 Не может древо доброе приносить плоды
худые, ни древо худое приносить плоды добрые...
(Евангелие от Матфеё, гл. VII).
Важно сознать, что нам нужна серьезная и действительная школа для просвещение народа.
Если правительство и общество станут твердо на эту точку зрение, то дальнейшее разрешение вопроса народного образование уже не представит особых трудностей и сомнений.
Раз этот вопрос потеряет свой полицейско-политический характер и разсеется в нем удушающая его теперь атмосфера подозрительности, вражды и недоверие, все в нем станет просто и ясно; он потечет спокойно, как река равнины, освежая и наполняя новою жизнью все, что будет омываться его плодотворными водами.
Вопрос этот просто войдет тогда в область учебной и воспитательной техники, и все разногласие его будут умещаться в пределах практических мер, которыми лучше можно достигнуть одинаковой для всех цели.
Такого именно, давно желанного нами, давно нам необходимого, зиждительного характера кажется нам и примиряющая программа деятельности нашего нового министерства просвещение. Если оно еще не успело заявить себя в такой короткий срок никакими осязательными результатами, то, тем не менее, оно проявило несомненную решимость возстановить нормальные условие здоровья и спокойствие, которых был лишен так долго этот важнейший вопрос нашей народной будущности.
Министерство, по-видимому, твердо решилось посвятить себя положительной органической работе над ним, покинув безсодержательный и вредоносный путь отрицательного охранение его от мнимых опасностей.
Впрочем общество еще может желать со стороны министерства некоторых единовременных отрицательных мер на пользу народного образование, без которых будет крайне затруднена сама положительная разработка этого дела.
Храм нашего народного просвещение, во всех своих разнородных отделах и на всех своих ярусах, наполнился, в последние дни, всякими непризванными мытарями и фарисеями, учредившими в нем свои торжища. По примеру Божественного Учителя, прежде чем возвысить кроткий голос забытой истины, необходимо взять в руки вервие и изгнать из храма торгующих, опрокинув нечестивые седалища их...
***
Прежде всего представляется вопрос, каково должно быть общее воспитательное направление школы?
Мы считаем лучшим условием. плодотворности и прочности воспитательного дела - основание его на почве религиозной нравственности. Это такая незаменимая и испытанная сила духовного благополучие народа, с которою не может идти в сравнение никакая другая. Не дозволяя себе заглядывать в недоступные нам горизонты далекого будущего, которое, конечно, может принести с собою иные истины, иные силы, - мы твердо верим, что, в наше время, при настоящем уровне народного развитие, при настоящих условиях народной жизни, только религиозное благочестие способно внушить человеку толпы те чувства братства, терпение и мира, без которых себялюбие человека обращает жизнь в ожесточенную, никогда несмолкающую междоусобную брань.
Животное начало хищничества, лежащее в основе человеческой природы, выражаемое знаменитым «homo homini lupus» английского философа, должно найти себе противовес в каком-нибудь столь же могучем, столь же обязательном высшем принципе, подобном принципу Евангелие: «братья, возлюбите друг друга».
Разсчитывать в этом случае на научные убеждение человека, на просвещенность его взглядов, раскрывающих всю практическую невыгоду и все внутреннее безобразие животных стремлений человека, - невозможно, потому что сила подобного убеждение достигается только путем очень сложных и особенно счастливых условий, которых бывает лишено громадное большинство. Для человека толпы, поглощенного материальным трудом, гораздо понятнее и убедительнее грубые разсчеты будничного здравого смысла и естественные позывы себялюбие.
Для того, чтобы он сам согласился возстать против этих привычных, так сказать, осязательных внутренних внушений своих, чтобы он счел нужным смирить их и покорить более далеким соображением, - необходимо основать эти соображение на требование какого-нибудь безусловного авторитета, сравнительно с которым даже собственные очевидные интересы человека сами собою отступают на задний план.
Что же другое может стать таким безспорным авторитетом в глазах человека толпы, как не божественная сила, в которую он верит, как в всемогущую распорядительницу всех судеб его, от рождение до могилы и после могилы, которая все видит, все знает и все может?
Не только для масс, но и для людей с гораздо более высоким уровнем образование, нельзя найти более доступной и более влиятельной формы воплощение нравственной идеи, как религиозный авторитет.
