Главное - люби других как себя, вот что главное,
и это всё, больше ровно ничего не надо...
Ф. М. Достоевский
Ни наука, ни социальные реформы не способны вывести человека и общество из разъедающего состояния всеобщей уединённости. На бессилие рациональных, прагматических подходов, их духовно-нравственную несостоятельность указывал писатель: «Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Всё будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга» (9, 341).
Достоевский предупреждал о том, что поглощённость материальными интересами, подкреплённая лукавыми установлениями противоречивых «разноглагольных» законов, рост индивидуализма и катастрофический распад личности при утрате высших идеалов и веры в Бога приведут человечество к антропофагии (людоедству).
Но другой путь - жизнь по Закону Божьему, по заповедям Христа - вселяет уверенность в том, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле» (14, 137).
«Искра Божья» - первостепенное, что выделяет человека среди других существ. В то же время «сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека». Писатель справедливо полагал, что для становления личности одного разума, образованности недостаточно, поскольку «образованный человек - не всегда человек честный и что наука ещё не гарантирует в человеке доблести». Более того - «образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит» (3, 439), - утверждал Достоевский в «Записках из Мёртвого дома» (1862).
Родителям, наставникам, учителям - всем тем, кому доверено воспитание юных душ, - необходимо постоянно заботиться о самовоспитании и самодисциплине: «Всякий ревностный и разумный отец знает, например, сколь важно воздерживаться перед детьми своими в обыденной семейной жизни от известной, так сказать, халатности семейных отношений, от известной распущенности их и разнузданности, воздерживать себя от дурных безобразных привычек, а главное - от невнимания и пренебрежения к детскому их мнению о вас самих, к неприятному, безобразному и комическому впечатлению, которое может зародиться в них столь часто при созерцании нашей бесшабашности в семейном быту. Верите ли вы, что ревностный отец даже должен иногда совсем перевоспитать себя для детей своих» (14, 225).
Достоевский учил уважительному отношению к ребёнку, говорил о благотворном взаимовлиянии детей и взрослых: «Мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучше, то и они нас делают лучше нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают душу нашу».
В серии очерков из «Дневника писателя», который строится в форме свободного разговора, непосредственного общения с читателями, Достоевский проводит своего рода «родительское собрание», выступает как руководитель своеобразного «педагогического совета».
Писатель предостерегает родителей от лености, равнодушия, «ленивой отвычки» от «исполнения такой первейшей естественной и высшей гражданской обязанности, как воспитание собственных детей <...> для них много надо сделать, много потрудиться, а стало быть, много им пожертвовать из собственного отъединения и покоя» (14, 221 - 222). Процесс воспитания, с точки зрения Достоевского, - это непрестанный самоотверженный труд: «воспитание детей есть труд и долг, для иных родителей сладкий, несмотря на гнетущие даже заботы, на слабость средств, на бедность даже, для других же, и даже для очень многих достаточных родителей, - это самый гнетущий труд и самый тяжёлый долг. Вот почему и стремятся они откупиться от него деньгами, если есть деньги» (14, 223).
Отцам семейства, которые утверждают, что сделали «для детей своих всё» (14, 222), а на деле «лишь откупились от долга и от обязанности родительской деньгами, а думали, что уже всё совершили» (14, 223), Достоевский напоминает, что «маленькие детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтоб вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания» (14, 223).
Анализируя проблемы и трудности семейного воспитания, писатель уделяет особое внимание вопросу о наказаниях. Достоевский объясняет их применение небрежением «слабых, ленивых, но нетерпеливых отцов», которые, если деньги не помогают, «прибегают обыкновенно к строгости, к жестокости, к истязанию, к розге», которая «есть продукт лени родительской, неизбежный результат этой лени»: «Не разъясню, а прикажу, не внушу, а заставлю» (14, 222 - 223).
Последствия подобных «методов воздействия» губительны для ребёнка физически и духовно: «Каков же результат выходит? Ребёнок хитрый, скрытный непременно покорится и обманет вас, и розга ваша не исправит, а только развратит его. Ребёнка слабого, трусливого и сердцем нежного - вы забьёте. Наконец, ребёнка доброго, простодушного, с сердцем прямым и открытым - вы сначала измучаете, а потом ожесточите и потеряете его сердце. Трудно, часто очень трудно детскому сердцу отрываться от тех, кого оно любит; но если оно уже оторвётся, то в нём зарождается страшный, неестественно ранний цинизм, ожесточение, и извращается чувство справедливости» (14, 224).
Излечить такие психологические травмы крайне сложно. Ранящие душу ребёнка воспоминания предстоит «непременно искоренить, непременно пересоздать, надо заглушить их иными, новыми, сильными и святыми впечатлениями» (14, 226).
Писатель призывает оградить детей от домашней тирании: «веря в крепость нашей семьи, мы не побоимся, если, временами, будут исторгаемы плевелы, и не испугаемся, если будет изобличено и преследуемо даже злоупотребление родительской власти. <...> Святыня воистину святой семьи так крепка, что никогда не пошатнется от этого, а только станет ещё святее» (13, 82 - 83).
На расхожую реплику о том, что «государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье», Достоевский в очерке «Семья и наши святыни. Заключительное словцо об одной юной школе» (1876) справедливо замечал: «Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство» (13, 82).
Требовательное, взыскующее отношение к насущным проблемам «отцов и детей», семьи и общества объясняется истовой позицией Достоевского как христианского писателя, патриота и гражданина: «Я говорю от лица общества, государства, отечества. Вы отцы, они ваши дети, вы современная Россия, они будущая: что же будет с Россией, если русские отцы будут уклоняться от своего гражданского долга и станут искать уединения или, лучше сказать, отъединения, ленивого и цинического, от общества, народа своего и самых первейших к ним обязанностей» (14, 226).
Актуальность этих писательских раздумий не только не снизилась, но ещё более возросла в наши дни. Катастрофично современное состояние детской смертности, насилия, жестокого обращения с детьми, вредного растлевающего влияния на их умы и души. Сегодня так же необходимо признать, как признавал Достоевский: «Тяжело деткам в наш век взрастать, сударь!» (13, 268). В очерке «Земля и дети» (1876) писатель в который раз настойчиво обращается ко всем тем, кому вверено попечение о подрастающем поколении: «Я ведь только и хотел лишь о детках, из-за того вас и обеспокоил. Детки - ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж будет беспокоиться. Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего» (13, 268).
Не ограничиваясь средствами убеждения неумелых наставников, нерадивых попечителей, равнодушных чиновников, Достоевский обращается к молитве как последнему прибежищу, уповая на помощь Господнюю: чтобы «Бог очистил взгляд ваш и просветил вашу совесть. <...> О, если научитесь любить их <детей - А.Н.-С.>, то, конечно, всего достигнете. Но ведь даже и любовь есть труд, даже и любви надобно учиться, верите ли вы тому?» (14, 225).
Раздумья о состоянии воспитания, педагогические советы, рекомендации, уроки и призывы писателя выливаются, наконец, в слова чистой молитвы - поистине всемирной - за родителей, детей, отечество, за всё человечество как детей единого Отца: «Итак, да поможет вам Бог в решении вашем исправить ваш неуспех. Ищите же любви и копите любовь в сердцах ваших. Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Любовью лишь купим сердца детей наших, а не одним лишь естественным правом над ними. <...> Вспомните тоже, что лишь для детей и для их золотых головок Спаситель наш обещал нам «сократить времена и сроки». Ради них сократится мучение перерождения человеческого общества в совершеннейшее. Да совершится же это совершенство и да закончатся, наконец, страдания и недоумения цивилизации нашей!» (14, 227).
Так, писательское, педагогическое и родительское credo Достоевского можно определить как педагогику христианской любви.
