Говоря о Русской идее, нельзя обойти вниманием такой расхожий и модный ныне тезис, как Россия – европейская страна. Тема отнюдь не для академических лишь дискуссий.  Ведь от того, как мы соотнесём Россию и Европу и, шире, Запад, от того, как поймём характер русско-европейских связей, решим, универсальны ли закономерности европейского пути развития, применимы ли они  к нашей стране,  зависит исторический выбор России - нужно ли нам стремиться стать частью Европы, если да - на какие во имя этой светлой цели мы готовы жертвы и, где пределы наших политических, экономических, идеологических и прочих уступок ради получения заветного европейского аусвайса у строгих женевских бургомистров. К примеру, готовы ли мы уступать в самих основах своего национального существования. Готовы ли мы к утрате или, по крайней мере «коррекции» своей этнокультурной идентичности. Ведь именно к этому нас подталкивали так называемые демреформаторы 90-х, именно об этом вновь неожиданно заговорили советники Д. Медведева из Института современного развития (ИНСОР), и именно до этих пределов простираются требования  европейской аттестационной комиссии, выдающей соискателям европейский аттестат.

Во второй половине 19-го – в начале 20-го веков на эти темы  было написано не мало статей, они увлекали русские умы и были предметом горячих дискуссий. Затем в Советский период всякие дискуссии были прекращены. Сегодня  упомянутые выше вопросы едва ли  можно считать вполне прояснёнными и получившими  исчерпывающие ответы, они по-прежнему насущны и актуальны. Однако широкая  полемика по этой теме, по сути, закрыта. Лишь коммунисты из своего политического угла пытаются подавать голос, демонстрируя свойственную им упрощённость анализа и примитивность синтеза. Согласно их логике Европа нам чужая уже в силу своей буржуазности. Словно, если завтра Лондон и Париж упразднят частную собственность и перекрасят национальные флаги в красный цвет, мы немедленно станем «братскими народами». Политикум же и интеллектуальное сообщество стоят на том,  что альтернативы западному курсу нет, что все ответы уже получены. И, хотя,  весь двадцатилетний постсоветский опыт вопиёт о том, что ответы эти как раз отрицательные, новый российский истеблишмент предпочитает делать вид, что  этого не замечает. Тоталитаризм, теперь уже не коммунистический антизападный,  но, напротив, прозападнический и нанизанный на  либеральный дискурс, не нуждается и не допускает сколь-нибудь широких дискуссий. Очевидно, из опасения, что в этих дискуссиях вскроется ложность выбора, который самонадеянно сделали за весь народ его нынешние брейгелевские поводыри, тупиковость пути, по которому они ведут страну.

Впрочем, отрицать, что в ряду прочих локальных культур – цивилизаций романо-германская западноевропейская наиболее близка российской, также было бы опрометчиво. Помимо сходства антропологического типа - единого арийского корня романо-германцев и русских, общего духовного христианского корня,  общего - античного источника высокого искусства и философии здесь веским доказательством является непосредственное ощущение. Русский в Европе уже давно, по крайней мере, три последних века – начиная с Петровской культурной революции  чувствует  себя более уверенно и комфортно, нежели в Индии, Иране или Китае. Русского, владеющего фарси или хинди,  знающего форму приветствия при входе в дом перса или бенгальца, пожалуй, сочтут  в России за востоковеда, тогда как на владение английским и немецким попросту никто не обратит внимания.

Не случайно русские в смутные времена в своём Отечестве эмигрировали в Германию, Францию, Польшу, Чехию, а их потомки уже во втором поколении благополучно ассимилировались в этих странах. Это, кстати, касается и евразийцев 20-х годов прошлого века, столь темпераментно отрицавших родство России с Европой. С другой стороны, остзейские немцы и поляки легко входили в русский мир, и фамилии немалого числа выдающихся русских людей, составивших славу России, имеют германский корень или вовсе остались немецкими, подвергшись лишь транслитерации. Л.Н. Гумилёв называл в этой связи русских и восточных немцев «двоюродными братьями», учитывая тесноту контактов в последние три века и то, что в жилах восточных немцев обильно течёт славянская кровь – ассимилированных  германцами в Средние века  западнославянских  племён, а в жилах многих русских есть толика германской крови норманнских варягов  и остзейских немцев.