Если исключительные философские умы в состоянии создать себе нравственные представление и помимо этого основание, то, во первых, это не может быть уделом всякого; а во вторых, представление эти удовлетворяют чрезвычайно мало даже самих философствующих людей, всегда сознающих некоторую непрочность и условность найденной ими почвы.
Во всяком случае, не вдаваясь в подробные психологические и исторические доводы о незаменимости религиозного начала для громадного большинства людей, что было бы здесь не совсем уместно, мы считаем нужным заявить, что наш личный жизненный и педагогический опыт привел нас к непоколебимому убеждению в этой истине.
И так, по мнению нашему, школа должна быть прежде всего основана, как бревна дома на своем фундаменте, на религиозной нравственности. Но формы и пути, которыми школа должна проникаться этою религиозною нравственностью, бывают не всегда одинаковы.
В других странах, особенно лютеранских, есть готовая рать для проведение религиозной нравственности в школу - их просвещенное духовенство.
Но у нас, к великому стыду и несчастию нашему, духовенство наше, говоря искренно, ни в каком смысле не может считаться воплощением религиозной нравственности и органом, способным привить к народу привычки этой нравственности.
Наше духовенство, за некоторыми, конечно, отрадными исключениеми, взятое как целое сословие, как общий тип, делается представителем и проводником в народную массу не религиозно-нравственных истин и вкусов, и внешней механической обрядности, иногда чуждой самым основным идеям христианства. Наше грубое и полуязыческое духовенство, проходя само темную школу грубости и тупости, не вносит в жизнь народа никакого духовного совета, не возвышает нисколько сердца и мысли масс от привычных им материальных интересов в идеальные области любви и правды.
Наиболее деятельные представители духовенства стараются укоренить в народе, по крайней мере, православную церковность; но только редкие исключение посвящают себя делу истинно христианского воспитание душ, в высоком смысле Христова учение.
Если вручить нашу зарождающуюся школу теперешнему духовенству, то в ней очень скоро не осталось бы даже отдаленного намека на религиозно-нравственные начала, точно также, как не осталось следа их в семинариях и духовных училищах.
Язычески-грубое отношение к религии, крайняя материальность взглядов и вкусов, схоластическое притупление ума, замена лживою риторикою искренности чувства и правды знание, наконец, унижение в себе человеческого достоинства - вот неизбежные плоды бурсацких влияний, где бы и под каким бы титулом ни появились они.
Мы слишком давно и слишком близко познали их и страдаем от них, чтобы еще могли сомневаться в этом в настоящую минуту.
Но носителями религиозной нравственности вовсе не необходимо должны быть одни священники.
Мы, конечно, сами бы стояли за вручение духовенству народной школы, если бы наше духовенство переродилось в своих глубоко укорененных свойствах, если бы вместо жреца православного капища, униженно звенящего кошельком и жадно обирающего пироги, мы вдруг увидали бы просвещенного наставника народа в благочестивой жизни и благочестивых помыслах. Но, не имея в своих руках возможности пересоздать существующие условие, мы можем обратиться к тем молодым и новым силам общества, которых будущее еще всецело зависит от нас, которые еще не успели укоренить в себе никаких качеств, препятствующих выполнению ими нравственно воспитательных целей.
Сословие учителей, образующихся в учительских семинариях, школах и других педагогических разсадниках, кажется, ближе всего подходящим к этой потребности нашего народного образование; сосредоточить самые заботливые воспитательные условие на приготовлении народных учителей - вполне возможно даже при наличных педагогических силах наших, даже при наших наличных денежных средствах.
Можно сказать, не преувеличивая, что каждый дельный воспитанник учительской семинарии есть уже сам по себе готовая народная школа. Стоит только приготовить достаточный состав учителей, исполненных трудолюбие и нравственных вкусов, и задача народной школы решена одним этим фактом. Поэтому уставу наших народных школ невозможно замалчивать, как о чем-то стороннем, об учительской семинарии и её многообразных связях с народною школою, как это делает устав 1874 г.
В учительскую семинарию должен быть перенесен весь центр тяжести просветительных задач нашей народной школы. Только в её пределах, через её посредство, имеет смысл всякого рода надзор и всякого рода влияние на народную школу. Если мы хотим видеть эту школу направленною нравственно, работающею плодотворно, мы должны добиться, чтобы еще в учительской семинарии были привиты будущему учителю это нравственное направление, эта способность и желание плодотворного труда.
