Батрак на ферме

Итак, я начинаю новую жизнь. Время - июль месяц. Страда. Рабочие руки нужны. Очень нужны! Ведь все заняли выжидательную позицию и не торопятся идти на поденщину. Справные работящие хозяева, подра­батывающие на стороне в страду, для того чтобы под­крепить свое хозяйство, с опаской выжидают: а вдруг их обвинят в желании разбогатеть? Те же, у кого свое­го хозяйства нет, тоже ждут, чтобы им все дали бес­платно и без труда: ведь им все время твердят: «Кто был ничем - тот станет всем». А агротехническое училище очень нуждается в рабочих руках - у них большая по­казательно-учебная ферма.

Агроном Тиника пришел в смятение, когда я яви­лась на ферму с косой на плече и предложила свои услуги в качестве батрака. Ой и не хотелось ему! Легко ли решиться дать заработать кусок хлеба тому, кого постигла карающая десница власть имущих! Но рабочие руки были нужны. И я была принята в число рабочих. Только агроном побоялся вписать меня в книгу, в которой каждую субботу рабочие расписы­вались в получении зарплаты.

Первую неделю я работала на уборке хлебов: коси­ла ячмень. Но уже на следующей неделе за мной зак­репили четырех волов и четырехкорпусный плуг. И по­слали лущить стерню. Собственно, именно с этого дня я нашла свое место среди рабочих, в их трудовой се­мье; с этого дня ко мне стали относиться с должным уважением.

- Нет работы, которая могла бы меня испугать! -привыкла я говорить. - Пусть она меня боится!

Но все же я испытывала нечто чертовски похожее на страх, когда впервые подошла к плугу со своими четырьмя волами!

Дело в том, что волы были для меня terra incognita.* Хотя cap de bou (голова быка) - герб моей родной Бессарабии, я никогда, решительно никогда в жизни не имела дела с волами!.. Я привыкла к быстрой, спо­рой работе на конях. Причем все наши кони были бод­рыми, проворными. К волам как виду транспорта или тяговой силе я испытывала буквально отвращение. Бывало, если какой-нибудь попутчик из знакомых крестьян предлагал меня подвезти на своем рогатом выезде и я соглашалась, то не далее как проехав пол­версты, я не выдерживала воловьего темпа, выска­кивала из каруцы** и, махнув рукой, шагала дальше пешком. А тут?

Выбирать и привередничать не приходится, и я смело взяла выделенных мне волов и пошла их закла­дывать.

Передняя выносная пара - рыжие трехлетки Бусцёк (Василек) и Трандафир (Шиповник) - были сим­патичные бычки; зато дышловая пара Урыт (Злодей) и Боцолан (Толстомордый) пользовались, как я это потом узнала, дурной славой. Первое мое с ними зна­комство могло оказаться и последним...

Урыт взглянул на меня злым глазом и, ринувшись неожиданно вперед, поддел меня рогом под ребро и так грохнул об землю, что у меня перехватило дыха­ние и в глазах потемнело. К счастью, я не растеря­лась и откатилась в сторону, когда он пытался меня затоптать.

Что поделаешь? Я уже знала, что жизнь - борьба, в которой допускаются и даже поощряются бесчест­ные приемы. Но я приняла решение: в любой борь­бе - победить!

Стиснув зубы и с трудом переводя дух, я все же заложила в ярмо волов, и мы гуськом выехали на поле - недалеко от фермы, за перелеском. Впереди Дементий Богаченко, за ним я, а третьим - Василий Лисник, лучший работник фермы.

И опять разочарование! Лемеха оказались до того тупыми, что работать было просто невозможно. Вер­нее, это были не лемеха, а стертые до толщины пальца бруски. Плуг не держался в борозде, а утыкался, как свинья рылом, и лишь царапал землю. Вместо ровной борозды в 90 см шириной получалась какая-то извилина! А волы, между тем, выбивались из сил:

глаза у них налились кровью, с вываленных языков длинными нитями стекала слюна. Они от натуги ша­тались, хрипели... Выехали мы на пашню в полдень, в самую жарынь, и волам было тяжело вдвойне.

