Политика – это руководство нацией, управление государством. Стратегия – это руководство вооруженной частью нации, управление той эманацией государства, что называется армией.

Политика– целое, стратегия– часть. Стратегия творит в области, отчеркнутой ей политикой. Это – политика войны, тогда как самая война – элемент политики государства. Откуда явствует, что стратегия есть один из элементов политики – и, безусловно, один из капитальных ее элементов.

Задача политики – подготовить работу стратегии, поставить стратегию в наиболее выгодные условия в начале войны и как можно лучше пожать плоды стратегии после войны¹⁰⁸.

Дипломатия и стратегия – это две руки политики. И тут необходимо, чтобы правая рука все время знала, что делает левая – и обратно. Раньше, чем предпринять какой-либо ответственный шаг государственного, тем более международного, значения, политик должен оглянуться на стратега и спросить его: «Я собираюсь сделать то-то. Достаточно ли мы для этого сильны?» Если стратег ответит утвердительно, то политик сможет высоко поднять национальное знамя и смело выйти на международное ристалище. Но если стратег ответит отрицательно, – то политику ничего не останется, как свернуть знамя, бить отбой, сбавить тон, пожертвовав подчас самолюбием во избежание худшего из несчастий. В этом случае долг стратега заранее предупредить политика, не дожидаясь его вопроса.

Когда зимой 1909 г. Австро-Венгрия решилась на аннексию Боснии и Герцеговины, Эренталь¹⁰⁹ предварительно запросил Конрада¹¹⁰. И – получив ответ, что русская армия дезорганизована Японской войной, а собственная достаточно сильна, чтобы в союзе с германскою справиться с нею, – дерзнул на этот решительный шаг. Извольский¹¹¹ в свою очередь обратился к генералу Редигеру¹¹² с вопросом, в состоянии ли мы на это реагировать, в состоянии ли Россия защитить свое достоинство великой державы? И получил честный, прямодушный, неприукрашенный ответ… Ценой жестокого унижения Россия была спасена от катастрофы.

Классический случай взаимодействия политики и стратегии – когда политик обратился к стратегу – имел место в 1870 г. Франко-прусский конфликт (по поводу кандидатуры Гогенцоллерна на испанский престол) развивался всю первую половину июля. Король Вильгельм¹¹³ лечился на водах в Эмсе. Он былнастроен миролюбиво, решив почить на лаврах Датской и Австрийской кампании. Бисмарк, наоборот, видел в войне с Францией последний этап завершения единства Германии – грандиозной цели, к которой неуклонно стремилась его политика.

16 июля Бисмарк, Мольтке и Роон¹¹⁴ завтракали втроем в Эмсе – когда на имя канцлера вдруг прибыла депеша от французского посла в Берлине. Это был ответ французского правительства на прусскую ноту– ответ, составленный в очень мягких, примирительных выражениях. Все трое приуныли. Стало ясно, что при миролюбивом короле война отныне невозможна и объединение Германии придется отложить, если и не до греческих календ, то до очень отдаленного времени.

Бисмарк встал. Он принял решение. «Скажите, – обратился он к Роону, – снабжена ли наша армия всем необходимым?» – «Безусловно, снабжена», – ответил Роон. Канцлер перевел взгляд на Мольтке: «Ручаетесь ли вы за успешное ведение войны?» – «Ручаюсь», – ответил Мольтке.

«Тогда, – пишет Бисмарк в своих мемуарах, – я вышел в соседнюю комнату, сел за стол и переделал весь текст французской депеши, заменив ее тон и содержание, заменив примирительные выражения резкостями». То есть подделал депешу и в этом виде понес ее королю. Король Вильгельм, возмущенный «наглостью» Франции, ответил резким отказом на французские предложения – и Наполеон III объявил ему войну…¹¹⁵

Этот классический случай, известный истории под названием «эмской депеши», показывает нам политика, пусть беспринципного, но гениального. Политика здесь, безусловно, владеет стратегией. Но этот же случай выявляет нам и стратега, умеющего брать на себя ответственность, как бы благословляющего политика на его чреватый огромными последствиями шаг. Короче, в Эмсе мы видим непревзойденный образец политики и стратегии. Какая огромная разница между «художественной» подделкой депеши и аляповатыми баснями 1914 г. о «восьмидесяти переодетых французских офицерах, пытавшихся проникнуть через германскую границу» и о «бомбардировщиках Нюрнберга французскими летчиками»! Это – как раз разница между Бисмарком и Бетман-Гольтвегом¹¹⁶, разница, которой в области стратегии соответствует разница между Мольтке-старшим и Мольтке-младшим.

