровых людей ради комфортабельной жизни одного жалкого класса, выродившегося физически и морально, класса хищников и паразитов».
Чем же, спрашивается, отличается Алексей Максимович Горький от вождей Третьего Рейха? Наряду с ними он заслужил звание идеолога человеконенавистничества.
Т. Чугунов приводит в своей книге «Деревня на Голгофе» любопытные зарисовки отношения крестьян к «писателям»: «Прежде крайнюю степень неблагополучия в одежде определяли так: «Одет, как нищий». Теперь в Советском Союзе говорят в таких случаях по-другому: «Одет, как колхозник»... (…) Двойной стыд испытывают колхозники от своей одежды. Стыдно им носить такое убогое, нищенское одеяние. А еще стыднее - оттого, что оно даже «срамные места» прикрыть не может...
Но советская печать упрекает разутых и раздетых колхозников в том, что они будто бы сами в этой беде виноваты. Писатель Алексей Толстой на страницах советских газет писал:
- Обуви недостаточно потому, что каждый мужик, который прежде ходил в лаптях, теперь желает приобрести ботинки и галоши... Читая такие упреки, колхозники говорили с глубокой обидой:
- Мы рады были бы сплести себе лапти или веревочные чуни. Да ведь нет у нас теперь ни лык, ни пеньки... Неужели этого не понимает писатель?!
- Наши бабы и теперь, как прежде, напряли бы и наткали холста и сукна. И до сих пор еще бабы на чердаках берегут и самопрялки и ткацкие станы. Да, видать, напрасно: нет у колхозников теперь ни конопли, ни замашек, ни овец, ни волны...
На страницах советской печати разутые и раздетые колхозники читали не только упреки, но и утешения. Так, в «Правде», они прочли «веселый» очерк писателя-коммуниста Серафимовича. (наст. имя: Попов Александр Серафимович; 1863-1949; ldn-knigi).
Очерк о том, как дед-колхозник на Кубани, в родных краях писателя, пас колхозное стадо гусей и каждый раз, когда встречался с колхозницами, прятался в канаву с крапивой. Оказывается, единственные штаны старика были в таком состоянии, что «срама» прикрыть не могли... И деду была очень неприятна каждая встреча с бабами...
В очерке писатель величественно похлопывал деда по плечу и утешал:
- Это пустяки, дед, что у тебя порты худые. Ты должен гордиться тем, что делаешь великое дело: помогаешь строить величественное здание социализма!...
Указывая на такие статьи в газетах, колхозники отплевывались и неистово ругали их авторов. Комментарии их к таким статьям были очень злы.
- Конешно, писатель прав, - говорил колхозник степенно и серьезно: ну, зачем колхозному деду штаны?! Что ему жениться, что ли? Ему уж давно пора помирать. А вот писателю, тому без прекрасных костюмов не обойтись, хотя бы он и был дедом. Дед-то он дед, а любит быть щеголем одет. Потому - на вольных хлебах писатели-подпевалы откормлены изрядно и чувствуют себя молодо, даже в стариковском возрасте. Наш брат, колхозник, к сорока годам так наголодается, так намучается, что без приказа председателя получает из колхоза «бессрочный отпуск» и переселяется в «Царство Землянское»...
А те, сказочники, что для нас байки пишут, они так рано помирать не собираются. Вот, к примеру, этот самый сказочник, который безпорточного деда так старательно утешал. Недавно двоюродный брат ко мне из Москвы заезжал: служит там парикмахером. Слухов всяких, анекдотов, возы привозит. Так вот, он рассказывал, что этот самый «дед-утешитель» в семьдесят лет женился на молоденькой красивой девушке-колхознице. Она спасалась от голода и нанялась к нему в прислуги на дачу. А дед-сказочник девушку от голода спас и себя «утешил»... Ну, скажите, а разве перед молодой красавицей можно предстать в худых портах?! Колхозники рассмеялись.