- Черт знает что! - не выдержала я. - Разве такими тупыми лемехами пашут?!

- А то мы сами не знаем! - отозвался Василий. - Мы агроному еще в прошлом году говорили. И в позапро­шлом.. . А он говорит: «Другие, мол, работали, а вы что за цацы такие?»

Я горячилась и негодовала. Меня в равной мере воз­мущала и бесхозяйственность руководства, и апатия самих рабочих.

- Ну чего там волноваться! - пожал плечами Демен-тий. - Они начальники, и их это не тревожит, а наше дело подчиненное. Вот дойдем до перелеска и остано­вимся. Посидим в холодке. А в шесть часов - домой!

- Нет, братцы! Мы сюда не в холодке сидеть, а рабо­тать посланы. Если работать нельзя, то надо на ферму возвратиться и сказать, что такими лемехами мы толь­ко волов угробим!

- Мы уже говорили. Да они мимо ушей пропускают. Вот посидим до шести часов и - айда!

- Это обман. И потеря времени. И совести. Вер­немся на ферму! Чтоб не терять дня, запрягите во­лов в повозки и принимайтесь вывозить навоз в поле. А я займусь лемехами.

- Не выдумывай! Нас заругают, если мы само­вольно...

Я не стала слушать: подняла рычагом лемехи, по­вернула волов и решительно зашагала к ферме.

Даже будучи батраком, я оставалась в душе хозя­ином. Пассивная роль не для меня. Долгие годы, даль­ние края, голод и неволя не смогли изменить того, что всегда было моим лозунгом: если что-либо стоит де­лать, то делать - только хорошо.

Это всегда доставляло мне много хлопот, причи­няло вред и было причиной многих лишений, но те­перь, когда жизнь позади, я могу только сказать: спа­сибо вам, мои родители, спасибо за то, что вы научили меня любить правду и идти лишь прямым пу­тем. Труден и мучителен этот путь, но идти по нему легко, потому что нет колебаний и сомнений. Низ­кий вам поклон!

Это был мой первый самостоятельный шаг в долгой-долгой подневольной жизни!

У цыгана дедушки Александра

Французский ключ, немного керосина, зубило, мо­лоток и часа полтора времени мне понадобилось, чтобы отвинтить все 12 лемехов; гайки были сплюще­ны, болты стерты.

Но вот лемеха - в мешке, мешок - на спине, и я шагаю босиком по стерне, прямиком в город. Я знаю хорошего мастера, виртуоза по части лемехов: цы­гана Александра с цыганской магалы - предместья Сорок. Немного защемило сердце, когда я зашла в его мастерскую... Он уже окончил свой рабочий день. В горне догорали угли.

- Откуда Бог привел тебя, дудука? - удивился он.

- Дедушка Александр! Я знаю, что ты хороший ма­стер. Ты всегда натягивал мои лемеха. Выручай и те­перь меня! Навари и загартуй эти 12 штук!

- А чьи они? - недоверчиво спросил он. - Если бы и не знал, что у тебя все отобрали, то все равно дога­дался бы, что не твои! Хозяин их до такого вида не доведет!

- Это с фермы технико-агрономического учили­ща.

- Тьфу на них! У них свои мастера, свои инжене­ры, большие мастерские... Что за безобразие?! Это не лемеха! От них только «пятки» остались: их не на­тягивать, а наваривать надо!

- Разумеется! И наварить, и натянуть, и наточить, и закалить...

- Платить кто будет?

-Я!

Он посмотрел на меня недоверчиво.    

- А деньги откуда? Тут не меньше чем на 200 руб­лей.

- Двухсот у меня нет. За всю неделю я заработала 195. Но надо оставить на хлеб себе и маме...

- Эх, горемыка ты!.. Так уж и быть: оставь себе 25 рублей, а я сделаю за 170. Только ты будешь раз­дувать горн!

И мы принялись за дело.