«Нельзя воспитать того, кто нас не любит» [1], - говорил Сократ. Прежде надо самим самоотверженно любить детей, - не устаёт повторять Достоевский.
Размышляя о христианской заповеди «возлюби ближнего твоего», скептик Иван в романе «Братья Карамазовы» утверждает, что любить можно только «дальнего», поскольку вблизи люди со своими грехами и пороками бывают слишком неприглядны. Однако же «деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом)» (9, 267). Достоевский свято убеждён, что детей нельзя не любить: «Да и самая природа из всех обязанностей наших наиболее помогает нам в обязанностях перед детьми, сделав так, что детей нельзя не любить. Да и как не любить их? Если уже перестанем детей любить, то кого же после того мы сможем полюбить и что станется тогда с нами самими?» (14, 227).
Современники Достоевского сохранили воспоминания о его отношении не только к собственным, но и к чужим детям. Их судьбы постоянно тревожили сознание и душу писателя. «Дети - странный народ. Они снятся и мерещатся» (13, 14), - признавался он в очерке о маленьком нищем-попрошайке «Мальчик с ручкой» (1876).
По воспоминаниям А.Ф. Кони, Достоевский «безгранично любил детей и старался своим словом и нередко делом ограждать их и от насилия, и от дурного примера» [2].
Герой автобиографического очерка «Детские секреты» (1876) говорит, как он любил детей, «и именно маленьких крошек, «ещё в ангельском чине». <...> Всего более любил он гулять в аллеях, куда выносят или выводят детей. Он знакомился с ними, даже только с годовалыми, и достигал того, что многие из детей узнавали его, ждали его, усмехались ему, протягивали ему ручки» (13, 261).
А.Г. Достоевская сделала к этому тексту следующее примечание: «Фёдор Михайлович чрезвычайно любил маленьких детей, и когда ему приходилось, уезжая в Эмс, жить без семьи, то он очень тосковал по них и всегда приголубливал чужих деток, играл с ними, покупал им игрушки. Обо всём этом Фёдор Михайлович упоминает и в своих письмах ко мне» (13, 503).
В «Братьях Карамазовых» выражена та же заветная мысль об особенной, «ещё в ангельском чине», природе ребёнка: «Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой» (9, 267).
Всё это обращает к евангельской заповеди «Будьте как дети». Христос говорит ученикам: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф. 18: 3).
Христианско-воспитательное учение Достоевского получило многообразное воплощение в письмах, дневниках, заметках, публицистике; наиболее глубокую разработку - в художественном творчестве, во всех без исключения произведениях. Можно утверждать, что творчество писателя в целом - своего рода «религиозно-педагогическая поэма».
Так, в «Братьях Карамазовых» книга десятая четвёртой части «Мальчики» полностью посвящена детям и содержит важные открытия в области возрастной психологии и педагогики.
«Подросток» (1875) - в полной мере «роман воспитания». Главный герой - вступающий в жизнь юноша Аркадий Долгорукий - порабощён ложной идеей «стать Ротшильдом» (XIII, 66). Он считает, что «деньги - это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество».
В черновиках к «Подростку» охарактеризована ситуация, на почве которой вырастают идеи преступной наживы: «Треснули основы общества под революцией реформ. Замутилось море. Исчезли и стерлись определения и границы добра и зла. <...> Нынче честно не проживёшь» (XVI, 7).
В то же время, по убеждению писателя, «основные нравственные сокровища духа, в основной сущности по крайней мере, не зависят от экономической силы» (14, 419). Подросток постепенно освобождается от маниакальной цели обогащения, достигаемого любыми способами. В стремлении к праведной жизни происходит воскрешение помертвевшей души, «восстановление падшего человека».