Позднее, все эти влияние и надзоры только останутся на словах, да на бумаге. Готового учителя уже не кому будет учить. С этой точки зрение в руководители учительских семинарий нужно привлекать самые основательные и безупречные педагогические силы.
Никакие расходы на учительские семинарии не будут убыточны обществу. Семинарии эти приготовляют не привилегированных светских шаркунов, не блестящих фрунтовиков) не людей, способных с особенною для себя выгодою эксплуатировать потом общество своими знаниями и талантами. Нет, они готовят одну за одной смиренные очереди учителей народа, в полезной деятельности которых на пользу общую их личная выгода имеет слишком скромную, можно сказать, ничтожную долю.
Во что бы ни обошлось воспитание народного учителя, не нужно забывать, что это цена целой народной школы, со всеми её плодотворными семенами будущего.
Жалко потратить даже один грош на приготовление плохого учителя и безполезной школы. Но если ценою денег можно создать хорошего воспитателя, а с ним хорошую школу, то излишняя расчетливость будет в прямой убыток обществу.
Мы говорим, конечно, про расходы, вызываемые правильною воспитательною обстановкою будущих учителей, какова, например, необходимость дать им в руководители людей, вполне достойных своего призвание, или снабжение семинарии полезными учебными и воспитательными пособиями.
Но собственно жизнь будущих учителей должна быть непременно основана на величайшей скромности и простоте привычек, которые только одни могут сделать сносною для народного учителя ожидающую его впереди обстановку.
Тип жизни учительских семинарий нам нечего выдумывать. Он уже, к счастью, выработан опытом народов, далеко опередивших нас в просвещении и благосостоянии.
Внутренний быт этих семинарий иногда суров и серьезен, как быт монастырей, и в этом мало удивительного, потому что учительство в народной школе действительно подвиг своего рода, к которому нужно готовиться соответствующим образом.
Неослабный труд, система самопомощи, примененная во всей своей широте, практические упражнение в работах, свойственных народной среде, деревенская простота жизни, все это на почве глубокой религиозной нравственности, вот общая организация воспитание учителей в образцовых семинариях Европы, например, в Швейцарии, Бельгии, Швеции и проч.
Мы не коснемся здесь подробно организации наших учительских семинарий, так как предмет статьи не требует этого.
Для нас достаточно пронести мысль, что учительские семинарии, устроенные, направленные по образцу лучших европейских заведений этого рода, могли бы доставить и нашим народным училищам таких наставников, которых религиозно нравственное настроение будет гораздо жизненнее и плодотворнее теперешнего нашего духовенства.
В чем может по преимуществу проявляться это нравственное настроение учителя относительно школы?
Конечно, не в пустых наставлениях пиетизма, всегда дешевых и всегда безполезных.
Истинным христианином может быть только человек, живущий по христиански.
Для учителя жить по-христиански, значит прежде всего относиться с теплою любовью к своему делу. Честное выполнение своего долга, независимо от надзоров, предписаний и взысканий, по внутреннему требованию своей совести; настойчивая работа над усовершенствованием этого дела, ради общей пользы; терпеливое перенесение неудобств и тягостей своего положение во имя высших нравственных целей, и мирное довольство своею почтенною, хотя и скромною долею, - вот те религиозно-нравственные условие, которые необходимы в учителе для того, чтобы школа его давала добрые плоды.
Нельзя сказать, чтобы эти условие были практически недостижимы.
В Швейцарии или Германии этот тип честного учителя можно встретить довольно часто. Даже у нас, в России, он уже попадается. Сделать этот тип господствующим в народной школе было бы большим благополучием, и ваша учительская семинария, по убеждению нашему, могла бы этого достичь.
Светский учитель уже потому мог бы легче воспитать в себе необходимое нравственное отношение к школе, что он не встречал бы противоречий ему ни в установившемся духе касты, ни в грубых разсчетах своей личной корысти.
Духовенство, живущее еще подачками народа в большей части местностей России, поневоле заинтересовано поддерживать многие суеверные, вовсе не христианские обычаи и убеждение народа, уцелевшие в нем от языческого времени, и неизбежно связанные с материальною выгодою духовенства, в виде платы деньгами, приношений натурою, угощение и проч.