Цыганский горн с двумя маленькими мехами стоял под открытым небом. Низкая походная наковальня -прямо на земле, а возле нее, стоя на коленях, колдовал старый длиннобородый цыган. Искры улетали в тем­неющее вечернее небо; все ярче пылал огонь, все кра­сивее казалось раскаленное железо. Дед Александр выполнял серьезно, как религиозный обряд, свое дело.

Каждый лемех он накалял то до белого цвета, когда наваривал железо, - и тогда от каждого удара его мо­лоточка брызгала, шипя, обильная окалина, - то до вишневого, то до алого. Погружал он их то в воду, то в масло, то в сырую землю, то в роговые стружки.

Что было действительно нужно, а что составляло ритуал, этого я не понимала. У меня онемела спина, затекли ноги и болели руки. Цыганам-то что, они при­выкли работать в такой неудобной позе.

Наконец все 12 лемехов - острые, приятно пахну­щие окалиной, - были готовы. Расплатившись, я сбе­гала купить себе полбуханки хлеба. Затем, собрав ле­меха в мешок, скорым шагом направилась на ферму.

Я прошла мимо домика старушки Эммы Яковлев­ны. Где-то там спит моя родная, несчастная мама! Как хочется мне ее обнять! Но я не зайду к ней, пусть думает, что там, на ферме, я сплю...

Зачем ей знать, что иду босиком по колючкам, мор­щась от боли в ребре после удара рогом проклятого Урыта, и несу на спине кучу железяк, за которые от­дала свой недельный заработок? Она думает, что я куплю себе обувь.

Спи, моя птичка, спи, родная! Не знаю, что нас с тобою ждет, но верю: все будет хорошо - правда дол­жна победить! Спи спокойно, мама!

Поздно добралась я до фермы. Вытряхнула из мешка лемеха, легла возле плугов на еще не успев­шую остыть землю и уснула...

С первым лучом солнца я принялась за лемеха, и, когда рабочие стали собираться, все было готово: длинные, острые, черно-синие лемеха вытянулись «по шнурочку».

Бодро шла я за плугом. Хотелось не идти, а при­танцовывать: лемеха легко и бесшумно резали зем­лю, как масло, волы шагали без напряжения, и ши­рокая черная борозда отбегала назад, блестя срезами.

Хорошо, когда на душе легко. Когда сознаешь, что хорошо сделал свое дело!

 
Переселение народов

Нужно заметить, что в первое время это было лег­ко: всем, кто желал уйти за границу, путь был открыт. Причиной такого "великодушия» было требование Гитлера (не надо забывать, что тогда мы были еще с ним друзьями!), чтобы немцам-колонистам была пре­доставлена возможность репатриации в Германию, которую их предки покинули лет 200 тому назад. Ну а под маркой немцев в Германию могли ехать и те, у кого было самое отдаленное и даже проблематич­ное родство с двоюродной тетушкой троюродного соседа. Уехать могли и те, у кого были родственники в Румынии. А у кого их не было, если учесть 22 года контакта с этой страной? Лишь только после того как целые села (главным образом, в районе реки Прут) стали уходить через границу, бросая на произвол судьбы домашнюю скотину и птицу, лишь тогда вла­сти стали чинить некоторые трудности. Но пока что обмен шел довольно свободно: молодежь, в основ­ном, солдаты и студенты, чьи семьи проживали в Бес­сарабии, возвращались домой; те же, для кого дым отечества оказался не в меру горек, рвались туда, «под гнет бояр и капиталистов».

Ушел в Румынию пешком дядя Боря с семьей. Я воз­мущалась, негодовала, упрекала их в малодушии.

- Ведь это недоразумение! В Советском Союзе умеют ценить труд! И там есть, где применить свои силы. Потерпите! Надо работать и не падать духом! Правда всегда победит!

Они меня считали отпетой дурой, я их - малодуш­ными трусами. Жизнь сама показала, кто из нас был прав.


«Тебя ждет собачья жизнь!»

Не забуду я эту теплую лунную ночь. Я спала в саду, который ночью сторожила (днем работала на ферме). Было тепло. И так приятно пахло - травой и спелыми яблоками! Было тихо, и я просыпалась, когда яблоко падало на землю.

Вдруг - шаги. Я насторожилась. