Мой компас размагнитился

Птица знает, куда ей лететь, зверь знает, как ему жить, а человек - «царь природы», умеющий мыслить и рассуждать, вынужден полагаться не на безошибочный инстинкт, а на свой зыбкий разум и горький опыт.

Я шла дальше и делала ошибку за ошибкой. Я потеряла счет дням, не знала чисел, и если и говорила из­редка с людьми, то убеждалась, что они живут по свое­му календарю, в котором фигурируют посты, праздни­ки и какие-то непонятные мне приметы.

«Учись, мой свет! Ученье сокращает нам опыты быс­тротекущей жизни...» - говорил Борис Годунов сыну.*

Я плохо, слишком плохо знала Сибирь и приобрета­ла опыт ценой быстротекущего времени. Долгое время я шла вверх по Алею, думая, что иду по Бии,* в сторо­ну Чуйского тракта, а попала опять в окрестности Рубцовки. Я хорошо, слишком хорошо знала Бессарабию и допустила грубую ошибку, перенеся бессарабские масштабы времени в Алтайский край. У нас пшеница созревает посредине лета, и молотьба у нас заканчива­ется задолго до осени. А здесь порой пшеница уходит под снег, а молотьба приходится на зиму.

Как ни мало знала я горы, особенно тамошние, мне стало ясно, что через Алтай, а тем более Памир осенью мне не пройти. Осень, как оказалось, не за горами!

Мой компас размагнитился. И я растерялась. В нача­ле моего пути меня подгоняла энергия отчаяния. И вы­бор направления был ясен: как воздушный пузырек со дна подымается на поверхность, так и я с севера шла на юг. Но теперь надо было думать о том, что где-то при­дется зимовать и прежде всего осесть - устроиться на любую, пусть самую тяжелую работу.

И бродягу можно ограбить!

Когда жизнь выходит из своей привычной колеи, она просто превращается в цепь случайностей.

Я уже вышла за околицу деревни, когда красота пейзажа привлекла к себе мое внимание и вынудила остановиться.

Люблю деревья. Однако им редко удается уцелеть вблизи человеческого жилища. Русский мужик не по­садит дерева даже в тех местах, где могут расти пло­довые деревья. Более того, безжалостно и глупо, что­бы не сказать - преступно, уничтожают охранные леса по берегам водоемов и защитные, предотвраща­ющие эрозию и наступление песков. Поэтому рус­ские деревни выглядят на редкость неприветливо и уныло. Тут же меня очаровали огромные дуплистые ветлы, росшие возле живописной речушки. Поту сто­рону - развалившаяся мельница с почерневшим ко­лесом, пара сарайчиков и группа деревьев, за кото­рыми угадывалась деревенька.

Зеленый луг, голубое небо, деревья, освещенные еще невысоко поднявшимся солнцем, осока, седая от росы, - все это заставило меня остановиться, при­сесть на корнях ветлы, чтобы полюбоваться красо­той пейзажа.

Так я и погрузилась в созерцание этой картины.

- Здравствуй! Далече путь держишь?

Я вздрогнула: за моей спиной стояла старуха. Чтото меня в ней удивило, и, лишь присмотревшись луч­ше, я поняла что: левая рука по локоть отсутствова­ла. И старуха курила.

- Спасибо на добром слове! А иду я в Славгород.

- Далеко, значит? - Она меня словно ощупывала взглядом, так что даже стало как-то неприятно. - Зай­ди ко мне, вот возле мельницы моя изба. Помоги мне, калеке, управиться с дровами, а там поснедаем и айда, с Богом, в добрый путь!

Дров оказалось больше, чем я ожидала. Частью уже распиленные, часть мы распилили со старухой вдвоем. Я принялась их колоть и складывать в полен­ницу. Старуха пошла в дом стряпать, как она сказа­ла.

Время близилось к полудню, когда я управилась с дровами. А вот и старуха вышла с папиросой в зу­бах - и позвала закусить. На столе стояла ароматная гороховая похлебка, горшок молока и несколько ле­пешек из отрубей с картошкой. Я давно не ела горя­чего, и у меня даже помутилось в глазах от голода при виде еды. Утолив первый голод, я огляделась и что-то знакомое увидела за стулом, на котором сидела ста­руха.

