Так ушел последний из братьев Керсновских

Не могу не остановиться на судьбе моего дяди Бори - младшего и любимого брата моего отца. Нас разделял лишь сад, край леса и виноградник - всего около полуверсты.
Единственный из братьев Керсновских, рассчиты­вавший и впрямь быть помещиком (без кавычек). Старшие братья - юристы. Землей они не интересо­вались, особенно мой отец. Младшему, Борису, ос­тавался дедовский дом, хозяйственные постройки, инвентарь, старый сад. Он же пользовался безвоз­мездно папиной долей, пока нас в Цепилове не было.
Однако хозяина земли из него не получилось.
Он был умен, начитан, но все его внимание было обращено на то, чтобы жить в свое удовольствие. Был он молод, красив, богат... Кругом было много недур­ных собой крестьянских девушек, далеко не равно­душных к подаркам, особенно если они исходили от красивого панича. А затем - корова, швейная машина и все, что надо для хозяйства «молодых». Женихи были не в претензии: богатое приданое покрывало грех.
Но однажды «грех» оказался здоровым, хорошим мальчишкой, и дядя Боря его усыновил. Однако вско­ре на свет явился еще один мальчик, и девка ожидала третьего ребенка. Заговорила ль совесть? Сказалась ли привычка, годы? Или, что правдоподобней всего, в 1918 году, когда стерлись классовые грани, дядя Боря понял, что мать его троих детей может быть и перед людьми его женой, коль скоро уже 10 лет она была ею перед Богом. К сожалению, его жена - дочь кабатчи­ка, бывшая прислугой «за все», еще до того как она по­пала к дяде Боре, - была глупа, неразвита и вульгарна, хотя по-своему красива: пышная блондинка, голубог­лазая, белая и румяная. Родила она ему шестерых де­тей.
Имея 40 гектаров земли, прокормить шестерых де­тей и дать им образование было нелегко. В Румынии сельскохозяйственные продукты были очень деше­вы, а промышленные - дороги. Дорого обходилось и образование детей. Дяде Боре приходилось нелегко. Сказалась весело проведенная молодость: здоровье сдало и характер окончательно испортился. Работать как образованный фермер он не умел, а если рабо­тать по старинке, оставаясь барином, то это не дава­ло возможности даже сводить концы с концами.
К счастью, ребятишки подрастали и с детских лет впрягались в работу. Старший, Сережка, обладал не­дюжинными техническими способностями, а Севка был аккуратным и толковым хозяином. Невеселое было у них детство! Зимой бегать пешком в Сороки, в агротехническое училище, и вечером, в темноте, возвращаться после практики в поле или мастерских. И дома - чистить конюшни, кормить скот и готовить уроки. Ведь дорога в город и обратно - 15 километ­ров! А тут в гимназию надо еще двух - Катю и Воло­дю. Их отдали «на квартиру». И дома подрастает Ира. Да самая маленькая - Лена, которую звали Ленчик.
Тут приключилась беда: заболел Володька - кур­носый, вихрастый паренек, на редкость одаренный. В 10 лет он уже прочел почти всю дедовскую биб­лиотеку. А как он рисовал! Отец в нем души не чаял. Но чахотка безжалостна: через год его не стало... На­прасно отец перезаложил свое имущество и влез в долги. Володьку не спасли, а положение всей семьи стало еще тяжелей. Единственная статья дохода -старая, полуразвалившаяся молотилка. С нею дядя Боря, грязный и измученный, разъезжал по окрест­ным деревням, обмолачивая с грехом пополам крес­тьянские тока. Механиком у него был Сережка.

«Отдайте мне мои рубашечки!»