Чем материальнее и грубее эти обычаи народа, тем осязательнее отражаются они на благосостоянии духовенства. Частые праздники, например, значит, частые службы и частые пирования, на которых, конечно, не обходится без духовенства. Чтобы понять свою истинную выгоду более разумным и проницательным взглядом, нужно быть просвещеннее, чем бывает наше сельское духовенство.
Но при его настоящем положении, гонясь за кусками и за гривенниками, т. е. за грубою и осязательною выгодою, оно упустило гораздо более важные и существенные выгоды своего нравственного и общественного значение в ряду составных сил народа.
Нравственное влияние на школу правильно воспитанного учительского сословие вообще может быть чище и безкорыстнее. Учитель, если он сколько-нибудь честно исполняет свое дело, никогда не явится перед детьми, которых он не наставляет в истине, живым отрицанием и опровержением этой самой истины, каким невольно является в их глазах проповедник, воздыхающий в церкви о грехах мира, убеждающий других, что «не о хлебе едином будет жив человек», и тут же, не выходя из церкви, на их же глазах, жадно торгующийся за каждый лишний грош в свою пользу, провозглашающий всею вообще жизнью своею один грубый культ мамоны.
Но одно направление школьного дела в духе христианской любви, трудолюбие и скромности, какое великое значение ни имеет оно, все-таки еще не осуществляет в себе всех задач школы. Народная школа должна быть не только школою нравственности, но еще и школою познание.
Если первое условие её почти неспособно возбудить сомнение и различие взглядов, то характер, пределы и состав сведений, которые должна сообщать низшая народная школа, поднимают, напротив того, целую тучу вопросов и разногласий.
Прежде всего встают друг против друга два враждебные стана: одни, которые желают посредством школы, так сказать, обойти всякое истинное знание, заменить его некоторыми механическими приемами письма, чтение и счета, нелишними даже в рабочем быту, отвратить внимание народного юношества от полезного знание действительности в мир темной мистики и патриотических суеверий, которыми стараются исключительно наполнить головы детей.
Люди такого убеждение боятся знание, считают его опасным оружием в руках человека низших общественных положений. Они словно инстинктом чувствуют свою собственную неправду и страшатся, что она будет не в силах выдержать прикосновение света и мысли.
Такие люди по всей справедливости считаются консерваторами дурного закала, ретроградами. Они действительно не столько дорожат справедливым усовершенствованием общественных отношений и всей вообще жизни народа, сколько хлопочут о том, чтобы достигнутое ими, лично выгодное для них положение, как бы ни было оно вредно для других, охранялось на веки вечные, как законы природы своего рода, от всяких изменений и посягательств. При таком насильственном задержании естественного народного роста, консерватизм сам собою превращается в отсталость, в ретроградство. Жизнь не может стоять на одном месте; она или прогрессирует, т. е. двигается вперед, развивает все больше и дальше скрытые в ней силы, или же регрессирует, т. е. движется вспять посредством процесса обратного разложение на составные части всего, что успело сформироваться в её организме. Оттого все живое, движущееся, растет, а все мертвое, остановившееся, гниет {«Stillstand ist Rückgang», говорит немецкая пословица.}.
Но так как ретроградство в деле народного образование, как и во всяком другом живом деле, есть процесс гниение и смерти, то мы, поневоле, должны искать программу народной школы только среди взглядов, честно признающих необходимость и пользу знание для всех людей вообще, а не для тех или других избранников, как это признавали, например, составители устава начальной школы 1874 года, сознательно обратившие его в «устав предупреждение и пресечение народного образование «.
Только на почве искреннего признание прав всякого человека на просветление своего разума и на обогащение себя полезными знаниями, возможна дальнейшая, так сказать, техническая разработка вопроса начального образование.
Все ограничение, вся система постепенности его, могут иметь смысл только с такой точки зрение. Но ограничение и постепенность, само собою разумеется, тут необходимы в высшей степени. Одно право еще далеко не устанавливает всех условий дела. Необходимо самым существенным образом принять в разсчет практическую возможность воспользоваться своим правом, добрые или вредные последствие слишком полного осуществление этого права, без применение к данной обстановке, к данным силам и потребностям.