Ба, да ведь это мое одеяло! Я с удивлением пере­вела взгляд на старуху, и мне показалось, что какая-то странная перемена произошла с нею. Это больше не была та убогая калека, просившая о помощи! Пе­редо мной сидела наглого вида женщина, попыхивающая папиросой-самокруткой из махры. Я растерян­но перевела свой взгляд с одеяла на рюкзак, чтобы удостовериться, что мне это не снится!

Женщина, перехватив мой взгляд, усмехнулась:

- Я покупаю это одеяло. Сошью себе из него пальто!

- Но я его не продаю!

- Я положила в твою сумку килограмм топленого мас­ла.

- Но я же говорю вам, что одеяла не продаю.

- Килограмм масла - хорошая цена за краденую вещь.

- Как краденую?! - вскочила я, чуть не перевернув стул.

- А так! Машка! - продолжала она в сторону горни­цы, где кто-то шевелился. - Поторопи оперативника! Скажи - дезертир, что с крадеными вещами, безобраз­ничает!

Сомневаюсь, чтобы там вообще был какой-либо опе­ративник. Эта особа, скорее всего, была настоящая бандерша, одна из тех, кто безбожно обдирал несчаст­ных эвакуированных (выковырянных, как тогда говори­ли). Таких «акул» было в тех краях много! Но все это я сообразила уже значительно позже. В ту минуту, одна­ко, я поняла лишь одно: меня ограбили, и если я не сми­рюсь и не смолчу, то прощай, свобода!

На минуту я остановилась возле тех ветел, сидя на корнях которых я любовалась поленовским пейзажем, и оглянулась. На сей раз пейзаж утратил свою прелесть. И отнюдь не только оттого, что изменилось освещение.
 

Новые тревоги, новые проекты

Чепуха! Неужели потеря одеяла - такая уж незаме­нимая утрата?! Как сказать, иногда одеяло значит мно­гое (и это не только по Джеку Лондону, у которого оде­яло - ходячая монета для индейцев, покупавших жену за пару одеял). В первую же ночь, как и во все последу­ющие, я могла в этом убедиться. Осень еще не насту­пила, но мош Костатий говорил:

A trecut Santa Maria -

Caca-te in palaria.*

Уж если в нашей благословенной Бессарабии после Успенья соломенная шляпа больше не нужна, то что ска­зать о Сибири? До Успенья оставались считанные дни, ночи были уже очень прохладные, хотя днем солнце жгло еще по-летнему.

Физически я была в форме: худая, обожженная сол­нцем и ветром, я могла идти, не ощущая своего тела, не чувствуя усталости. Хотя чувство голода ни на минуту не покидало меня, это не было истощением. Но надо быть откровенной: морально я была истощена.

Кроме того, надо было здраво рассуждать: как ни отчаянно было мое положение после побега, но у меня были теплая смушковая шапка (даже не упомню, где и когда я ее потеряла?), две телогрейки (ту, что была бо­лее порвана, я просто выбросила), стеганные хоть не шерстью и даже не ватой, а мхом брюки, повешен­ные мною на вербе где-то в окрестностях Томска. Ва­ленки я отдала - не продала и даже не променяла, а именно отдала. И вот я лишилась одеяла.

Ясно было, что до наступления холодов надо где-то бросить якорь... Но где? Как? То, что я видела, -колхозы, совхозы, - вселяло в меня глубочайшее уныние. Поистине, тяжела доля русского крестьян­ства.

И все же изредка не этом безрадостном фоне бы­вали проблески чего-то похожего на жизнь. Еще вес­ной довелось мне попасть в деревеньку со странным названием Мохнатка. Там было два колхоза, и меня поразила разница жизненного уровня работников обоих колхозов.

В одном все было как обычно: мякина, лебеда, бе­резовая гнилушка заменяли хлеб, а пареная крапи­ва, чуть сдобренная молоком, - приварок. В другом -имени Крупской - все выглядело иначе: дома имели жилой вид, скотина могла стоять на ногах и у людей был хлеб.