- Вот тоже и другой сказочник, - продолжил разговор колхозный агроном. - Тот самый сказочник, который упрекает колхозников, что они хотят иметь обувь. Молотов назвал его: «товарищ-граф». Разве графу можно жить в нужде? В нужде не любят жить ни «товарищи», ни «графы». А тем более «графы-товарищи». Когда граф Алексей Толстой вернулся из-за границы в Советский Союз и написал книжку «Хлеб», то об этом анекдот ходил: «Хлеб-то граф испек плохой. Но за этот дурной хлеб он получил вагоны прекрасного масла...» Да одного масла «товарищу-графу» мало. Как только Западную Украину заняла Красная армия, граф немедленно поехал туда со своими миллионами. И привез оттуда несколько вагонов всяких драгоценностей. За это его окрестили теперь «графом-барахольщиком»...»
История графа-мародёра, аттестованного Джоржем Оруеллом литературной проституткой, была чистой правдой. Немало поживился автор «Буратино» за счёт умирающих от голода соотечественников… Родственник Алексея Николаевича Толстого Николай Толстой сказал о нем так: «Не было такой лжи, предательства или унижения, которые он не поспешил совершить для того, чтобы заполнить свои пустые карманы, и в Сталине он нашел достойного хозяина. У некоторых фамилий литературный талант был выше, чем у Льва Толстого, но лишь немногие из них настолько деградировали, как Алексей Николаевич».
Таковы были «инженеры человеческих душ». Писавшие доносы на своих же коллег, клеймившие на съездах и в газетах «врагов» или безмолвно поднимавшие руки, одобряя очередные расправы, лгавшие словом и жизнью и отравлявшие смертельным ядом многие и многие души. Когда-то авторы «Вех» трепетали при мысли об ответственности за души, которые они по недоразумению могли завести в потёмки, ища, чем же оправдаются они за «совращение малых сих». Советские «литераторы» такими вопросами уже не печалились…
«...Полстолетия - срок немалый для человеческой памяти, - писал русский писатель, дворянин, многолетний узник ГУЛАГа Олег Волков в книге «Погружение во тьму». - В ней то выпукло и даже назойливо всплывает будничный мусор, то - невосполнимый провал, темнота... Тщетно пытаешься вытащить на свет важное звено пережитого. И кажется порой лишенным смысла кропотливый труд, предпринятый как раз с тем, чтобы дать потомкам правдивое свидетельство очевидца... (…)
...В конце пятидесятых годов, уже выпущенный из лагерей, я отправился в места, где, казалось мне, наверняка нападу на следы своего прошлого. Найду, к чему привязать самые сокровенные воспоминания о детстве, составлявшем продолжение жизни отцов и дедов, детстве, органически спаянном с прежней Россией, откуда почерпнуты ощущения мира и исконные привязанности.
Что за горькое паломничество! На месте усадьбы - поле, засеянное заглушенным сорняками овсом; где темнел старый бор - кусты и рассыпавшиеся в прах пни; возле церкви, обращенной в овощехранилище и облепленной уродливыми пристройками, - выбитая скотом площадка со сровненными с землей семейными могилами... Ничего не узнать! Неприкаянным и бесприютным обречено блуждать и дальше бесплотное, уже не привязанное к земному реперу воспоминание.
Невозможность подтвердить показания памяти смущает. О тех бедах - нет справочников, доступных архивов. Нагроможденная ложь похоронила правду и заставила себя признать. Как глушилки пересиливают в эфире любой мощи передачу, так торжествует настойчивый и беззастенчивый голос Власти, объявившей небывшим виденное тобой и пережитое, отвлекающей от своих покрытых кровью рук воплями о бедах народов других стран! Эту теснящую тебя всей глыбой объединенных сил государства ложь подпирают и приглядно рядят твои же собратья по перу. Пораженный чудовищностью проявляемого лицемерия, сбитый с толку наглостью возглашаемой неправоты, ощупываешь себя: не брежу ли сам? И не привиделись ли мне ямы с накиданными трупами на Соловках, застреленные на помойках Котласской пересылки, обезумевшие от голода, обмороженные люди, «саморубы» на лесозаготовках, набитые до отказа камеры смертников в Тульской тюрьме... Мертвые мужики на трамвайных рельсах в Архангельске...