Человек постоянного ручного труда не имеет много времени для занятий ума. В мире сохи и станка остается не особенно много места миру книги. Уже это одно обстоятельство необходимо вынуждает ограничить область народного знание, а следовательно и программу начального обучение. Кроме того, если бы у рабочего класса и было много свободного времени, как, например, бывает оно в течении долгих зимних вечеров у крестьян земледельческой полосы, не знающих других промыслов, то и тогда излишнее обилие сведений было бы для них вредом, а не пользою.
Мы вообще стоим за строгую гармонию между миром мысли и физическою жизнью человека. Мы уже высказывались несколько раз, до какой степени считаем неправильным, вредным и опасным, перевес книги над делом в воспитании наших передовых сословий. Мы в сильной степени приписываем этой уродливости развитие и наш духовный разлад с самим собою, и нашу общественную вялость, и физическое слабосилие и болезненность наших молодых поколений.
Если явление это так вредно отзывается на людях, имеющих гораздо более возможности сообразовать свою практическую жизнь с жизнью своей мысли, то, понятно, до какой степени искалечило бы оно тот слой народа, которому часто некогда оторваться от ежедневной работы рук, даже на короткий час отдыха. «Лишние люди», «безсильные мечтатели», составляют тягость и вред даже в самых счастливых условиях быта.
Но мечтатель - рабочий, но «лишний человек», обязанный снискивать себе ежедневное пропитание трудом рук своих, это выходило бы за пределы всякой естественности. Наполнять голову работника сведениями и мыслями, только возбуждающими его безпокойство, безплодно нарушающими простой мир его духа, не дающими ему силы ни на что, ему доступное, для него полезное, а только разслабляющими его собственные практические силы праздною мечтою или неисполнительными желаниями, - это значит не просвещать, а затемнять разум человека, надрывать его духовный организм непригодною и непосильною работою. Это значит хлопотать не о благололучии его, не об усовершенствовании условий его жизни, а подносить ему отраву, вести его к постепенному падению и, может быть, даже гибели.
Бывали, конечно примеры, когда слишком широкое раскрытие умственных глаз рабочего человека, даже нисколько не присноровленное к прямым нуждам его развитие, вызывало могучую и плодотворную деятельность дремлющих сил в том или другом смысле. Но это были совершенно исключительные натуры, герои истории, гении своего народа.
Для огромного же большинства народа, окармливание излишним знанием принесет один несомненный плод, - полное раздвоение с средою и с своим прошлым, глубокое внутреннее страдание, безсилие духа и, как неизбежный результат его, отвращение к труду, полезному себе и другим.
Стремиться к такому положению вещей может враг народа, но не друг его. Мы высказываемся, напротив того, за самое осторожное и глубоко-обдуманное начертание программы для начального народного образование, без всякого увлечение неведомыми горизонтами будущего, без всякой примеси теоретических мечтаний.
Из безпредельного материала разнородных знаний человека начальная народная школа должна сделать строгий выбор только одного необходимого, только одного доступного, только одного применимого в данном положении вещей.
Переродится через несколько десятков лет наше наличное народное юношество, явятся в нем иные условие, иные силы, иные нужды, - само собою изменится, в свое время, и школьная программа.
---
Программы всех наших учебных заведений, начиная от сельской школы грамотности, кончая университетами и академиями, даже программы разных случайных и временных курсов, устраиваемых с какою-нибудь специальною целью, начинаются с закона Божие. У нас словно боятся заикнуться об изучении чего-нибудь без сопутствования катехизиса, священной истории или богословии.
В разсуждение по этому поводу не принято даже входить. Это вопрос какой-то исключительной щекотливости.
И те, это представляет, и те, кто разрешает, чувствуют себя связанными по рукам и ногам особенностью положение этого предмета преподавание.
Всякому, как начальнику, так и подчиненному, кажется, что малейшее нарушение в программах условного этикета относительно закона Божие, будет сочтено за вольнодумство, за потрясение общественных основ; что вся программа курсов без закона Божие будет лишена характера почтенности и благонадежности.
Через это происходит иногда совершенно насильственное втискивание преподавание закона Божие даже туда, где в нем не может предстоять надобности, единственно из соображений педагогического приличие. Случается, что юноши, проходившие этот предмет в достаточной подробности в заведениях одного разряда, поступая в заведение высшего разряда, опять посвящают много времени изучению того, что уже давно изучено ими, даже без всякого расширение объема этого изучение.