Однако означает ли вышесказанное, что русские суть европейцы, или между нами всё же имеются глубинные культурно-цивилизационные различия? И, если да, то в чём же эти различия? В данной главе мы как раз подчеркнём ряд обстоятельств, доказывающих, что при всём  тяготении русских к европейской культуре Россия – не Европа. Никогда не была Европой, никогда ею не станет. А, главное, нам русским нет нужды огорчаться этому обстоятельству. Многое из сказанного ниже не раз отмечали русские умы  ещё в 19-м – в начале 20-го века, однако, учитывая, что их голоса современная Россия предпочитает не слышать, будет нелишне об этом ещё раз вспомнить.  

Правда, Геродот, впервые поделивший античную ойкумену на Азию и Европу, сердцем последней полагал Грецию. Россия же в части главного признака своей цивилизационной идентичности – православного христианства наследует именно греческой Византии. В этом контексте можно было бы и побороться за  брэнд «Европа». Но, учитывая, что данный термин нынче устойчиво ассоциируется именно с романо-германским миром, к которому на правах культурно-цивилизационной провинции примыкает западное славянство и немногие кельтские, балтские и угро-финские племена,  мы здесь без особого сожаления уступим упомянутый брэнд французам и немцам.  Оговоримся лишь, что под Европой и Западом, в целом, мы понимаем не некий идеологический фетишь  - «свободный мир», где утвердились так называемые либерально-демократические ценности и функционируют «демократические» институты – этот вздор оставим политологам, а  то, что традиционно принято понимать под Европой и Западом  в  этнологии, культурологии и цивилизационной компаративистике. 

Доказывать, что Россия не довесок к чему-либо внешнему, но цивилизационное целое, занятие мало почётное. Представьте себе китайца или индийца, которые убеждённо и темпераментно объясняют, что Китай или Индия это особые цивилизации, особые культурные миры, у них своя глубокая история, своя культурная традиция, своя особая стать. Ничего кроме недоумения подобный спич не вызовет, поскольку зачем же доказывать очевидное? Разве кто-то сомневается в оригинальности культурно-цивилизационного типа и культурно-исторической полноценности Индии или Китая? И уж, тем более, понятно, что они не являются придатками западной цивилизации.

Но нам русским с нашей великой тысячелетней историей, высочайшей православно-христианской культурой, оплодотворившей христианским духом шестую часть суши, уникальным, притом в высшей степени успешным опытом церковного, национального,  державно-государственного строительства,  богатейшим опытом цивилизационным приходится унижаться до подобного рода объяснений. Уж больно назойливы нынешние российские западники, западнопоклонники,  как совершенно справедливо и уничижительно, вызывая прямую и весьма точную ассоциацию с идолопоклонниками, называли их в своё время. Так усердно навязывают «европейский выбор», что молодые поколения зачастую теряются при попытке ответить самим себе на вопрос: кто мы? А в Малороссии пропаганда отказа от русской идентичности в пользу химерической «европейской» уже возымела в 2004 г. и известные политические последствия.

Тезис Россия – европейская страна или Украина – европейская страна кажется привлекательным, особенно, молодёжи, среди прочего, потому, что таковая склонна видеть здесь своего рода повышение цивилизационного статуса своей страны. Именно эту иллюзию мы и постараемся для начала развеять. К тому же  важно понимать, что главными пропагандистами европейского призвания России - современными российскими либералами  движут мотивы далёкие от благородных. Во-первых, неизбывная русофобия – стремление доказать вторичность и производность русского культурно-цивилизационного типа, обречённость России идти в фарватере чужой политики, исполняя чужие задания и чуждые промыслы, и обеспечивая чужие интересы. Во-вторых, либеральная часть российского политикума преследует здесь вполне очевидные корыстные  цели. Ведь  внутренняя политика России исходит нынче из внешних приоритетов постсоветской элиты. Даже цена на бензин и газ внутри страны диктуется стратегией на сближение с Западом. Поэтому европейский выбор повышает ставки именно прозападной либеральной «партии». Однако не нужно быть проницательным аналитиком, чтобы понять и увидеть, что Европа отнюдь не воспринимает нас равночестными партнёрами, и речь может идти о принадлежности России к европейской цивилизации лишь в качестве её второсортной периферии и малоприлежной ученицы, которую не плохо было бы поставить в угол коленями на горох.    

Тем не менее, хотя, автор, как уже понятно читателю, отнюдь не принадлежит к европофилам, едва ли стоит умалять роль Европы в русских судьбах и открещиваться от нашего к ней поразительного, почти фетишистского пристрастия.  Куда полезнее поподробнее проанализировать и осмыслить европейские влияния, нежели делать вид, что мы не знакомы с этой капризной и  высокомерной дамой - Европой.

Россия с начала 18-го века, действительно, вовлечена в культурные процессы, которые  инициировались в Европе. Русское дворянство в так называемый Петербургский период русской истории, как известно, усваивало, хоть и вполне фрагментарно, европейские культурные стереотипы, а его верхний слой – завсегдатаи петербургских аристократических  салонов  в начале19-го века и говорить предпочитали по-французски. Достоевский в этой связи даже заметил, что у русских две родины –  Русь  и Европа. Понятно, что он имел в виду не крестьян Саратовской губернии,  не уральских фабричных рабочих, не поморских рыбаков и не донских казаков,  но лишь дворянское сословие. Однако по замечанию Герцена «…Вся история России со времён Петра 1 есть только история дворянства и влияния просвещения на него». Хотя это, конечно, передержка, но изрядная  доля истины здесь есть.  

Европейские влияния в российском культурном слое были столь сильны, что известный немецкий  культуролог  О. Шпенглер включил Россию в свой список культур, которые переживают псевдоморфозы. Сам этот термин Шпенглер позаимствовал из минералогии, где им обозначается феномен несоответствия внутренней структуры и внешней формы кристаллических образований. Историческими псевдоморфозами Шпенглер назвал случаи, когда "...Чужая старая культура столь сильно довлеет над страной, что местной молодой культуре нечем дышать, и она не в состоянии не только создать свои выразительные формы, но даже не приходит к полному разворачиванию собственного самосознания. Все, что поднимается из глубин молодой души, отливается в пустоты чужой жизни..."

Собственно,  Шпенглер ничего нового в отношении России здесь не сказал.  Трансформация русской  культуры под влиянием Запада стала предметом внимания едва ли  не всех крупных русских мыслителей, когда повзрослевший русский дворянский ум в середине 19-го века возвращался, наконец, «домой» после затянувшегося путешествия праздными зеваками по европейскому культурному пространству, уже секуляризованному и в  значительной мере духовно опустошённому. Немецкий философ встал на позиции тех русских авторов, кто подчеркивал искусственность, насильственность и пагубность западнических влияний для России. При этом вслед за многими русскими умами Шпенглер полагал, что европеизация России, не более чем историческая случайность, и связана с капризом династии Романовых и фигурой Петра Великого, чей  волюнтаризм и оказались главной причиной западнических увлечений русского высшего слоя.

О противоречивом  характере петровских реформ и их неоднозначной роли в судьбах России написано много. С почином выступили ещё славянофилы. Хотя и до них в России была большая консорция, которая осознанно, открыто и активно не принимала петровского западничества - староверы. Мы здесь скажем по этому поводу лишь очень коротко.