«Вся идея романа, - пояснял Достоевский, - это провести, что теперь беспорядок всеобщий, беспорядок везде и всюду, в обществе, в делах его, в руководящих идеях (которых по тому самому нет), в убеждениях (которых потому тоже нет), в разложении семейного начала. <...> Нравственных идей не имеется, вдруг ни одной не осталось, и, главное, <...> что как будто их никогда и не было» (XVI, 80 - 81).
Писатель исследовал проблему «случайного семейства» и пришёл к выводу, что «случайность современного русского семейства <...> состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь. <...> самое присутствие этой общей, связующей общество и семейство идеи - есть уже начало порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженного изменению, прогрессу, поправке, положим так, - но порядка» (14, 209 - 210).
С утратой общей идеи и идеалов также изнутри подрывается лад современной семьи. Понятия: супружество, семья, отцовство, материнство, детство - духовно опустошаются, становясь лишь правовыми категориями и терминами. Отношения в семье зачастую строятся не на незыблемом «камне» духовно-нравственного фундамента, а на зыбучем «песке» формально-юридической связи сторон брачного контракта, гражданско-правового договора, наследственного права и т.п. Когда иссякает любовь и нет глубинной духовной опоры, скрепляющей домашний очаг, то неизбежно берёт верх холодно-юридический путь расчётов, эгоистических выгод. Семья становится ненадёжной, зыбкой, «случайным семейством» - по определению Достоевского.
«Больные» вопросы: «как и чем и кто виноват?»; как прекратить детские страдания; как «сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё» (9, 565) - с особенной силой поставлены в последнем романе «великого пятикнижия» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»). Среди его основных идей - сокровенная мысль: достижение мировой гармонии «не стоит <...> слезинки хотя бы одного только <...> замученного ребёнка» (9, 275).
Пытаясь найти решение проблемы защиты детей на законодательной основе, А.Ф. Кони обращал внимание на то, что «с детьми для юриста связан, помимо святой задачи их защиты от насилия и нравственной порчи, ещё один из важнейших и труднейших вопросов <...> - о применении к ним уголовной кары». Знаменитый юрист настоятельно советовал коллегам сверяться в своих решениях с Достоевским: «всякий, кто захочет вдумчиво подвергать детей карательному исправлению, не раз должен будет искать совета, разъяснения, поучения на страницах, написанных их <...> другом и заступником» [3].
В очерке «Колония малолетних преступников» (1876), созданном после посещения детской колонии, Достоевский пришёл к выводу о том, что именно «зверски равнодушное» отношение государства и общества к молодому поколению вытравляет в юных душах «всякие следы человечности и гражданственности» (13, 21). Писатель нашёл «недостаточными» имеющиеся в арсенале государственно-юридической системы «средства к переделке порочных душ в непорочные» (13, 29). Чтобы возродить искалеченные детские души, необходимо «войти в борьбу» с «ужасными впечатлениями», «мрачными картинами», «искоренить их и насадить новые» - «чистые, святые и прекрасные» (13, 21; 27).
Итоги своим размышлениям писатель подвёл в романе «Братья Карамазовы». Свои чаяния Достоевский выразил устами «русского инока» старца Зосимы: «Если что и охраняет общество даже в наше время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести. <...> если бы всё общество обратилось лишь в церковь, то <...> может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет, <...> сумела бы возвратить отлучённого, предупредить замышляющего и возродить падшего» (9, 73 - 75).
Но христианской церкви государством отводится «как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, - и это повсеместно в наше время в современных европейских землях» (9, 71 - 72). Путь православной России должен быть иным: «По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более» (9, 71 - 72).
Писателя нередко называли идеалистом. Он отвечал: «я всего только хотел бы, чтоб все мы стали немного получше. Желание самое скромное, но, увы, и самое идеальное. Я неисправимый идеалист; я ищу святынь, я люблю их, моё сердце их жаждет, потому что я так создан, что не могу жить без святынь» (13, 83). В «сбивчивое время наше <...> надо обладать мужеством иметь свое мнение» (13, 83)», - замечал Достоевский. Писатель мужественно отстаивал христианские идеалы всеми силами своей души и своего творчества.