Преподавание богословие в университетах на первых курсах всякого факультета, практикующееся уже многие десятки лет и не приводящее, как всем известно, ровно ни с какому результату, может служить очень наглядною илюстрациею наших мыслей. Влияние этих обязательных лекций богословие на студентов наших университетов не только совсем ничтожно, но положительно вредно. Юноши наши относятся с открытою небрежностью к этому предмету преподавание, не видя ни малейшей связи его с свободно избранною ими ученою специальностью, чувствуя в нем повторение того самого, что они твердо изучили в течении чуть не десятка лет своего прежнего школьного труда; а между тем, по уставу, это один из главных предметов каждого факультета; из него нужно получить высший балл, чтобы удостоиться кандидатского диплома. Понятно, что это последнее условие и является центром тяжести всего вопроса. Всевозможные уловки и сделки пускаются в ход, чтобы заручиться кандидатским баллом. Сами преподаватели богословие чувствуют эту обременительность и насильственность своего предмета, и какое-то чуждое и ненормальное положение его в ряду других предметов университетского преподавание. Они обыкновенно довольствуются самым поверхностным знанием студентов, даже не знанием, а хоть какою-нибудь попыткою ответа, показывающею, что студент хоть раз заглянул в книгу, хоть не стоит молча перед экзаменатором. Добиваться же действительного знание богословие преподаватели не смеют и думать, почитая чуть не за милость со стороны студента, если он даст себе труд усвоить какие-нибудь 2, 3 текста.
При вступлении своем в университет, я был юношею с религиозным направлением, и помню, какое до оскорбительности тегостное впечатление производила на меня эта напрасная профанация священных для меня предметов, эта усвоенная преподавателем недостойная роль ухаживатели за студентами, в ответ на их презрительное отношение к его преподаванию. Понятно, что подобное насильственное навязывание закона Божие, подобное обращение его в орудие приобретение дипломов, не только не разовьет ни в ком религиозного чувства, но, пожалуй, убьет во многих и последнее расположение к нему. Об университете и богословии я заговорил для примера. Но, конечно, результаты того же характера достигаются и всем вообще нашим казенным преподаванием закона Божие, с выставлением баллов, троек с минусом, пятерок с крестом, с наказаниями за единицы и проч. Я помню одного своего преподавателя, почтенного, впрочем, старичка, который требовал от хороших учеников гимназии, чтобы они, выходя к кафедре законоучителя, проговаривали весь свой урок из православного катехизиса Филарета без малейшей запинки, с вопросами и ответами.
Бывало, ждешь не дождешься торжественной минуты, когда тебя вызовут; молодая, как воск впечатлительная память отразила на себе целиком, будто в зеркале, каждую запятую, и детское тщеславие трепещет от нетерпение похвастаться перед целым классом товарищей своим безошибочным ответом.... В торжестве своем не сомневаешься, в силы свои веришь.
И вот раздается долго жданный призыв. Бросаешься к кафедре и, смело смотря в суровые глаза старца, неподвижно устремленные на тебя с безмолвным требованием, начинаешь бойко отчеканивать, будто по книжке читаешь: «вопрос: достаточно ли одной молитвы внутренней без внешней? ответ: поелику человек состоит из души и тела, то о сем безполезно и спрашивать», и т. д, разгорячаясь все больше и больше плавностью своего безостановочного ответа, пока, наконец, постепенно умягчающийся лик старца не просияет окончательно торжествующею улыбкою, и сквозь жесткие усы не вылетит обычное лаконическое слово, сопровождаемое гордым сверканием выпученных на меня глаз: «вам пять, господин!»...
С такою же, бывало, самоуверенностью ждешь и экзамена, где, кроме товарищей, бывает и директор, и совет, а часто сам архиерей или архимандрит вместо него.
Суровое лицо старца-учителя, с умасленными по праздничному волосами, заранее ликует и осклабляется, когда к экзаменаторскому столу подходит хороший ученик, на которого он надеется, как на каменную гору.
Берешь билет из церковной истории, подаешь его, даже не разглядывая номера, чувствуя, что эта, страшная другим, церковная истории, вся целиком сидит у тебя в голове, и что ты не выронишь из неё ни одного слова... «Вам шестнадцатый, господин!» провозглашает учитель, устремляя прямо в твои глаза свои неподвижные старческие белки.