Из восторженных рассказов самих колхозников я поняла лишь одно - жили они нисколько не лучше

- Хватит с нас, - говорили колхозники, почти сплошь женщины, - председателей мужиков-пья­ниц! Они только горлапанят да перед начальством ле­безят! А сами все пропивают с этим самым началь­ством! Работники - сплошь бабы, а председатель и все его подпевалы-мужики над нами измываются!

И Курочкина оправдала доверие людей.

Что тут правда, а что фантазия, судить не берусь. Я все это приняла на веру и решила так. Пойду в Мох-натку, поговорю напрямик с этой председательшей. Скажу ей всю правду, должна же она понять! Я ведь не преступник, не лодырь, не враг. Я умею ра­ботать честно, бескорыстно, с полной отдачей. Сей­час война. Стране, моей родине, нужны все ее силы, все люди там, где они могут принести пользу. Пусть до окончания этой войны я проработаю свой испы­тательный срок. Должны же в конце-то концов оце­нить меня как работника! Я зоотехник и агроном; зем­лю люблю и знаю. Я могу и хочу быть полезной! Неужели этого не поймут?

До чего же я была наивна, даже после того, что довелось пережить в Бессарабии! Даже после рабо­ты на лесоповале! Даже после увиденного в Сиби­ри! Я пыталась все объяснить и искала оправдание всему тому, что я видела, что испытала.

Легко обмануть того, кто хочет быть обманутым! А я так хотела, чтобы все было хорошо! И поверила, что это возможно.

...Свой закончила поход

Я не дошла до Мохнатки самый пустяк - несколько часов пути. Здесь, в какой-то захолустной деревень­ке, имени которой я даже не запомнила, закончился мой поход. И закончился самым плачевным образом:

меня задержала какая-то плюгавая девчонка. Рыжая. Слабосильная. Из тех, о ком в народе говорят: соплей перешибешь. Как раз из тех комсомольцев, которые ни за что не станут работать, а предпочитают корчить из себя начальство.

Мне бы плюнуть - и она бы перевернулась, но она потребовала предъявить ей документы и, когда я ска­зала, что их у меня нет, отвела меня в сельсовет.

И по нынешний день не пойму, что заставило меня подчиниться? Надеялась ли я, что меня и на этот раз отпустят? Нет, я просто об этом не думала.

Так что же? Я не чувствовала за собой вины. Я са­мовольно ушла с места ссылки, но у меня не было вы­хода. Хохрин, безусловно, садист. Такому нельзя до­верить жизнь людей!

Я надеялась, что мое желание работать в колхозе имени Крупской, здесь, по соседству, встретит со­чувствие и одобрение.

Меня измотала бездомная, какая-то волчья жизнь, и я полагала, что в самом худшем случае, если меня снова отправят в Нарымскую ссылку, то на сей раз будет лучше: ведь я просто не могла допустить мысли, что хохринский деспотизм мог еще длиться!

Если б я тогда знала, какой деспотизм господству­ет - который год подряд - в целой стране, занимаю­щей одну шестую всей земли!

В одном лишь я вполне уверена: никогда, ни под каким видом я не могла бы предвидеть того, что ожи­дало меня.

Почему я не пыталась спастись бегством?

Злая ирония судьбы! Как раз тогда, когда я сидела, запертая в чулане при сельсовете, там проездом была эта самая председательша Курочкина! Узнала она о том, что я хотела у нее работать, или просто пожале­ла меня? Во всяком случае, мне принесли от ее име­ни передачу - первую, последнюю и единственную за все долгие годы неволи: крынку молока и миску от­варной картошки. Казалось бы, ничто не могло по­вредить моему пищеварению, а тут... Не в добрый час, должно быть, пришлось мне это приношение! От не­рвного потрясения, что ли, но после этой картошки с молоком у меня началась такая резь в желудке, что я была вся в холодном поту, и в глазах темнело.

Ночью меня выпустили «по нужде». Было темно, небо заволокли тучи. Падали редкие капли дождя. Чуть белел частокол, а за ним вершины деревьев, дол­жно быть, ракитник вдоль речки Карасук.

Отчего я не махнула через ограду? Не решилась расстаться с рюкзаком, в котором было все мое иму­щество - папины часы и его фотография? Или врожденная порядочность не разрешала обмануть дове­рие того, кто меня выпустил? А может, боль и сла­бость сломили меня и у меня не хватило сил? Не знаю. Возможно и то, и другое, и третье... И все же мне ка­жется, причиной была надежда. Да! Я надеялась, что мне поверят, ко мне проявят сочувствие и помогут стать не бродягой, а тем, кем я всегда была - чест­ным, добросовестным, умелым работником. Если б я знала, что меня ждет... О, если б хоть на мгновение предо мной чуть приоткрылось будущее! Я бы не ко­лебалась ни минуты: смерть была бы избавлени­ем.

К счастью, знать будущее нам не дано.

Опасный шпион

Хлопнула дверь. Скрипнул засов. Бесконечно долго звенят ключи. Какой отвратительный, противный, лязгающий звук! Отчего у тех ключей, которыми я в Цепилове отпирала амбар или конюшню, звук был ме­лодичный?

Я опустилась на каменный пол, обхватила руками колени и зажмурила глаза. Не видеть решетки. Не видеть параши. Не видеть...

Нет, я вижу, что это конец и знаю, что сама винова­та. Разве можно быть такой доверчивой, такой глупой? Говорят, в театре роль дурака может играть только умный артист. Я не глупа, так отчего же я не притво­рилась дурой? С дураков меньше спрос. Пожалуй, именно оттого, что не умею притворяться. Притвор­ство и ложь мне претят. Затем - я слишком доверчива.
Мне не приходит в голову видеть врагов в тех, с кем меня свела судьба. И у меня такой большой запас доброжелательности, желания помочь, быть всем полезной.

Когда меня доставили в Красноозерск (большое село, кажется районный центр), допросили, я ничего не скрыла. Кто я, каким образом очутилась в Нарымской ссылке и почему ее покинула; каким путем шла и где побывала. Многое в этой эпопее могло показать­ся неправдоподобным. Но это было!

Ночью меня внезапно вызвали к следователю. Он был просто чрезвычайно любезен и, я бы сказала даже, ласков.

- Нам нужна ваша помощь. Если бы вы могли нас выручить... - начал он заискивающим тоном. - Вы, наверное, знакомы с иностранными языками?

Меня просят о помощи... Да это моя самая слабая струна!

- Да! Я в совершенстве владею французским; хоро­шо - румынским и немецким; знакома с английским и испанским, а также немного - с итальянским.

Он так и расплылся в улыбке:

- Ах, как хорошо! Мы перехватили телеграмму, в которой ничего не поймем. Может, поможете?

- С удовольствием.

Это был просто набор английских слов, телеграм­ма была отправлена из Cote d'Azur* во Франции, адресована в Дели (Индия), и речь шла о родственни­ках. Я очень старательно сделала подстрочный пере­вод. После этого мне было предъявлено обвинение, будто бы меня ввезли из Румынии через Турцию са­молетом, я была заброшена сюда и спрыгнула с пара­шютом в Кулундинской степи.

Мое положение сильно ухудшила одна случайность, о которой я узнала значительно позже: где-то в степи был обнаружен парашют. Казалось бы, трудно выду­мать более нелепое обвинение, но неисповедимы пути Твои, Господи, и еще менее понятны те дебри, в кото­рых блуждают мысли наших властей. И вот за опасным шпионом захлопнулась дверь. На этот раз - крепко. Вот так фунт изюма! Чего-чего, но этого я не ожидала.

Увы! Мне пришлось сдать в архив не одну и не две из своих иллюзий...

Ночью привезли меня в Карасук. Втолкнули в ка­кое-то помещение, которое могло быть как тюрьмой, так и багажным отделением. Скорее всего, это оно и было. За стеной с грохотом и пыхтением сновали поезда. На вторые сутки я совсем ослабела от голода и жажды и стала стучать в дверь. Наконец дверь от­крылась.

- Чего стучишь?

- Когда же в конце-то концов меня накормят?

- Пусть тебя твой Гитлер кормит!

Хлоп! Дверь закрылась. При чем тут Гитлер?

