Нет,  мы не  празднуем ныне  великой  годовщины − 175-летия  основания  старейшего  российского  университета − Московского Императорского Университета. Праздновать мы права не имеем,  и нет у нас  основания праздновать: нашего  университета нет.  Мы можем  его только поминать; и,  поминая,  каяться. Обольщать себя  нечего: дожили  до таких поминок,  и будем  чистосердечно  будем  и справедливы  перед великой  тенью. Преклоним голову,  вспомним  Мученицу,  какая она была,  какие  были мы… − и постараемся  из  утраты нашей − если бы только временной! − извлечь назидательный урок и, если возможно,  утешение. В этом и должен  быть смысл  поминок. 

Значение Дома  Мученицы Св. Татьяны  для российского просвещения  известно каждому  русскому  образованному человеку. Об этом  много  будет написано, итоги  будут  подведены сполна. Я хочу  сказать о другом,  о чем,  возможно,  никто не скажет. Сам питомец Св. Татьяны,  не замечал я, − должен, увы, сознаться, − в те годы,  когда носил фуражку  с синим околышем,  золотых слов  фронтона о просвещающем  всех  Христовом Свете.  Из дальней  дали  вижу я их теперь…  и не  могу  не сказать  о Свете,  излить  который  в сердце  своих питомцев − в сердце  и ум России − предназначено  было  Первому  Университету. 

И − о другом еще. 

Храм Просвещения…  Он был и он  много  дал. Многое  дал и  мне,  скромному  поминальщику  его. И что же?  После  тяжелых испытаний, на чужой стороне,  без  родины, ныне я вспоминаю с  болью,  что ни  от кого  из служивших  в Храме  ни разу за все  четыре года я  не услышал  внятного слова о просвещении,  о русском просвещении… о том Просвещении,  истинный смысл  которого  сиял  на словах  фронтона.  О  том просвещении,  которое, по слову  Достоевского, есть «свет духовный,  озаряющий  душу,  просветляющий  сердце,  направляющий ум и указующий  ему дорогу  жизни». Ни разу в этом родном  Храме  Просвещения  не слыхал  я  сильных и вдохновенных слов − о   р о д н о м. Чувствую,  как иные  возмутятся:  а лекции по истории России, а курсы  литературы русской,  а русская философия, а…?! И все-таки, повторяю: многое  получил,  но не  получил  главного −  р у с с к о г о   Просвещения. Конечно,  в Доме  Мученицы  Св. Татьяны,  за долгие годы  мирного бытия его слышались  и речи о России, о нашем славном,  о нашем драгоценном,  порой будилась  и любовь  к родному,  вскрывались и сокровища родные…  Но не было  это  отлито в систему,  не было  прохвачено основною нитью,  связывающей  юные души с родиной,  с национальным, с   н а ш и м.  А в мое время −  р о д н о г о   и  духу не было. Много  сему причин, и теперь не место  о сем  распространяться. 

Дом Мученицы  Св. Татьяны, святя  золотыми  буквами, открывал  полную возможность  вливать  в русские  молодые  души  з о л о т о е    с л о в о  − любви  к России,  познания России, словно − хранения России,  гордости Россией.  Я не  слыхал его. Меня, в лучшем случае,  в Европу уводили,  в чело-вечество уводили,  и не вели  к России. Говорю это с прямотою.  В укор  ли Мученице?  Она неповинна в этом.  Она  светилась,  Татьяна наша.  Она томилась,  она ждала… И не она  повинна,  что ныне  осквернена,  что образ ее  нетленный − прообраз  России-мученицы − разбит.  

Скажут:  дело университета  учить  науке, а не любви к отечеству. Не так.  Дело  родного Университета − в самой науке  учить  родному. Или  и это  непонятно, и опять  станут возражать? Попробую  показать  примером. 