- Ну-с, начинайте: «после бури гонений»....
- «Наступил мирный век для христианской церкви,» - мгновенно подхватываешь оборвавшееся слово, словно пономарь приходской церкви, давно поджидающий с веревкою в руках, подхватывает первый звук благовеста соборного колокола.- «Константин, побежденный силою креста, и сам оною победивший»... и пошел, и пошел, без удержу и запинки, пока не прервет тебя какая-нибудь торжественная похвала.
Конечно, при подобных системах преподавание, дети будут твердо знать наизусть и книжку православного катехизиса, и книжку православного богословие, и книжку священной истории.
Более 30 лет прошло, как я разстался с учением катехизиса, а до сих пор помню большую часть его текстов.
Но спрашивается, что общего между религиозным настроением человека и этими знаниями попугая? Система обучение делала то, что закон Божий, религия, большею частью, представлялась детям, как «урок батюшки», который нужно знать и отвечать в известные часы, но который не имел ничего общего со всем складом их жизни, точно также, как не имела какая-нибудь <немецкая метода» Зейденштюкера или «славянская грамматика».
- Голубчик, дай законца позубриться! приставал ко мне часто господин из лентяев-товарищей, считавший излишнею роскошью иметь собственные учебники.
Это было самое характерное отношение к религии почти всех нас, учеников гимназии.
К «законцу» относились именно как к переплетенной в корешок книжке, с известным числом страниц, которые нужно было зубрить и за незнание которых приходилось сидеть без обеда и даже подвергнуть свое тело скверным субботним экзекуциям.
Благие намерение составителей программ, включающих закон Божий всюду и всегда, не привеля, как мы все знаем, ни к чему доброму. Религиозность нашего образованного класса, «зубрившего законец» во всех его видах и на всех ступенях своего учение, до такой степени ничтожна, что в этом отношении мы стоим несравненно ниже всех народов Европы и образованной Америки. Кажется, опыт был достаточно полон и достаточно поучителен.
Кажется, есть слишком серьезные основание усумниться в пользе «зубрение законца» младенцами и юношами, мальчиками и девочками, и сознать, что наша установившаяся система преподавание закона Божие страдает глубокими внутренними недостатками.
Если столяры и сапожники нередко делают из своих учеников дельных мастеров, помощью колотушек и дранья волос, никогда не советуясь с их собственною волею и вкусами, ломая их поперек, в случае сопротивление, то не нужно забывать, что тут дело идет не о внутреннем развитии духа, а o механической сноровке рук, которая приобретается одним частым упражнением, будет ли оно добровольное или насильственное, - все равно. Но религиозное настроение человека, но нравственные стремление его можно вызвать только единственным путем воздействие на свободную душу человека, возбудив искреннюю жизнь его сердца.
Ответы уроков, баллы, наказание, переводы из класса в класс, выдача дипломов и признание служебных прав, - все это средства внешнего принуждение и насилие, совершенно чуждые целям и интересам религиозной нравственности, препятствующие, но не способствующие ей, искажающие её характер и убивающие её будущность.
Если учение закону Божию должно происходить путем устрашение и взыскание, то в таком случае вообще следовало бы всех верующих сгонять в церкви по приказам власти, подвергать ответственности отсутствующих и предписать каждому молящемуся обязательное число крестных знамений, вздохов и коленопреклонений. Во многих учебных заведениях почти уже достигли этой механизация религиозных упражнений, и посещение воспитанниками церкви, как по приемам, так и по связанным с ним требованием, весьма мало отличается от упражнений в маршировке и военных артикулах всякого рода. По нашему мнению, это низведение религии до степени какой-нибудь географии или французского языка и применение к её изучению всех мер, употребляемых при обязательном изучении наук, искусств и ремесел, эта замена свободных влечений души человеческой к Божеству принудительными церковными парадами, - убивает религию в самом корне, и притом гораздо вернее, чем всякий атеизм, всякое свободомыслие философов. Можно ли удивляться, что наше общество совершенно лишено религиозного чувства, когда все воспитание нашего детства и юношества, с каких уже пор основано на системе лицемерие и насильственности в самых глубоких вопросах сердца и духа.
Казенный характер религии в воспитании детей невольно отражается и на позднейших отношениях к ней взрослых людей. И там религия продолжает только стеснять человека известными формальными требованиями, как своего рода административное ведомство, необходимое при рождениях, женитьбах и даже смерти.