 Мало кто спорит, что петровская модернизация армии и хозяйства страны на основе  технических достижений Европы была насущной и необходимой, позволила России встать вровень с крупными европейскими державами в военном отношении и вернуть исконные славянские земли в начале на Балтике, а затем при Екатерине 11 и в Причерноморье. Однако ущерб от некритичного усвоения вслед за техникой европейских политических  и церковных институций, социальных форм, абсолютистских и просвещенческих идеек, в частности секуляризации, отказ от национального быта ради усвоения чужих  культурных норм, вовлечённости  в европейские династические войны, как справедливо отмечали принципиальные  критики петровских реформ, равно славянофилы, почвенники и евразийцы, также был громадный. И не только  в плане духовного самоопределения высшего слоя, на что чаще всего обращают внимание, но также и в социальной сфере, которая  теснейшим образом связана с духовной. Ведь именно обращение Петра к Европе стало причиной затянувшегося на полтора  века крепостничества, которого в 19-м веке вполне  искренне устыдился русский культурный класс.

Допетровская крепость и послепетровская даже по форме отличались заметно, по  внутреннему же содержанию это совершенно разные феномены. До Петра закрепощение крестьянина за конкретным  помещиком, когда нельзя было уйти с земли до завершения годового сельскохозяйственного цикла,  введённое указом Годунова 1592-93 г.г., упразднившим Юрьев день,  потом им же отменённое в 1601 г. и вновь установленное в 1603 г. тяготило крестьян, послужило одним из источников антигодуновского бунта и широкой  поддержки Лжедмитрия, но все же не унижало человеческого достоинства. Хоть впрочем,  жёсткое закрепление миллионов крестьян на помещечьей земле в петровскую эпоху с потерей личной свободы было продиктовано соображениями хозяйственной целесообразности в условиях тяжёлой многолетней Шведской войны. Пётр был прагматиком и практиком. И, несмотря на наличие элемента доктринёрства, в частности, в церковной реформе и реформе государственного управления, прагматизм  у него всё же превалировал. У него были чёткие практические цели, и он настойчиво искал для их достижения практические средства. Но нужно иметь в виду, что крестьянская крепость при Петре отнюдь не отменяла столь важного для русских принципа социальной справедливости. Ведь и дворянин был закрепощён государством, отбывал пожизненную повинность, причём платил самый весомый  среди всех сословий налог - «налог кровью», будучи обязан государству бессрочной военной службой.

Правда в социальных отношениях была порушена, как уже замечено,  при немецких правителях Петре 111 и Екатерине 11. Тогда же произошло  окончательное оформление института крепостничества по немецкому образцу. Это было связано с готовностью не уверенно чувствовавших себя на русском троне инсургентов щедро расплатиться с новым дворянством, которое служило опорой абсолютизма на европейский манер. Дворянские повинности,  обязательная военная служба  были, как известно,  отменены Петром 111 и Екатериной, а крестьянин напротив должен был делать «работу», которую прежде делал дворянин – служить по рекрутскому набору, и  стал, по сути, хотя это и не было закреплено  в законах Российской империи, частной собственностью помещика – холопом, что  прежде не практиковалось на Руси. Крепостничество стабилизировало на время дворянское государство, но оно прямо противоречило православно-христианской антропософии, то есть христианскому пониманию человека и должного в социальных  межсословных отношениях. 

Эту глубинную ошибку Петра и послепетровской дворянской России –  лучше других почувствовал и сформулировал в своё время главный идеолог славянофильства А.С. Хомяков: «Грустно подумать, что тот, кто так живо  и сильно понял смысл государства, кто поработил ему вполне свою личность, так же как и личность своих подданных, не вспомнил в тоже время, что там только сила  где любовь, а любовь там где личная свобода». 

Это  отворотило от великого реформатора значительную часть православного народа, в частности, истых хранителей русскости - староверов, которые были едва ли не самой   высокопассионарной консорцией русского этноса.  Это же было одной из причин недостаточной вовлечённости церкви, недостаточной опоры на православную духовность в государственном строительстве, развёрнутом Петром и его приемниками на троне,   следовательно, ограничило осмысленное участие в таковом широких народных масс. Что, в свою очередь,  внесло роковой раскол в русское общество и предопределило чрезмерный бюрократизм и известную отвлеченность новой имперской государственной формы, слабую укоренённость её в русской почве,  не полную органичность русскому этнокультурному типу и русской традиции,  в, конечном итоге, искажение роли и умаления значения православной монархии, как основополагающего принципа русской государственности.    