Вся семья дяди Бори была в сборе. Даже Севка, де­зертировавший из румынской армии, был уже дома.
В тот печальный воскресный день, когда мы с ма­мой возвращались от военного прокурора и собира­лись лакомиться варениками с малиной, незваные гости (или, верней, бессердечные хозяева) уже расправ­лялись с дядей Борей и его семьей.
Дяде Боре дали ведро для воды, буханку черного хлеба и велели уходить из отцовского дома, предва­рительно обшарив у всех карманы и отобрав деньги, часы и даже зажигалку и перочинный нож. Думаю, что настроение у старших было обалделое, как и у нас с мамой. Не то было с маленькой девочкой - Ленчиком. Ей, младшей в семье, никогда не доставалось никакой обновы, всегда приходилось донашивать обноски со старших братьев и сестер - десять раз перешитое и перелицованное. А тут ей вдруг счастье привалило: ее старшей сестре Катюше, ученице женской професси­ональной школы, надо было сшить шесть детских (или кукольных) рубашечек: с кружевами, оборочками, с продернутыми ленточками, с вышивкой и, наконец, с цветной аппликацией - утенок и котенок. И вдруг... надо уходить из дому. Без рубашечек! Без ее наряд­ных, первых в жизни своих рубашечек!
Это все, что до нее дошло...
Она кинулась к тем незнакомым, чужим дядям, что выгоняли ее из дома:
- Отдайте мне мои рубашечки! Мои новенькие, кра­сивенькие рубашечки! - кричала она, отчаянно уце­пившись за дверь одной ручонкой, а другой задирая свое ситцевое платьице, чтобы показать, что на ней -старенькая, рваная рубашонка.
Мать схватила ее за руку и потащила к выходу. Но не тут-то было! Девчонка вырвалась из ее рук и вце­пилась в притолоку двери: она просто ошалела от горя - кусалась, как звереныш, продолжая вопить ис­тошным голосом:
- Мои рубашечки! Мои новенькие, красивые руба­шечки!
Не выдержал тут и дядя Боря... С грохотом покати­лось ведро по ступенькам крыльца:
- Будьте вы прокляты - вы и дети ваши! Да постиг­нет вас, Иродово племя, Божья кара!
Он пошатнулся, обхватив голову руками. Сережка и Сева его обхватили и повели вниз с крыльца.
- Папа, тише! Папа, успокойся! - бормотали они рас­терянно.
Так ушел Борис Керсновский из дома, где он ро­дился, где умерли его отец и мать...