Все это не только в голове, но и на сердце. А перед глазами - статьи, очерки в журналах, целые книги, взахлеб рассказывающие, с каким энтузиазмом, в каком вдохновенном порыве устремлялись на Север по зову партии тысячи комсомольцев строить, осваивать, нести дальше в глубь безлюдия светлое знамя счастливой жизни... Смотрите: возведены дома, выросли целые поселки, города, протянулись дороги - вещественные свидетельства героического труда! Над просторами тундры и дремучей тайги эхом разносится: «Слава партии! Слава коммунистическому труду!»
Не следует думать, что эти переполненные восторгами, писания, - плоды пера невежественных выдвиженцев, провинциальных публицистов или оголтелых, нерассуждающих «слуг партии» - отнюдь нет! Авторы их - респектабельные члены Союза писателей, отнесенные к элите, к цвету советской интеллигенции, глашатаи гуманности и человечности. Они начитанны и подкованы на все случаи жизни. Это позволяет им вовремя перестраиваться - с тем чтобы всегда оставаться на плаву, не растеряться и при самых крутых переменах. Надобно было - публиковали статьи в прославление «великого вождя», превозносили Павленко с его «Счастьем», возвели в корифеи пера автора «Кавалера Золотой Звезды»... Переменился ветер - не опоздали с «Оттепелями», а затем и сборниками, курившими фимиам новому «кормчему»... После его падения какое-то время принюхивались, чем запахло. И, учуяв, что восприемнику угодно какое-то время поскромничать, стали хором восхвалять коллективную мудрость руководства и на досуге переругиваться между собой, забавляя публику неосторожными попреками в «беспринципности»...
Нечего говорить, что все эти «инженеры человеческих душ», благополучно пережившие сталинское лихолетье, были превосходно осведомлены о лагерной мясорубке и, пускаясь в дальние вояжи по новостройкам, отлично знали - знали как никто! - что путь их через болота и тундру устлан костьми на тысячах километров... Знали, что огороженные ржавой колючей проволокой, повисшей на сгнивших кольях, площадки - не следы военных складов; что обвалившиеся деревянные постройки - не вехи триангуляционной сети, а вышки, с которых стреляли в людей. Видели на Воркуте распадки и лога, где расстреливали из пулеметов и закапывали сотнями «оппозиционеров»... И среди них - прежних их знакомцев и приятелей по московским редакциям...
И вот писали - честным пером честных советских литераторов свидетельствовали и подтверждали: не было никогда никаких воркутинских или колымских гекатомб, соловецких застенков, тьмы погибших и чудом выживших, искалеченных мучеников. И весь многолетний лагерный кошмар - вражьи басни, клевета...
...Я в Переделкине, под Москвой. Иду по дороге, огражденной с обеих сторон заборами писательских дач. Мой спутник, Вениамин Александрович Каверин, издали узнав идущих навстречу, тихо предупреждает:
- Я с ним не кланяюсь...
Мы поравнялись и молча разминулись с высоким и грузным, слегка сутулившимся стариком, поддерживаемым под руку пожилой мелкой женщиной с незапоминающимися, стертыми чертами. Зато бросались в глаза и врезались в память приметы ее спутника: неправильной формы, уродливо оттопыренные уши и тяжелый тусклый взгляд исподлобья. В нем - угрюмая пристальность и настороженность: выражение преступника, боящегося встречи со свидетелем, потревоженного стуком в дверь интригана, строчащего донос. Испуг - и готовность дать отпор, куснуть; вызов - и подлый страх одновременно. В крупных застывших чертах лица и взгляде старика, каким он скользнул по мне, - недоверие и враждебность: их вызывает встреча с незнакомцем у людей подозрительных.
Это был земляк и сверстник Каверина, вошедший одновременно с ним в группу писателей из провинции, осевших в начале двадцатых годов в Москве, которых приручал и натаскивал Горький, тогда уже достаточно перетрусивший и соблазненный кремлевскими заправилами, чтобы стать глашатаем насилия, лицемерно оправдываемого демагогическими лозунгами, - Валентин Катаев, одна из самых растленных лакейских фигур, когда-либо подвизавшихся на смрадных поприщах советской литературы.