Учить науке  можно  по разному. Можно, в  науке,  быть  чуждым  ж и з н и,  духу  и существу народа. Можно и по другому: науку освещать  Светом,  отблесками  души  народа.  Русское  просвещение  вышло  особыми путями, через Христово  Слово,  пошло  от  Церкви.  В основе  русского  просвещения,  с  первых шагов его,  заложено  Слово Божие, и путь  нашему  просвещению − так уже  случилось  это − особенный указан.  Нравственно  глубоки основы − корни русского просвещения.  И цвет  его был − свет Истины. Это  было − в ранней  заре его. Просвещались  и ум, и сердце. С годами  отмирало, и, наконец,  отошло совсем. 

Вспомните  медицину русскую.  Вспомните  славные заветы  Пирогова. Это ли  не русские  заветы? Найдете  такие,  где?  Русская  совесть,  божеская совесть сияла  в сердце  подвижника-русского  врача,  меньшего  брата  и ученика  Св. Великомученика  Пантелеймона. Вспомните  присягу  русского врача − всегдашней и скорой  помощи − и помощи  безвозмездной.  Вспомните и статьи  закона,  карающие статьи нашего  закона.  Русское сердце  в просвещении − вот оно,  наше просвещение.  Воистину,  ч е л о в е ч е с к о е.  

Вспомните право  русское − Русскую  Правду,  милостивую.  Особенно право,  н а ш е. Вспомните − права женщины,  обязанности  детей к родителям и родителей к детям; отношение к сирым и убогим.  Отношение  к  преступлению.  Отношение к  наказанию.  Вспомните  о церковном покаянии,  о преступлении, как  г р е х е.  Правоведы  полнее  скажут.  Вспомните,  ч в основе  Закона нашего  положено  Божье Слово: совестливость  и сердце; сознание  человеческого  несовершенства,  греховности.  В основе  нашего  Права  и Суда незримо лежит  Завет Священный.  Вспомните  русские присяги − это  священное  «Обещаюсь и клянусь  Всемогущим Богом  перед  Святым Его  Евангелием и Животворящим  Крестом… целую  Слова  и Крест  Спасителя  моего.  Аминь».  Вспомните  письма  Пирогова.  Вспомните  Менделеева и его  «К познанию России». Вспомните  Ключевского и его «добрых людей»,  и   в е щ е е   его − «Преподобный  Сергий  Радонежский». Многие  ли  внимали  страшному − и, увы, пророческому, − его глаголу!  Многие  ли готовы  были  понять, что грозит нам  страшное впереди,  когда  иссякнет  сокровищница  души  народа −  погаснут  лампады  у гроба  великого  Угодника? Не вняли,  не озаботились  влить  елей.  Вспомните,  что  все великие  наши учители  р о д н о г о   были  религиозны − Ломоносов,  Гоголь,  Пирогов,  Менделеев,  Хомяков,  Аксаков,  Самарин,  Ключевский,  Леонтьев,  Достоевский,  Лесков,  Данилевский, Вл. Соловьев… и − хочу утверждать это − Пушкин.  Это великая  основа − Божия − благотворно питала  их,  крепко  крепила силы.  Ею они  − великие.  Религиозны были,  церковны были,  были от Духа  Святости,  пребывающего  в народе русском.  Вот они,  воистину просветители  России. Вот  из какого  источника  должно  бы бессменно  течь  русское просвещение − в науку.  Вот  кто  бы должен  бессменно,  физически  чередуясь  с новыми,  пребывать  при науке в Храме  и учить  познаванию России, ее   д у х о в н о с т и. Тогда  бы  Она   б ы л а, и  святившая  Храм  Татьяна  не была  бы изгнана из него,  вовеки.            

Мученица,  воистину.  Вспомним ЕЕ, молитвенно  и смиренно, каясь. 

Да,  не было   с и с т е м ы: системы  познания  России, Русские  Университеты не знали  первой  из всех наук − науки о   р о д н о м,  столь  для   р о д н о г о   важной: науки о России, науки  познания  России,  обязательнейшей  для русского. Только,  увы,  теперь,  когда  нет у  нас  близко  родины,  видится  ясно  нам эта  священная  наука.  Разрываем  теперь  пласты,  отгребаем  бесплодные насосы,  швыряем шлаки  с души, − и радуются глаза  сквозь слезы  блеснувшему внове  з о л о т у…  увы,  недоступному нам теперь.  Мы еще можем,  как нищие,  бережно подбирать  крупинки.  И мы подбираем их.   

Я не ученый, знаю. Но сердцем и болью   з н а ю,  что нет и не было  никогда  первой  у нас  науки − науки о России. Ее  мы должны  создать.  Вернее − должны  собрать. Она уже есть, в возможностях, − богатая наука. Она − чуть  ли не  вся она − в нашем  Пушкине.  Его  изучают много.  Но немногим дано  сердцем познать его. Его и  возьмут  в науку  о России: он  для сего  и   е с т ь.  Его изучать будут  по другому − учиться  по нем  России,  с младенчества  и до зрелых лет. Он  пройдет  от начальных  школ  и до  университетов, и новая наука − «О России» − будет  священна  Пушкиным. Время придет − и создадут  Русский Пантеон,  и свет  Пантеона  нашего,  озаренный  Христовым Светом,  разольется  в великий Свет − радостного  познания России − польется  из Храма  Мученицы Св. Татьяны. Придет время.   

 У нас − великое  наше счастье,  великая гордость наша − есть  двое  величайших: Пушкин − Достоевский,  одно − двое.  От  них-то,  познанных  до возможного,  пойдет новая,  русская,  наука − наука о России и человечестве: в данной ими гармонии.  Оба  вышли  из дальних  далей,  из  беспредельного,  из общей  начальной  точки,  как  бы  дочеловеческой,  − из  Духа Господня, − для  откровения России. И пронесли  откровение. На  наших  земных глазах,  в пространстве трех  измерений,  идут они,  двумя параллельными путями,  как будто  не сливаясь.  Один − ясный, как  Божий день,  такой   о п р е д е л е н н ы й. Поэт чистый.  Светит светом  дня Божьего. Через него  все видно, все,  что только  могут узреть его  «вещие  зеницы,  как у испуганной  орлицы».  Через него только  мы можем  обнять  весь мир,  как ни  через  кого,  может  познать Россию − внять Ей. Познать  свое место  в мире − высокое! Можем  постичь  небесное и земное −  

И горний  ангелов  полет,  

.    .    .    .    .    .    .    .    .

И дольней  лозы прозябанье. 

Такой  всеобъемлющий − и ясный.  Такой   ч е л о в е ч е с к и й   и    р у с с к и й!   В с е   н а ш е   можем познать, и с такой  свежей  светлостью, как  только  доступно  детям. Помните,  от Евангелия − «открыл  младенцам»[i]?   

Другой − Достоевский, мудрый из величайших,  вскрыватель   н е д р − потемок и провалов в человеке до подсознательного. Не  только.  Он и вещатель  взлетов  человека,  парений его  духа,  его души.  Изобразитель  тонкий высоких  и низменных движений,  ключарь  человеческого  рая, ада, ведун  общей  душевной  жизни,  всечеловеческой, и − яркого  выражения  ее −  всечеловечности − души русской  и русского  существа, всего.  Страшным даром ему дано  внимать.    

«И гад морских  подводный ход» − в душе.  

Ему уже дано в удел и томление − величайшая  «духовная  жажда» −  сладкий и горький, подчас,  удел духа русского − и власть утолять  ее.  Он так же мало  еще  воспринят,  как и его дружка Пушкин. Вот два величайших  моря-океана,  две великих воды,  две «живых воды», от которых мы будем сладко и  долго пить и, пия,  познавать Россию и  мир.  Бесконечно идут они,  будто бы  не сливаясь. Они сливаются,  невидимые для  нас,  в беспредельности,  замыкая собой  как бы великий эллипс,  русскую  сферу нашу, и с ней − общечеловеческую.  В них  одних все,  что человеку можно и  надо знать,  чтобы  б ы т ь  в мире  неслепым,  чтобы достойно жить.  Это чудеснейшая,  неслышная еще нам  гармония − ток  этих сильных  вод,  родственных  так друг другу,  как никто, никому, нигде.  Восполняя  один другого,  дают они   ч е л о в е к а    в завершении,  дают полноту  возможного  человеческого  духа и, особенно,  русского. И не странно, а так понятно,  почему,  переживший,  Достоевский  влекся к другому, к Пушкину.  Внял его − и  себя  восполнил.  На пороге своей могилы,  открыл его  и показал нам.  И властно сказал − примите!  И на  единый,  короткий час  захватил столь  бурливое,  ищущее предела  духовное море  русское и сказал − утихни.  Расплескалось  опять оно, и нет берегов  его,  и плещется бестолково, смутно.  Достоевский открыл нам  Пушкина − «явление  чрезвычайное и, может быть, единственное явление  русского духа», − сказал  Гоголь, − «и пророческое», − добавил Достоевский.  Открыл − и,  через него,  пытался дать  синтез  ч е л о в е к а,  русского  человека − деятеля в мире и − России.  Это − и теперь  рвемся к Ней,  горько томимся и  страдаем.  Тщимся теперь  по забытым  чертам воссоздать  убегающий  милый образ…  Теперь мы чутки. Теперь  мы, в томлении, ловим   

………тайные преданья

Сердечной,  темной старины,

Ни с чем  несвязанные сны,

Угрозы, толки, предсказанья…  

Теперь по иному вчитываемся:  

Тогда − не правда ли? − в пустыне,

Вдали от суетной  молвы,

Я вам не нравилась… Что  ж ныне 

Меня  преследуете вы? 

Зачем  у вас я на примете?..  

Теперь и особый смысл  чудится  нам в словах:  

Прости ж и ты,  мой спутник  странный, 

И ты,  мой верный идеал…  

Мы теперь вполне постигаем  этого «спутника странного» и  несколько запоздало готовы  расстаться с ним,  и звенит в ухе  горькое − «международный  обшмыга».  Теперь мы видим  его,  этот  сокровенный  идеал  Пушкина, − а сколько  его разгадали  и теперь,  кажется,  все разгадывают! − всегда,  всегда  идеал  его, − видим  через боль,  через утрату,  через  страшный  «магический кристалл»  терзаний…  Видим Россию нашу и в ней − Татьяну нашу… 

Кто даст нам  откровенье,  утешенье? Узрим ли,  найдем  ли?  Оно − в Пушкине. Не можем  не найти. 

В надежде славы и добра, 

Гляжу вперед я без боязни… 

Найдем.  К т о-т о  обретет  Татьяну. Не те,  чудища сна ее,  кошмара, «как  на больших похоронах»,  не те − «в рогах, с собачьей мордой», на «череп на гусиной шее,  в красном колпаке», − к которым  затащил медведь Татьяну, − м е д в е д ь !? − затащил туда,  где − 

Мельница в присядку пляшет, − 

где −  

Лай, хохот,  пенье,  свист и хлоп. 

Этот  кошмар пройдет,  и вновь обретет  Татьяну  мужественный,  русский человек,  кто примет ее,  как редкий из  редких даров,  дар за муки,  за доблесть,  за жертвы,  за раны свои,  за пылкую  и глубокую  к ней любовь.  Обретет  и сохранит навеки.  Ибо подлинно  будет ценить ее,  бесценную,  и детей научит  хранить ее − великой науки  познания  своей  Матери − России.   

Январь, 1930 г. 

Севр.