Граф-бунтарь

Так ушел последний из Керсновских. А откуда там взялся первый? Не многое могу я сказать о бессараб­ских помещиках вообще. В диких степях прежде по­чти не было оседлого населения. Что ни год, по ним проходили орды турок, татар; дрались там поляки и венгры и, разумеется, украинцы. Родовитого дворян­ства там не было, как не было и рабов.
Пожалуй, это и было причиной, по которой свобо­домыслящий дворянин, помещик из Волынщины граф Керсновский, бунтарь по тогдашним понятиям, вер­нувшись из своего рода почетной ссылки из Туркес­тана, дал «вольную» своим крепостным, не дождав­шись реформы 1861 года, отменившей в России рабство. Но он пошел дальше: он наделил своих кре­стьян землей - из трех тысяч десятин он раздал им две; оставшуюся тысячу на Волыни продал и купил в Бессарабии у некоего Леонарда 800 десятин на мес­те деревеньки Хустынка, население которой было на­чисто вырезано турками. Там он и построил тот ста­рый дом - деревянный, низенький, со множеством уютных комнат, с маленькими окошками, с коридо­рами, флигелями и всем тем старинным обликом, столь для нас обаятельным.
А кто же он был, этот самый Керсновский? Вот все, что я о нем знаю, об этом беспокойной судьбы чело­веке.
Родом из Волыни. Сирота. Опекун - православный -определил его, Антона, в пажеский корпус в Петербург (его брат Ромуальд и сестра Ванда остались католика­ми). Военную карьеру начал успешно - в гвардии.
С семейной карьерой дело обстояло хуже: женился он очень рано и через год овдовел; через неделю умер­ла и новорожденная дочь. Вскоре оборвалась и гвар­дейская карьера: неумный и неотесанный августейший солдафон великий князь Михаил, дядя императора, по­зволил себе грубую и неуместную шутку по поводу того, что Антон в 18 лет овдовел. Вспыльчивый юноша закатил ему самую верноподданическую пощечину. Конфуз! Судить офицера - дворянина и графа - нельзя. Получился бы скандал. Драться на дуэли было невоз­можно - члены царской семьи на это не имели права. Выход был один: по собственному желанию просить­ся в пограничные войска в Туркестан, как тогда назы­вали Среднюю Азию.
В те годы Туркестан был конгломератом всяких кня­жеств, эмиратов, и неизвестно как еще назывались та­мошние ханства. Атмосфера была очень накаленная:
Англия стремилась через Афганистан протянуть свою лапу, чтобы подчинить себе Среднюю Азию, выйти к Каспийскому морю и - чем черт не шутит? - прикар­манить Закавказье, а может быть, и Кавказ? 24 года провел Антон Керсновский в тех краях! Очень смуг­лый, как и мой отец, смелый до отчаянности, способ­ный к языкам (он освоил почти все местные наречия), он сыграл немаловажную роль в подготовке борьбы, в результате которой стала возможной победа над анг­лийским влиянием и впоследствии - покорение Турке­стана и присоединение его к России.
Пригодился и его талант инженера-топографа само­учки. Рискуя не просто жизнью (если б его разоблачи­ли, то обычной смертью он не отделался бы!), он со­ставил карту всей Афганской границы - тех мест, где еще не ступала нога европейца, во всяком случае, рус­ского.
Однажды, уже в 1916 году, к нам в Одессе пришел старый уже генерал Димитрий Логофет, командовав­ший шестым конным Таурогенским полком, и осве­домился, не является ли мой отец родственником тому Антону Антоновичу Керсновскому, который соста­вил карту Афганской границы? Узнав, что это папин отец, старик расплакался. Оказывается, его отец, ка­зачий есаул, проделал эту работу с моим дедом и впос­ледствии он сам - тогда еще совсем мальчишка - сме­нил своего отца, от которого он наслушался самых восторженных повествований о тех годах.
Безусловно, Антон Антонович - старший был неза­урядный человек: проведя столько лет, лучших лет своей жизни, на далекой границе (к тому же на какой границе!), он не только не спился, как обычно спива­лись все офицеры отдаленных районов страны, а выучился и стал инженером. Как теперь сказали бы, без отрыва от производства.
Покинув Туркестан после почти четверти века ази­атской карьеры, он принял участие в строительстве моста через Волгу в Самаре.