В 1870 г. в Германии, тогда еще Пруссии, и политика, и стратегия – на высоте. В 1914 г. в той же стороне ни политика, ни стратегия на высоте не оказались.

* * *

Бывает, однако, что один из этих двух «элементов национального действия» на высоте, другой – нет. Разнобой этот служит признаком расшатанности государственного механизма, утраты согласованности движений его частей. Он указывает на расстройство организма, где правая рука утрачивает чувство солидарности с левой.

Особенный разительный пример несоответствия политики со стратегией являет нам Наполеон. Величайший полководец истории явился в то же время совершенно несостоятельным политиком. Он пренебрег мудрой традицией Ришелье¹¹⁷ и королевской Франции. Упразднением мелких немецких княжеств он способствовал образованию единой германской нации. Кацбах¹¹⁸ иЛейпциг¹¹⁹ были результатами этой близорукой политики. Во внешней своей политике Наполеон добился соединения против себя всех тех, кого он должен был держать разъединенными.

Внутренняя его политика столь же катастрофична. Его гражданское законодательство, составленное в анархическо-индивидуалистическом духе утопий Руссо, с сохранением якобинской централизации управления, разрушило семейные устои Франции. Те сотни тысяч французов, что Наполеон погубил в своих красивых, но в конечном итоге бесполезных сражениях, – ничего в сравнении с миллионами и десятками миллионов французов, которым он своим законодательством запретил родиться. «Code civil»¹²⁰ погубил французскую рождаемость¹²¹. Известны слова лорда Кастльри¹²² на Венском конгрессе – «Зачем нам добивать Францию? Предоставим это ее законодательству!»

Упадочный период нашей старой государственности можно вообще резюмировать как несогласованность политики и стратегии.

В 1877 г. наша политика на высоте (чему способствует личное влияние Царя Освободителя и патриотизм общества). Она имеет мужество принять «великодержавное» решение вопреки Европе и объявить Турции войну. Зато стратегия плачевна¹²³.

В 1878 г. стратегия выправилась. Русская армия у стен Цареграда¹²⁴. Но тут капитулирует политика.

В 1905 г. – полный разнобой. Политика игнорирует стратегию. Нельзя было сознательно идти на риск конфликта с Японией, не позаботившись закончить Сибирский путь. Нельзя было преследовать грандиозные цели на Дальнем Востоке, опираясь всего на два или три батальона сибирских стрелков. Нельзя было брать лесные концессии на Ялу, не позаботившись устройством доков в Порт-Артуре. Нельзя было делать второй шаг, не сделав первого. Стратегия, впрочем, тоже совершенно не на высоте и дает себя застать врасплох. Витте и Куропаткин стоят друг друга.

Русская стратегия Великой войны, при всей своей посредственности, не была так уж плоха, как то может показаться по ее результатам. Но она была связана по рукам и по ногам плачевнейшей политикой. Россия беспрекословно подчинялась самым абсурдным требованиям своих союзников, приносила безоговорочно насущные свои интересы в жертву их самым мелочным, меркантильным расчетам (под фирмой «общесоюзного дела»). Мы играли жалкую роль. По первому приказанию союзников мы бросались для них в огонь. Мы сразу пошли у них на буксире, подпали под их полное и абсолютное влияние, закрепостили себя ужасным Лондонским протоколом¹²⁵.

Эта унизительная подчиненность сказывалась и на мелочах. Русские генералы странствовали за полярный круг на междусоюзные конференции в Шантильи – и никому в голову не пришла мысль устроить таковые в Барановичах либо в Могилеве (что имело бы важное значение и в том отношении, что Россия была бы здесь представлена перворазрядными величинами, и ее удельный вес сразу повысился бы). Мелочь эта вообще характерна для нашего неумения соблюдать достоинство России в переговорах с иностранцами. Наша история полна парижских, лондонских, венских, берлинских конференций. Но нет ни одного «Петербургского мира» либо «Московского договора». Даже после удачной войны мы шли извиняться за свои победы в заграничные столицы вместо того, чтоб предложить заинтересованным иностранцам явиться к нам!