Однако преувеличенными часто выглядят обвинения Петра в сломе традиции. И сама глубина этого слома в послепетровской России. Наиболее резкие оценки петровской культурной революции давали евразийцы. Бороды Пётр, действительно, брил и табак прививал, и парики с кафтанами европейские заставлял носить, и многое другое об его увлечениях  европейскими модностями правда. Однако поменял он лишь поведенческие стереотипы дворянского сословия,  которое составляло едва ли один процент населения -  тонкая социальная мембрана, просвечивавшаяся на свет. Крестьянского уклада, сословных традиций духовенства и казачества ни Пётр, ни его приемники на троне не разрушили. Более того,  дворянство никогда и не стремилось прививать низшим сословиям чуждую им  –европейскую культуру,  напротив, оно стремилось своей европейскостью отгородиться от простонародья. Да и купечество ещё полтора века после Петра удержало свой русский быт и этнокультурные признаки. Духовенство, купечество, крестьянство, казачество, хранили русский дух и традиционные русские этнокультурные стереотипы. И именно они оставались плотью и кровью народа русского, а равно душой и совестью его. 

Таким образом, культурная европеизация дворянской России,  это подчёркивали ещё славянофилы, не могла изменить её глубинной сущности, её культурно-цивилизационной идентичности.  Но, с другой стороны,  европеизация дворянства отнюдь не была случайной и отнюдь не является  выбором лишь Петра и дома Романовых. В трактате «Законы истории и локальный культурогенез» я доказываю ошибочность этой точки зрения. У обращения России, русского верхнего слоя к Европе, к европейскому опыту были свои объективные причины. И это не экономические и военные резоны – они-то как раз вторичны. Эти причины  связаны с особенностями эволюции этнородового сознания в ходе популяционного системогенеза. А таковые особенности, в свою очередь, обусловлены объективными обстоятельствами, о которых  также подробно сказано в книге «Этногенез и мозг».  Именно это, а не один лишь волюнтаризм Петра заставило верхний слой русского общества обратить взоры на «продвинутую» Европу.

Ещё Годунов вынашивал мысль основать на Москве университет по образцу европейских и пригласить европейских учёных, чтобы развивать у себя науки и ремёсла. Самозванец Лжедмитрий и вовсе был всецело ориентирован на Польшу и Европу.  Позже при Алексее Михайловиче  известен своим западничеством влиятельный боярин, дипломат Афанасий Ордин-Нащокин. У него уже были планы реформ в европейском духе, а его сын и вовсе бежал заграницу. Князь Василий  Голицын, приобретший влияние ещё при Фёдоре Алексеевиче, а при Софье Алексеевне, по сути, управлявший государством, являлся большим поклонником польской культуры и польского быта. Тоже самое можно сказать о матери Петра Наталье Кирилловне Нарышкиной, она  воспитывалась в доме влиятельного боярина  Артамона Матвеева – считавшегося полонофилом, и вся обстановка в доме его  была проникнута полонофильскими настроениями.  Её брат – дядя Петра  Лев Кириллович Нарышкин – глава Посольского приказа, оказывавший на молодого  Петра немалое влияние, также был ориентирован на Польшу. А именно Польша в ту пору – во второй половине 17-го века олицетворяла для русских Европу и европейскую культуру. 