Но, видно, не суждено было ему пожинать лавры на мирном поприще! Шестьдесят третий год... Польское восстание... Антон Керсновский считал себя русским. Да он и был им! Во всяком случае, он был лоялен и понимал, что вражда России и Польши -нелепая политическая ошибка, вредная обеим сто­ронам, но...
Очевидно, ему ничего не забыли: ни пощечины, ни той вольной, что он дал крестьянам. Разумеется, та­кого фармазонства ему не простили, и какой-то ге­нерал оскорбил его, поставив под сомнение его ло­яльность.
Седеющий полковник в 1863 году поступил так же, как безусый корнет за четверть века до того: он закатил оплеуху.
На этом и закончилась его инженерная карьера. Выйдя в отставку, он поселился в Цепилове и женил­ся. Умер он, оставив вдову и шестерых детей. Моему отцу было 14 лет, когда он стал главой семьи. На то, чтобы поставить на ноги детей и дать им образова­ние, ушло больше половины имения. Оставшиеся 300 гектаров братья и сестры поделили поровну:
42 гектара пашни и 8 - леса.
До революции наша семья жила в Одессе. В Це-пилово мы приехали в 1919 году.
Шел девятнадцатый - кровавый и необъяснимый по своей жестокости год. Таким он запечатлелся в моей детской памяти, что вовсе не похоже на ту стройную картину становления советской власти, которую спустя десятилетия создали наши истори­ографы, поработавшие над тем, чтобы всему найти объяснение и оправдание.
...Крысы покидают корабль, которому угрожает опасность, ослы ревут, чуя угрозу землетрясения, хамелеоны меняют окраску, но наша русская интел­лигенция, полностью лишенная инстинкта самосох­ранения, упорно не хотела верить, что расправа гро­зит и тем, кто не совершал дурных поступков.
Доказательством служит тот факт, что в ночь на 20 июня 1919 года все юристы Одессы (судейские) были арестованы на своих квартирах и расстреля­ны в ту же ночь. В живых, говорят, остались только двое: барон Гюне фон Гюненфельд и мой отец. Ба­рона я встретила много лет спустя в Румынии. Он ут­верждал, что спасением своим обязан брату, сумев­шему купить ему жизнь за миллион рублей золотом.
А вот что произошло с моим отцом.
Ночью нас разбудил стук сапог и бряцанье при­кладов. Все мы спали на одной широкой кровати в той единственной оставленной нам комнате нашей бывшей квартиры, отобранной у нас после револю­ции. Мама и брат плачут, а я - просто ничего не пой­му! Помню, что отец снял со стены небольшой образ Спасителя в серебряном окладе и благословил нас. Его увели. Мы с братом - он в одной рубашонке, а я совсем голышом, - бежим следом, а мама, стоя по­среди улицы в халатике, накинутом на ночную руба­ху, кричит:
- Тоня, вернись! Вернись!
Ночь. Темнота. И сознание чего-то непоправимого.
Мама побежала на Ольгинский спуск, где отец, еще до революции, распутал какое-то сложное дело и выручил многих невинно пострадавших бедняков. Она среди ночи будила этих людей и просила их под­писать просьбу о том, чтобы отца освободили. И мно­гие поставили свою подпись!
Затем она обратилась... к знакомому чекисту, не­коему греку по фамилии Папаспираки, очень поря­дочному человеку. (В это нелегко поверить, но и та­кие бывали!) Он часто у нас бывал в прежние времена: ухаживал за Марусей Ольшевской, краса­вицей-курсисткой, крестницей моего отца, которая, осиротев, воспитывалась у нас. Что думал о своей работе этот чекист, я не знаю. Но очевидно, мысли были невеселые, так как вскоре он покончил жизнь самоубийством, перерезав себе горло бритвой. Па­паспираки ничем не обнадежил маму и только обро­нил:
- К девяти часам все будет решено.
Что было делать дальше? Куда идти? От кого ждать помощи?
Наискосок от нашего дома по Маразлиевской ули­це, на углу Александровского парка стояла церковь. Туда и пошла мама. Рухнув на колени перед Распя­тием, она так разрыдалась, будто душа с телом рас­стается.
Подошел священник:
- Ты потеряла близкого человека, дочь моя?
- Не знаю, но думаю, что да... - ответила она и излила ему свое горе.
- У тебя есть дети... И над всеми нами - Господь! И с этой надеждой мама вышла из церкви.
- Барыня! Барин вернулся!
Это кричала на всю улицу Фроська, бывшая гор­ничная адмирала Акимова, жившего когда-то в том же подъезде, что и мы.
Силы оставили маму, и она опустилась на камен­ные ступеньки паперти, протягивая руки и беззвуч­но шевеля губами: ни встать, ни произнести что-либо она не могла...

«Человек в коже»

Что же произошло?
Всех юристов, весь «улов» этой ночи - говорят, их было 712 человек - согнали в здание на Екатеринин­ской площади, где разместилось это мрачное учреж­дение - Одесская ЧК. Заграждение из колючей про­волоки. Статуя Екатерины Великой, закутанная в рогожу, с красным чепцом на голове. Шум. Толчея. Грохот автомобильных моторов, работающих без глу­шителя. И всюду китайцы. И латыши.
Прибывших выкрикивали по каким-то спискам и выводили небольшими группами по два, три или че­тыре человека. Отец провожал их глазами и не заме­тил, откуда появился человек в кожаной куртке. Он поднялся на нечто, напоминающее кафедру, полистал какой-то гроссбух и вдруг обратился прямо к папе:
- Керсновский! А вы чего здесь? Отец вздрогнул, но ответил по возможности спо­койно:
- Вам это должно быть лучше известно, чем мне.
- Ступайте!
Отец не сдвинулся с места.
- Ступайте! Здесь вас ничего приятного не ждет! Отец повернулся и пошел в ту же сторону, куда уводили всех прочих.
- Не туда!
Отец остановился. «Человек в коже» что-то сказал по-английски двум китайцам, и они его повели к вы­ходу.
Опять свет! Снова небо над головой. И удаляющий­ся треск моторов. Впереди колючая проволока и уз­кий проход, который вьется, огибая статую Екате­рины, и поворачивает обратно - почти до самого входа. Папа роняет пенсне, и ему стоит усилия воли, чтобы его поднять, а не оставить там...
Но вот колючая проволока позади. Под ногами -брусчатка мостовой. Мерным шагом доходит папа до угла, и тут...
Безусловно, со времен своего детства не мчался известный юрист-криминолог с такой быстротой!
А в это время мы с братом были одни в осиротелой комнате. Я забилась в угол дивана и плакала. Брат, плакавший ночью, когда отца уводили, теперь не плакал - он быстро шагал, сжимая кулаки, и бормотал:
- Мне почти 14 лет, меня возьмут - должны взять -в Добровольческую армию. Я отомщу! Я сумею ото­мстить за папу!
И мы оба все поглядывали на стенные часы, ви­севшие на стене против единственного окошка в на­шей комнатушке.
Стрелка приближалась к девяти.
Вдруг на часы упала тень, и я услышала, как брат закричал, топая ногами:
- Папа! Папа!
В окне был отец. Именно в окне, потому что две­рью, выходящей в коридор, мы не имели права пользоваться, и окно заменяло нам дверь.
Легко соскочив в комнату, он подхватил нас обо­их на руки:
- А где мама? Этого мы не знали.
- Как же это тебя выпустили, папа?!
- Сам не понимаю. Должно быть, по ошибке. И воз­можно, сейчас за мною снова придут. Может быть, очень скоро. Я жду 20 минут. Бегите ищите маму!
...Через четверть часа за отцом снова пришли, но уже никого из нас не застали.
Кем же оказался тот «человек в коже», которому отец был обязан жизнью?! Спустя какое-то время отец, об­ладающий очень цепкой памятью, вспомнил, что встре­чал этого человека 11 лет назад!
-В операционной доктора Гиммельфарба, дело ко­торого я вел в 1908 году, работал шестнадцатилетний юноша, который стерилизовал инструмент. Я его доп­рашивал в числе других по тому делу. Он и есть тот са­мый «человек в коже»!

Начинаются университеты

На следующий день я пошла в горисполком. Нет, я не собиралась предъявлять претензий! Протестовать можно только, если есть хоть какая-нибудь закон­ность. Об этом и речи быть не могло! Я рассуждала примерно так:
В настоящую минуту никто не может попрекнуть меня моим богатством: беднее меня нет никого. Кро­ме ситцевой рубахи и парусиновых штанов, нет у меня ничего - ни шапки, ни башмаков, ни куртки, что­бы ночью укрыться.
Наплевать! У меня есть руки, и работать я умею! Но для начала надо иметь хоть самые необходимые рабочие инструменты. Не голыми же руками рабо­тать? Мое имущество должно быть разделено меж­ду бедняками.
Я - один из них. И требую свою долю!