Мы никогда не умели разговаривать с иностранцами – и в Великую войну не сумели поставить себя на подобающее место и не сумели использовать наше, в сущности очень выгодное, политическое положение. Союзники в нас чрезвычайно нуждались, особенно в первые два года войны. Нашу помощь нам надо было продавать совершенно так же, как они нам продавали свою.

Прекрасный пример нам дала Италия своим упорным и беззастенчивым торгом перед вступлением в войну. Политическое чутье всегда было в почете у соплеменников Макиавелли¹²⁶. Италия сразу же показала своим будущим союзникам, что «возить на себе воду» она не позволит. И благодаря этому политическому чутью и этой политической воле удельный великодержавный вес Италии на междусоюзных конференциях сразу же стал более высоким, нежели удельный вес России, несмотря на гораздо более скромный размер «лепты на общесоюзное дело».

Не будем говорить про довоенную французскую цензуру плана нашего стратегического развертывания. Французы определили как численность сил нашего Северо-Западного фронта, так и сроки его готовности – в результате чего наше наступление в Восточную Пруссию на 15-й день мобилизации (в то же время мы совершенно лишены были права делать какие бы то ни было замечания, высказывать какие бы то ни было пожелания относительно знаменитого «Plan XVII»)¹²⁷. Упомянем только про одну из слишком многочисленных наших моральных капитуляций– «нароческое наступление» в марте 1916 г. Предпринято оно было по настоянию союзников армии нашего Западного фронта с целью облегчить Верден.

Двести тысяч русских офицеров и солдат окровавленными лоскутьями повисли на германской проволоке (одна 2-я армия лишилась 140 000 убитыми и ранеными), но сберегли кровь тысячам французов. К апрелю 1916 г. за Верден легло в полтора раза больше русских, чем французов.

Неудача этого предпринятого в мартовскую распутицу наступления до того морально повлияла на генерала Эверта¹²⁸, что он потом (уже летом) категорически отказался перейти в наступление вторично – и победоносные, но малочисленные армии Юго-Западного фронта, не поддержанные, захлебнулись в своей победе, а кампания 1916 г. оказалась безрезультатной.

Вот к каким жестоким последствиям в стратегии приводит слабая политика, бесхарактерность, неспособность твердо и властно огородить свои права, сказать «нет» (объяснив, почему именно «нет»). Мы не в силах были что-либо отказать нашим союзникам – даже когда они требовали, чтоб мы им вырывали из нашего же живого тела куски мяса. А двенадцать лет спустя маршал Петен¹²⁹ в своей книге «Верден» ни словом не упоминает о тех двухстах тысячах русских, что отдали свою жизнь и кровь тогда при Нароче…

Из русских деятелей Великой войны политическим чутьем и сознанием государственности были наделены лишь генерал Гурко¹³⁰– поборник равноправия России с союзниками – и командовавший в 1914 г. Черноморским флотом адмирал Эбергардт[18].¹³¹

Немедленно же по прибытии «Гебена» в Золотой Рог адмирал Эбергардт сознал, что эти корабли вовлекут Турцию в войну с Россией (последствиям чего должно было явиться закрытие проливов и полная изоляция России от остального мира). Он предложил атаковать «Гебена» в турецких водах своими пятью старыми, но отлично стрелявшими кораблями, – и этим предупредительным мероприятием – политической мерой пресечения – удержать Турцию от выступления. Блистательная Порта и младотурки¹³² были бы раздосадованы, а Доунинг-стрит¹³³ опечалился бы этим самоуправством. Но России не пришлось бы умирать от удушья. Сазонов¹³⁴ запретил эту спасительную операцию. В 1878 г. русская дипломатия боялась английских броненосцев – в 1914 г. она боится своих собственных!

* * *

Несостоятельность политиков сказалась и в Гражданскую войну.

Весь трагизм русского дела заключался в том, что красные – антигосударственники по существу – оказались государственниками по методу, тогда как белые – по существу государственники – оказались по методу анархистами. Анархичность Белого движения стала причиной его гибели.

Эта анархичность в первый год борьбы за спасение России была особенностью обеих сторон. Кубанские походы¹³⁵ велись под знаком импровизации и красными, и белыми. Только красные поспешили как можно скорее отказаться от импровизации и вступить на путь организации. Белые же, наоборот, импровизацию возвели в систему. Подвиги обоих Кубанских походов придавали этой импровизации героический оттенок. Романтика взяла верх над политикой, добровольчество над регулярством, импровизация над государственностью.