После вопроса: «как вас зовут?» суд обязан предложить вопрос: «бываешь ли у исповеди и причастие?»
Без исповеди и причастие, человек может быть устранен от свидетельских показаний. Без исповеди и причастие человека не станут венчать. Без исповеди и причастие человека не станут терпеть на службе.
Я понимаю, что без исповеди и причастие человек может быть исключен из союза верующих, из своей церкви. Но допустить вмешательство в этот вопрос сердечных верований гражданского судью или административного начальника, это значит, религию обратить в казенную службу, Бога заменить чиновником.
Наше духовенство, приученное держаться в преподавании и в своих отношениях к юношеству на почве формальных требований, остается таким и относительно взрослого общества.
У нас священник немыслим как наставник, советник и утешитель семьи в её затруднениях и горе, и вообще во всех случаях её внутренней духовной жизни, каким несомненно являются священники многих других европейских обществ. Это понятно потому, что само духовенство наше лишено религиозно-нравственного воспитание, а получает такое же формальное знакомство с истинами веры и всем вообще миром религии, Какое получает в более слабой степени наше светское юношество.
Кому нечего дать, тому нечем делиться с другими. Укоренившееся неуважение нашего общества с духовному сословию, униженное и безвлиетельное положение его, совершенно объясняются этим направлением деятельности и этим характером воспитание наших священников. Они являются не пастырями душ, не учителями народа, а мелкими чиновниками церковного ведомства, в услуге которых не особенно нуждается властное сословие дворян и бюрократии, но которые, подобно становым приставам и волостным старшинам, могут держать в некоторой зависимости мелкий деревенский люд и известным образом эксплуатировать его в свою пользу.
***
Такое положение вещей не должно быть и не может быть терпимо, и мне кажется, что духовенству, более чем кому-нибудь, следует осветить этот вопрос с самою широкою откровенностью, чтобы приложить затем энергические усилие к своему нравственному возрождению.
Продолжать же наше лицемерно-благоговейное молчание относительно такого коренного вопроса народной будущности - все равно, что идти в пропасть с завязанными глазами. Европа и Америка, кажется, ясно доказывают нам, что новое время вызывает из недр обществ такие грозные, до сих пор дремавшие в нем стихии себялюбие и жадности, которые разорвут в клочки, растащат по косточкам весь выработанный веками нравственный мир наш, если не встретят могущего противовеса в других, более человечных, более общественных началах нашей жизни, популярным выражением которых служит система христианской нравственности.
Мы уже испытали в два последние года, до степени какого зверства и полного уничтожение человечества доходят инстинкты озлобленного себялюбие, когда они работают в среде, не дающей им отпора в твердо установленных привычках и убеждениях религиозно-нравственной жизни.
При отсутствии этих истинных консервативных начал, в благородном смысле этого слова, сила, самая ничтожная по размерам и самого низшего разбора по своему качеству, может, как показал опыт, принимать вид чего-то грозного и непобедимого.
Но эта мнимая грозность и непобедимость, в сущности, есть только наша собственная нравственная ничтожность, наша неспособность дать отпор чему бы то ни было, что само заявляет себя силою и берет на себя руководство нашими судьбами и нашею волею.
В подобной нравственной простоте возможны самые дикие, самые невообразимые явление, раз только нарушается рутина патриархальных привычен и взглядов и личность человека приобретает смелость почина, которою она не пользовалась прежде.
Общество, без органических нравственных уставов, лишенное внутри себя твердой духовной структуры, есть страдательная масса, подобная водам моря или горам песку, которыми может по произволу ворочать то один, то другой ветер. Движение этих масс могут быть ужасны, ничем неотвратимы, но они всегда бессмысленны и почти всегда гибельны.
Мексика и некоторые другие страны центральной и южной Америки представляются нам наглядным образцом того критического и безвыходного состоянии обществ, в которое оне впадают при отсутствии внутренних нравственных основ жизни, заменяемых внешнею религиозною образностью и официальным лицемерием.
При этих условиях ничто не в состоянии обуздать разнузданное себялюбие человека-зверя, ничто не в силах поставить надежную плотину против неистово напирающих, прибывающих все выше и все ближе угрожающих вод разлива диких людских страстей.....
|