Шахтер, крестьянин, рабочий и я

Это заявила я, войдя в кабинет бывшей городской управы, ныне - горсовета.
Мягкий ковер - во всю комнату. Диван. Кресла. Массивный круглый стол. В помещении темновато. На окнах - тяжелые портьеры; за окнами - проливной дождь. С меня вода льет, как с утопленника. Босые ноги измазаны глиной.
Передо мной сидят трое. Один из них - тот, кто си­дит слева, на кресле, Терещенко Семен Трофимо­вич, - выгонял меня вчера из дому.
- С вами поступили правильно. И все, чем вы вла­дели, вам так же не принадлежит, как и это кресло.
- Допустим. Но это кресло вряд ли принадлежит и вам, хоть вы на нем и сидите и не догадываетесь пред­ложить сесть и мне в одно из ваших кресел.
Кажется, не в бровь, а в глаз. Переглянулись. Я сажусь в кресло и продолжаю:
- Итак, я пришла за своей долей!
- А на какую долю вы претендуете?
- Косу, вилы, сапу, лопату, садовые ножницы и оп­рыскиватель. Этого мне достаточно для любой сезон­ной работы.
- Ну, для одного этого слишком много!
- Я не одна: со мною мать.
- А мать пусть сама - тяп-тяп - поработает!
И с насмешкой показывает, как надо, сгорбившись, работать.
- Матери 64 года. Свою мать вы можете, разумеет­ся, пинком в зад вытолкать, а я не скот, который не понимает, что о старой матери заботиться надо.
Вступает в разговор тот, что справа: невысокий, чернявый, в сдвинутой на затылок кепке.
- Для нас паразит хуже скота. Вот я, например, шахтер; этот - рабочий, а вот этот - колхозник.
Встаю. Подхожу к нему, беру его за руку и перево­рачиваю ее ладонью вверх. Пухлая, мягкая рука. Кла­ду рядом свою: жесткая ладонь, покрытая мозолис­той кожей с твердыми четырехгранными мозолями.
- Не знаю, какие руки у шахтеров! А вот такие, как ваши, я видела у архиерея. Купчихам их целовать, и только!
Кажется, разговор с помещицей оборачивается не в пользу трудового пролетариата! Тот, кто сидит в цен­тре, пишет короткую записку.
Читаю: сапа, лопата, коса, садовые ножницы...
- Маловато! Но, учитывая вашу бедность, я боль­шего и не прошу, мне и этого для начала хватит! Ос­тальное мои нешахтерские руки как-нибудь и сами за­работают!
Не знала - не гадала я, что именно мои шахтерские руки заработают все что надо, и не только для меня, но и для моей старушки.
Мама, дорогая моя мама! И дом, и сад, и все, что ты так любила, - все это заработали руки твоего шахте­ра!

Родное гнездо и во что его превратили

И вот еще раз - в последний раз! - переступила я порог своего дома... Нет, этот дом уже не был моим. Не потому, что его захватили чужие, бездушные люди, а потому, что своим бездушием они испакостили то, что было скромным, даже бедным, но таким милым и род­ным гнездом, в котором я росла и мужала, в котором думала и мечтала, в котором так дружно и просто, в любви и взаимном уважении жили мои родители. В том доме подошла к ним старость - не грустная и одино­кая, а спокойная, и хоть печальная, но такая, каким бывает теплый осенний день, когда уже поредевшая листва так ярка, солнце так ласково и летающие мяг­кие паутинки - бабье лето - обещают тепло. В том доме закрыл навеки глаза мой отец; в том доме я читала его последнюю волю: «Тебе я поручаю мать; пусть никог­да не чувствует она себя одинокой, и мое благослове­ние всегда будет с тобой!»
Это было в том доме, в моем родном. А в этом? Глаза отказывались верить, а сердце - чувствовать. Все, что было в доме ценного, было уже унесено. Спешу уточнить: действительно дорогих вещей у нас не было, ведь из Одессы мы ничего ценного не привезли, а здесь ценных вещей не на что было поку­пать. Все, что я могла сколотить, я вкладывала в хо­зяйство: инвентарь, племенной скот, добротные хозяйственные постройки. Ружья (а их было у нас немало: два охотничьих ружья 16-го калибра, одна берданка - моя любимая; старинное шомпольное ру­жье с громкой кличкой «Зауэрг, мой винчестер, два нагана и папин браунинг) были сданы еще по перво­му требованию (кроме винчестера и нагана; но об этом - позже). Два радиоприемника - «Луксор» и «Телефункен» - и велосипед «Бреннабор» №36... Вот, пожалуй, и все ценное.
Их я еще раз увидела. Шел гужевой обоз через на­плавной мост на левый берег Днестра - мебель, дет­ские коляски и прочие трофеи. На одной из подвод я увидела фисгармонию дяди Бори, граммофон, оба наших радиоприемника и на самом верху мой вело­сипед с самодельным багажником. Тогда я только ус­мехнулась. Вспомнилось стихотворение из «Огонь­ка» времен первой мировой войны:
Сверхкронпринц взял сверхтрофеи,
Сверх-Вильгельму их несет:
Ножны, сабли, портупеи,
Зонтик дамский и капот.
Но после какая-то грусть, как говорится, накати­ла. В уезде, а может быть, и во всей Бессарабии, наше радио было первым. Это еще в году 28-м или 29-м. Оно казалось чудом. Привезла его из Бухареста мама.
Для нее музыка - всегда была жизнь! Или, по мень­шей мере, одно из прекраснейшего, что есть в жизни. Могу ли я забыть, как она «священнодействовала», как восторгалась и как умела и нас заразить своим вос­торгом?!
О эти вечера в нашем бедном, но до чего же уют­ном домике! Сколько раз и в каких нечеловеческих условиях я их вспоминала! Маленький «Луксор»! Ты приобщил меня к музыке Бетховена, Чайковского, ты дал мне возможность слушать оперы из Москвы и, на­конец, ты (вернее, воспоминание о тебе) отогнал от меня Смерть, уже занесшую свою косу: в 1942 году в застенке барнаульской внутренней тюрьмы.