Собственно, и сама привычка гнушаться всем отечественным, включая родной язык,   свойственная части русского дворянства, особенно, в первой половине 19-го века, это отнюдь не особенность России и её высшего слоя. В определённый момент культурогенеза в разных формах подобный феномен имел место во всех локальных культурах. Скажем, римские патриции во 2-м веке до Р.Х., стремясь укрепить сословные перегородки между собой и  плебеями, говорили по-гречески. В средневековой Персии высшие классы пользовались арабским. В средневековой Японии был период, когда модным  в образованном обществе стал китайский. А, скажем, европейские поэты и мыслители в  Средневековье и Раннее Возрождение писали исключительно на непонятной народу мертвой латыни. Именно для того, чтобы себя от этого народа отгородить. Переход на родные национальные языки потребовал от учёных европейцев громадных усилий и воспринимался как великая культурная революция. Об источниках этой универсальной  «болезни роста» мы подробно говорим в трактате «Законы истории и локальный культурогенез».

Лишь отчасти можно применить к России  концепцию шпенглеровской метаморфозы. Полноценному «разворачиванию собственного самосознания» России, европеизация, действительно, помешала в немалой степени. Но говорить, что русские не создавали свои «выразительные формы»,  что русская пассионарность отливалась исключительно «в пустоты чужой жизни», конечно, не верно.  В отличие от онемеченного двора и франкоязычных завсегдатаев петербургских салонов, здоровая часть культурного слоя перенимала европейские культурные формы не слепо и бездумно, но вполне творчески, наполняя их самобытным национальным содержанием.

Кстати, обычно здесь обращают внимание на достижения  дворянства, которое на базе античных классических форм, освоенных при посредстве романо-германской Европы, создало русскую классическую литературу и музыку. Но, примечательно, что едва ли не первые примеры творческого освоения классики и новоевропейских достижений явили выходцы, как раз, из простонародья, каковыми являются многие знаменитые русские архитекторы, художники, гравёры, механики, изобретатели. «На Петра, - пишет  Г.П. Федотов, - немедленно ответили Ломоносовым, на Растрелли, Захаровым, Воронихиным; через полтораста лет после петровского переворота – срок небольшой – блестящим развитием русской науки».     

Впрочем, европеизация отнюдь не истребила русского существа, не вытравила  русского корня и у дворянства.  Это весьма убедительно показал Толстой в «Войне и мире». Андрей Болконский и Пьер Безухов ведь тоже говорили по-французски без помарок, однако оставались русскими людьми. Более того, именно через этих персонажей в «Войне и Мире» рефлексирует Русская идея, то есть она находила в них своё воплощение хоть и в иной форме, но в той же мере, что и в Платоне Каратаеве, олицетворяющем у Толстого русский народ. А разве поэзия реального «современника» Болконского и Безухова дворянина Дениса Давыдова не является поэтической манифестацией русского духа?

Пушкин, кстати, тоже  не мог появиться  в России без влияния европейского Романтизма, и более раннего европейского Ренессанса, без Петрарки, без Шиллера, без Байрона. Но  только глубоко русский человек, укоренённый в народной русской почве и сполна напитавшийся её соками, мог написать Болдинский цикл, знаменитый сказочный цикл и многое другое в пушкинском наследии, что на этой народной почве основано и стоит, и с чем автор снискал славу народного поэта ещё при жизни.

Дворянство новопрестольного Петербурга подцепила  вирус «чужебесия» в 18-м веке. И оказалось, что излечиться от него  куда как сложнее, чем от модной в ту пору франк-венеры. 

            Воскреснем ли когда от чужевластья мод?

            Чтоб умный, бодрый наш народ

            Хотя по языку нас не считал за немцев.

Сетовал в начале 19-говека Грибоедов устам Чацкого в «Горе от ума». Однако в середине века 19-го, когда эта хворь захватывала массы этногенетически более молодых разночинцев – поповичей и купеческих детей, относительно зрелая дворянская аристократия уже постепенно выздоравливала.