На третьи сутки мне дали ломоть хлеба и кружку воды. В тот же день со спецконвоем посадили в поезд и повезли. Куда? Я не спрашивала, все равно не ска­жут. В служебном вагоне тесно, но терпимо, зато при посадке в другие вагоны происходило нечто уму непо­стижимое.

Приехали в какое-то место, на первый взгляд пока­завшееся загородным курортом, а впоследствии ока­завшееся тюрьмой.

Большая деревня раскинулась на слегка холмистой местности. Немощеные, но широкие улицы. Песок, много песка - ветер подымает его тучами. Разбитый, скрипучий автобус везет нас за город. Несмотря на слабость от голода и все усиливающееся недомогание, с любопытством смотрю на ландшафт.

Редкий, но очень красивый сосновый бор. Кряжи­стые, кудрявые деревья со стволами медово-оранже­вого цвета поражают своим веселым видом. В стороне сверкает зеркало какой-то реки. Я была далека от мысли, что это Обь, но оказалось, именно так.

Не успела я насладиться красотой пейзажа, как горькая действительность заставила меня спуститься с неба на землю, больше того - во двор Барнаульской первой тюрьмы.

Как это было дико! Нечто средневековое, омерзи­тельное. Неужели я - и вдруг в тюрьме? Что бы сказал на это мой отец? Страшно? Нет! Стыдно? Ничуть! Я испытывала лишь брезгливость и омерзение с при­месью негодования.

Часа два, а может и больше, стояла я в тюремном дворе. Затем конвоир откуда-то вынырнул, и после целого ряда формальностей мы опять очутились по ту сторону тюремной стены.

Мы шли пешком другой дорогой, вернее тропинкой, и, выйдя на пыльное шоссе, сели на попутную машину и вернулись в город. Втиснулись в автобус, осыпае­мые бранью пассажиров:

- Вишь, фараон, ему, знать, можно - так он и бабу свою без очереди сажает!

Поехали в город, где имелись мостовые и тротуары, хоть и дрянные, но все же мощенные кирпичом или щербатыми цементными плитами. Теперь я знала, что город этот и есть Барнаул. При всем моем неудовле­творительном знании географии Сибири, я помнила, что здесь когда-то, еще до моего рождения, стоял пехотный полк, в котором мой дядя Вася ведал пуле­метной командой.

Внезапно мои размышления были прерваны - мы приехали. Я немало удивлена, узнав, что это военный трибунал.

Примерно неделю сидела я в одиночке – довольно просторной камере без окна. Свет вспыхивал лишь на краткий миг, когда открывался волчок. Несколько мгновений - и снова тьма.

Я так и не сумела разглядеть своей комнаты. Кажет­ся, стены были из бурого пористого камня, пол тоже каменный. Потолок довольно высокий. Где-то были дыры, из которых появлялись крысы. Слышалось шур­шание и изредка - писк, когда я на них натыкалась. Кровать была железная, без тюфяка и без досок. Их заменяли железные полосы, переплетенные на манер лыка в лукошке. Крысы на кровать не влезали. Когда включали свет, то я успевала заметить, что все стены исцарапаны надписями «Я не виновен!», повторенными множество раз.

Откровенно говоря, эта неделя в темной одиночке военного трибунала оказалась самым светлым пери­одом на протяжении ближайших лет. Невероятно, но это так. Отношение ко мне было вполне человеческое. Утром давали кружку теплой воды и кусок хлеба, ко­торый я без труда съедала в темноте, затем меня вы­пускали на оправку во двор - не тюремный, а скорей, хозяйственный. Я должна была опорожнить и сполос­нуть парашу, оправиться и помыться. И никто меня не торопил. Дни стояли жаркие, летние, хотя был ко­нец августа. Я раздевалась и, оставаясь в одних трусах и майке, принимала душ: мылась, плескалась и обсы­хала на солнышке, иногда до полудня, пока совесть мне не подсказывала, что пора и честь знать. Тогда я, прихватив парашу, шла к зданию в свою одиночку. Солдат впускал меня, и я шла прямо к кровати, стелила под ребра телогрейку и рюкзак, под голову - сапоги и предавалась воспоминаниям, наслаждаясь одиноче­ством. Оно меня нисколько не угнетало, но давало возможность отдохнуть душой и телом.