Вандалы еще не перевелись

Но то, что я увидела теперь, вызвало не столько горе или негодование, сколько отвращение. Посреди двора были собраны все сельхозмаши­ны: сеялка, плуги - простые и четырехкорпусные, распашники, бритвы, культиваторы... Несколько ти­пов навешивали на них ярлыки: один срывал с под­рамников картины, нарисованные моей любимой двоюродной сестрой Ирой, очень талантливой ху­дожницей; другой разрывал холсты на части, а ос­тальные писали на них номера и вешали ярлыки на машины.
Меня передернуло, когда разрывали портрет моего отца, написанный Ирой незадолго до его смерти: седой смуглый старик сидит за столом с газетой в ру­ках; перед ним - недопитый стакан чая. Портрет очень удался: глаза смотрели ласково, с чуть замет­ной усмешкой, а еще густые серебристые волосы крупными кольцами обрамляли высокий гладкий лоб, пересеченный лишь одной вертикальной чертой у пе­реносицы, на котором выделялись прямые, лишь слегка тронутые сединой брови.
На мелком инвентаре висели ярлыки, сделанные из картины, на которой изображен Сергий Радонеж­ский, благословляющий Дмитрия Донского в канун Куликовской битвы. Ира подарила эту картину мне ко дню именин (как известно, святая Евфросиния, княгиня Суздальская, и святой Сергий Радонежс­кий - 25 сентября). Я остановилась и рассмотрела обрывки: Ослябя и Пересвет, склонившиеся на свои мечи, были привешены к бороне «Зиг-заг», а простер­тые руки святого Сергия, благословляющего меч Дмитрия, на пятирядной сеялке.

К чему такой вандализм?

Этот вопрос можно было бы задавать еще много-много раз.
Я вошла в столовую. На полу - слой грязи; стены, прежде сплошь увешанные картинами, пусты... Те­перь-то я знала, куда они делись! В углу - ворох тря­пья, на столе - груда бумаг и фотографий. Чужие люди. Несколько наших, деревенских, поспешили ретироваться в соседнюю, мою, комнату.
Я передала записку тому, кто назвался главным. Он долго читал, хотя там было всего полторы строчки. Затем сказал:
- Ступайте! Вам выдадут!
Я протянула руку и взяла со стола фотографию мо­его отца, сделанную в год моего рождения - 1907-й.
- Разрешите взять карточку отца на память! Он взял ее у меня из рук, пристально на нее по­смотрел, затем со смаком разорвал ее на четыре час­ти и бросил на пол. Затем порвал еще карточку пле­мянницы маминой подруги и двоюродной сестры маминого отца, бросив сквозь зубы:
- Все это - проститутки!