Русских полтора века – от Петра влекла Европа. Но, чем влекла? Вертопрахов из аристократических семейств, надо полагать, шуршаньем кринолинов в модных парижских салонах и шипением разливаемого в бокалы шампанского. Но у лучшей части дворянства восхищение и умиление разумностью быта,  уютностью европейских жилищ и ухоженностью европейских городов вскоре сменились более глубокой рефлексией. Русский дворянин мог более вдумчиво, более осмысленно рассмотреть своё этнокультурное отображение, используя Европу в качестве рефрена, узнать и понять самого себя именно в своём отличии от европейцев, понять цену многим вещам, которые прежде и вовсе не замечал. Неспешному русскому уму понадобилось всего каких-то сто лет метаний  «по Европам», чтобы стать убеждённым и осмысленным русофилом, какими были, к примеру, Тютчев и  Константин Леонтьев - профессиональные дипломаты, прожившие значительную часть жизни за границей, или тот же Достоевский, тоже не мало поживший заграницей.  

«Тогда русские учёные, - писал И.В. Киреевский, - может быть в первый раз после полутораста лет, обратили беспристрастный, испытующий взор внутрь себя и своего Отечества и, изучая в нём новые для них элементы умственной жизни, поражены были странным явлением: они с изумлением увидели, что почти во всём, что касается до России, её истории, её народа, её веры, её коренных основ просвещения и явных, ещё тёплых следов этого просвещения на прежней русской жизни, на характере и уме народа, - почти во всём, говорю я, они были до сих пор обмануты... Безусловное пристрастие к западной  образованности и безотчётное предубеждение против русского варварства заслоняли от них разумение России». 

Русская идея, прежде находившая прибежище в сердце русского крестьянина, теперь получила своего апологета в лице лучших представителей дворянского культурного класса. Лучшие  дворянские умы осознали то, что простой  крестьянин всегда чувствовал сердцем - подлинное русское призвание – лелеять Святую Русь - оставаться апокалиптическим «станом  святых и градом  возлюбленным», то есть хранить православную веру, церковь и царство. Что проект  России – европейской державы  и евразийской империи,  казавшийся долгое время столь заманчивым и  столь величественным  рядом с подлинным идеалом Святой Руси является узко политическим конъюнктурным заданием, каковое имеет смысл лишь в контексте парадигмы  Удерживающего. То есть, если  связано с промыслительным призванием Москвы - Третьего Рима противостоять «тайне беззакония» во всемирно-историческом масштабе. Как только этот проект державы – империи становится самоцелью, теряет основополагающее духовное православно-христианское измерение, обнажается  его ограниченность и историческая  тупиковость.  Катастрофа 1917 г. связана, среди прочего, с подобного рода отклонением от провиденциального замысла Творца о России - Святой Руси. 

Так или иначе, в середине 19-го века  в русском культурном слое пробудилось историческое сознание,  этническая и социальная  рефлексия, и встал вопрос сознательного и ответственного этнокультурного самоопределения. И был дан убедительный ответ на вульгарное западничество части тогдашних интеллектуалов. Вслед за Ломоносовым, Захаровым и  Воронихиным,  русская Россия выдвинула целую плеяду национальных гениев -  Пушкин, Гоголь, Тютчев, Толстой, Достоевский, Глинка, Мусоргский,  Чайковский, Римский-Корсаков, Иванов, Врубель, Суриков, Ф. Васильев  и еще многие и многие яркие и неповторимые культурные явления. И уже тогда стало со всей очевидностью понятно, что Россия, равно народная крестьянская,  и дворянская,  никогда не была и не может быть по своим геоклиматическим условиям, религиозному исповеданию,  этническому содержанию, историческим судьбам, и, самое важное, по своему провиденциальному призванию европейской страной. А по ключевым позициям национально-культурного идентификата: народная душа, народный характер, социальная и личная этика, структура и иерархия ценностей Россия не просто не Европа, она антитеза Европе. Европейскому секулярному гуманизму, картезианскому прогрессизму, рационалистическому прагматизму и индивидуализму русская Россия и в предшествующие века, и в 19-м веке противопоставила глубинную религиозность – сакральность идеалов, глубокий эсхатологизм исторического сознания, органичность, почвенность не только низовой народной, но и высокой культуры, общинность и солидарность.