Нелегко было, вероятно, Каверину порвать с прежним попутчиком. В этом мера низости автора «Сына полка» и «Белеющего паруса»: уж если деликатный и мягкий Каверин решился не подавать ему руки... Впрочем, Каверин, если в книгах своих и воспоминаниях старается замкнуться в цитадели «чистого искусства», отгораживающей от критики порядков, не позволяет себе судить о политике, то поступками своими - выступлениями в защиту гонимых, действенным сочувствием к жертвам травли - подтвердил репутацию честного и достойного человека.
В среде советских литераторов, где трудно выделиться угодничеством и изъявлениями преданности партии, Катаев все же превзошел своих коллег. Ему нужно было сначала заставить простить себе отца-офицера и собственные погоны в белой армии, потом - добиться реальных благ, прочного положения. Ради этого в возрасте, когда, по старинному выражению, пора о душе думать, Катаев не гнушался, взобравшись на трибуну, распинаться в своей пылкой верности поочередно Сталину-Хрущеву-Брежневу, обливать помоями старую русскую интеллигенцию, оправдывать любое «деяние» власти - хотя бы самое тупое и недальновидное, - внести посильную лепту в охаивание травимого, преданным псом цапнуть того, на кого науськивают, лгать и лицемерить, льстить без меры. Глухой к голосу совести, не понимающий своей неблаговидной роли, брезгливости, с какой обходят его прежние знакомые, Катаев тем более возмущает чувство справедливости, что ему было дано от рождения во всем разбираться и понимать: не неграмотным деревенским пареньком встретил он революцию, не могла она обольстить его. С открытыми глазами оправдывал он насилие и клеймил его невинные жертвы...
Но нет ныне Лермонтовых, способных бросить негодяям в лицо «железный стих, облитый горечью и злостью». Да и прошли давно времена, когда бесчестье угнетало человека: понятие это скинуто со счета. Во всяком случае, в кругу современных «толпящихся у трона» литераторов.
Дивиться ли тому, что ныне пишут о Соловках, куда зазывают рекламные туристские проспекты... «Спешите посетить жемчужину Беломорья, живописный архипелаг с уникальными памятниками зодчества!»
И высаживаются толпы посетителей с пассажирских лайнеров в бухте Благополучия, изводят километры пленки, восхищаются, даже проникаются чем-то вроде изумления перед циклопической кладкой монастырских стен. И разумеется - слава Партии, обратившей гнездо церковного мракобессия в привлекательный туристский аттракцион!
Кто это взывал к теням Бухенвальда? Кто скорбным голосом возвещал о стучащем в сердце пепле Освенцима? Почему оно осталось глухо к стонам и жалобам с острова Пыток и Слез? Почему не велит оно склонить обнаженную голову и задуматься над долгим мартирологом русского народа, столбовой путь которого пролег отсюда - с Соловецких островов?...»
Закончить наше «литературное обозрение» нам хотелось бы цитатой из статьи литературоведа Игоря Золотусского о судьбе русской литературы от века ХIХ до наших дней: «Сегодня страна милосердия осталась на том берегу. На берегу, который мы сами покинули. Покинули, я бы сказал, с торжеством, будто сбросив с плеч угнетающий груз. Но от чего освободились? От добрых чувств, от сострадания к ближнему? От памяти о великих тенях, которые в отличие от тени отца Гамлета, звали не к оружию, а к тому, к чему звал неистового пророка Иеремию Господь: «Извлеки драгоценное из ничтожного и будешь, как Мои уста»?
Извлечь из ничтожного драгоценное во сто крат трудней, чем проклясть ничтожное и посмеяться над ним. (…)
В Евангелии от Луки рассказ об искушениях, которыми дьявол соблазнял Христа, заканчивается словами: «И, окончив искушения, диавол отошёл от Него до времени».
Это «до времени» поразило меня. Значит, для дьявола не всё потеряно? Значит, он ещё и ещё раз попробует подступиться к Христу, рассчитывая на какую-то его слабость?
Что же говорить о нас смертных?
Современная удачливая словесность приняла игры дьявола и рассовала по карманам его дары.
Но, как бы ни выстроилось неизвестное нам будущее, сколько бы новых соблазнов ни представил новым поколениям творцов дьявол, настанет минута, когда некоторые из них ответят ему, как ответил Тот, кого он безуспешно пытался купить: «Изыди, сатана».
И эти некоторые будут лучшие люди русской литературы». |