Я получаю свою долю

Какой-то субъект в черной толстовке и ночных туф­лях (это после дождя-то!) долго копался в сброшенном в кучу ручном инвентаре, выбирая мне то, что похуже.
Выбрать было нелегко: инструмент был у меня от­борный и содержался в порядке. Выбирая садовые ножницы, он меня рассмешил: дал мне самые потер­тые, а это оказались самые хорошие - «Золинген», не­мецкие. Бывает, то, что не блестит, дороже золота!
Еще дали мне из вороха тряпья старую, потертую охотничью куртку моего отца. Сколько воспомина­ний было с нею связано!
На обратном пути я шла мимо дома дяди Бори. Там еще продолжался дележ вещей, всякого хлама, не имеющего ровно никакой ценности. Но дают ведь бесплатно! И желающих поживиться хоть чем-нибудь при дележе риз было немало. Навстречу мне попа­лась одна женщина из соседней Аколины. Она несла облупленную эмалированную кастрюлю и фаянсовый ночной горшок Ленчика. Проходя мимо меня, она низ­ко наклонила голову, чтобы я ее не узнала, но напрас­но.
- Что же, Ильяна, теперь-то ты разбогатела?
Она еще ниже опустила голову. Мне стало ее жаль...
Царь Соломон - мудрейший судья
Еще один раз побывала я в горсовете - в тот же день, еще под свежим впечатлением.
Зачем я туда пошла? Ведь получила все, что могла. Признаться, я хотела помочь моим «наследникам». Во мне были еще живы утопические идеи, и я не хотела верить, что все, созданное ценою таких трудов, так глупо погибнет. Царь Соломон - справедливейший судья - сумел отличить настоящую мать от самозван­ной: мать предпочла уступить своего ребенка чужой женщине, чем видеть его мертвым.
Для того, чтобы убедиться, что предо мной судьи, значительно уступающие и в мудрости, и в справедли­вости царю Соломону, я еще раз предстала пред свет­лые очи судей в горсовете.
- На сей раз я прихожу к вам не как человек лично в чем-либо заинтересованный, а как посторонний, но желающий предостеречь от ошибки и предотвратить зло. Поверьте: бывшее мое хозяйство хоть невели­ко, но, можно сказать, образцово. Оно может быть преобразовано в ядро колхоза, совхоза, кооперати­ва - безразлично! Вы раздаете дойных коров, пле­менных свиней замечательной породы, каракулевых овецлюдям, которые поторопятся их зарезать и, чего сами не сожрут, скормят собакам. Пользы они не из­влекут: не сумеют и не захотят. А имея то, что уже есть, года через два-три можно добиться блестящих результатов. Посудите сами: где вы найдете такого хряка, как Маломуд, величиной с корову и весом в 24 пуда? Какое от него потомство! А матки о восем­надцати сосках? Это же редкие экземпляры!
- Довольно! Нас не интересуют ваши редкие эк­земпляры! - прервал меня председатель. - Народ не желает хранить то, что ему напоминало бы помещи­ков! Народ создаст все, в чем он нуждается, своею собственной рукой!
Я так и не поняла, отчего народ должен сперва плюнуть в свою тарелку, а затем браться за ложку?

Народ умеет уничтожать

Народ, действительно, сумел стереть с лица земли все то, что создавалось годами: весь скот до послед­него поросенка был перерезан.
Даже корова Вильма - золотая медалистка, давав­шая 29 литров молока в день при жирности 4 и даже 4,75 процента, - не была пощажена.
Человек, ее получивший, Иван Мандаджи, попы­тался ее продать: сперва в Домбровенах, а затем в Сороках. Следующей ярмарки ждать он не стал: сам зарезал. Половину мяса пришлось выбросить: про­дать не смог, а засолить не догадался.
А Вильма была стельная...
Мяса у всех было достаточно. Особенно свинины.
Бедные ланкастеры! С каким трудом я их раздобы­ла! В Аккерманском уезде. Везла я их летом. Жара! И как я радовалась, что скоро порода эта будет рас­пространена повсеместно.
Что выиграл на этом народ?