На закате дней, обобщая всё, что было о нём написано критикой, сказано современниками, отвечая на упрёки в утопизме, Достоевский в записной книжке дал следующее самоопределение: «я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».
Мысль о личной нравственной ответственности каждого за состояние собственной души и за судьбы целого мира - одна из важнейших в системе идей Достоевского: «всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов <...> И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них Царствие Небесное уже не в мечте, а в самом деле» (9, 340).
Согласно глубокому убеждению автора «великого пятикнижия», заниматься социально-политическими преобразованиями прежде христианского преобразования души человеческой - всё равно, что ставить телегу впереди лошади: «Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства» (9, 341).
Писатель оставил неординарные и не лёгкие для исполнения заветы: не подменять ложными кумирами христианские идеалы и не отдавать их на поругание; не дать «низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные основания, сделавшие Россию святой и великой».
За прошедшее время значимость этих задач не уменьшилась. Жизнь подтверждает глубокую правоту непреходящих заветных идей Достоевского.
Его опыт по осмыслению проблем религиозно-нравственного, психолого-педагогического, социально-политического характера - «Жажда правды и права», как формулировал Достоевский, - по-прежнему требует серьёзного освоения и может сыграть неоценимую роль в духовно-нравственном возрастании наших соотечественников, дабы они не уподобились библейским иудеям, гнавшим «пророков в своём отечестве».
Впрочем, на взгляд Достоевского, судьба пророков - «дивная и трагическая, потому что мучений тут очень много» - не сравнима «ни с одним благополучием в мире». Писатель любил стихотворные строки Н.П. Огарёва:
Я в старой Библии гадал,
И только жаждал и вздыхал,
Чтоб вышла мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка...[4]
Достоевский никогда не расставался с Евангелием, подаренным ему ещё в годы каторги жёнами ссыльных декабристов. Он имел обыкновение в важные моменты своей жизни раскрывать Новый Завет и читать «наудачу» верхние строки открывшейся страницы. Так же он поступил перед смертью. Евангелие, провожая писателя в вечность, открылось на словах Христа: «не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду» (375).
Писатель свято верил «в воскресение реальное, буквальное, личное, и в то, что оно сбудется на земле» (XXX, кн. 1, 14 - 15). Пасхальность, спасение и воскресение «мёртвых душ» - лейтмотив художественного мира Достоевского. Его творческий путь завершился на той же ликующей ноте пасхального попрания смерти и утверждения вечной жизни во Христе. Эпилог последнего романа писателя - пасхальный, возрождающий и воскрешающий. На вопрос своих юных друзей-гимназистов: «неужели и взаправду <...> мы все станем из мёртвых, и оживём, и увидим друг друга» - Алёша Карамазов убеждённо отвечает: «Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было» (10, 294).
Устами своего любимого героя Достоевский с отеческой любовью в последний раз напутствует молодое поколение: «зачем нам и делаться дурными, не правда ли, господа? Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом - не будем никогда забывать друг об друге. <...> Господа, милые мои господа, будем все великодушны и смелы <...> Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в моё сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце!» (10, 293).
Алла Анатольевна Новикова-Строганова, доктор филологических наук, профессор Орловского государственного университета
город Орёл
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Цит. по: ЛЕСКОВ Н.С. Чудеса и знамения: Наблюдения, опыты и заметки // Церковно-общественный вестник. - 1878. - № 34. - 19 марта. - С. 4.
[2] КОНИ А.Ф. Фёдор Михайлович Достоевский // Кони А.Ф. Воспоминания о писателях. - М.: Правда, 1989. - С. 228.
[3] Там же. - С. 229.
[4] См.: ТИМОФЕЕВА В.В. (О. Починковская). Год работы со знаменитым писателем // Достоевский Ф.М. в воспоминаниях современников: В 2-х т. - Т. 2. - С. 184. |