Вот причина катастрофического исхода второго года войны, причина, погубившая Московский поход¹³⁶. Отсутствие политики, ее игнорирование, выразилось в неустройстве занятых местностей, неиспользовании их человеческих ресурсов (при населении в 60 миллионов – на фронте всего 22 тысячи штыков). Не были использованы огромные офицерские кадры (до 70 000 офицеров на территории Вооруженных Сил Юга России), упущено создание регулярной силы, воссоздание государственности. Многие ошибки генерала Деникина¹³⁷ были затем исправлены в Крыму генералом Врангелем¹³⁸. Однако пословица «лучше поздно, чем никогда» в политике неприменима.

Анархизм в Крымский период сказался в отсутствии внешней политики. Северная Таврия обращена была в «Восточную Пруссию» для спасения Польши.

Пилсудский¹³⁹ был таким же врагом России, как Ленин. И то обстоятельство, что Польша ввязалась в борьбу с РСФСР, было чрезвычайно благоприятным для Вооруженных Сил Юга, получивших передышку после зимнего разгрома и новороссийской катастрофы.

В интересах освободительной белой борьбы было извлечь как можно более выгоды из польско-советской войны.

Разгром Польши был чрезвычайно выгодным. Во-первых, побеждался один из врагов русской государственности. Во-вторых, разгром Польши и выход большевиков на границы Центральной Европы (потрясенной войною и представлявшей собою необозримый склад горючего материала) всполошил

бы Францию, ибо вся ее версальская постройка оказалась бы под ударом. Врангель в Крыму был бы единственным спасителем положения и смог бы диктовать свои условия французскому правительству.

Поражение Польши повышало удельный вес Русской Армии в Крыму. Победа «Речи Посполитой», наоборот, делала «русских белых» лишними.

Этого как раз не понял генерал Врангель. Он стремился оказать помощь Польше, исходя из ошибочного – романтического, а не политического расчета: «всякий, кто борется против большевиков – наш союзник».

Задачей настоящего политика (имевшего бы не только огненную душу, но и холодную голову) было не мешать красному врагу русской государственности сокрушить польского врага русской государственности. Минус на минус давал плюс.

Идеальным политико-стратегическим решением был отвод победоносной армии после операции 25 мая¹⁴⁰ обратно за перешейки, выкачав из Северной Таврии в Крым необходимые запасы продовольствия. Закрепившись за перешейками – устроить армию и ожидать дальнейших событий, оставаясь совершенно глухим к мольбам о помощи из Варшавы и Парижа (если слепота в политике гибельна, то глухота иногда полезна). В Варшаву ответить, что заключением в концентрационные лагеря войск генерала Бредова¹⁴¹ Польша сама себя лишила права на помощь со стороны Русской армии¹⁴². В Париж заявить, что ни одного шага для выручки Польши, а косвенно Франции, не будет сделано, пока войска не будут в избытке снабжены всем необходимым снаряжением – в первую очередь (имея в виду сильную красную конницу) – достаточной боевой авиацией. Такой сильный язык был бы понятен как нельзя лучше, и все требуемое было бы доставлено беспрекословно. После этого можно было бы предпринять всеми силами (а не слабой частицей) решительный для всей освободительной войны поход на Кубань.

Ту помощь, что была тогда– в июле – августе 1920 г. – оказана Польше даром, следовало не «дать», а «продать» – продать за наличные и как можно дороже. Франция находилась в положении, когда приходится платить, не торгуясь. Полная пассивность Крымского фронта с июня по август была бы несравненным орудием политического давления. Но эту исключительную политическую и дипломатическую обстановку лета 1920 г. Крымское правительство (политически чрезвычайно слабое) не использовало.

Ее использовали поляки, получившие в подарок помощь, за которую при других обстоятельствах должны были бы заплатить очень дорогою ценою. И перемирие поляков с красными от 30 сентября – перемирие, выдавшее большевикам с головою благородный, но неразумный белый Крым – стало жестоким предметным уроком, который польская государственность и польская государственная политика давали антигосударственной политике Белого движения. Эта антигосударственная политика июня – августа принесла плоды в октябре. Врангель был побежден не Буденным¹⁴³, а Пилсудским.

Квалифицировать польскую политику «вероломной» столь же неосновательно, как жаловаться на «неблагодарность» Австрии в Восточную войну. К морали государственной нельзя подходить с той же меркой, как к морали частного лица. Эти два понятия – несоизмеримы.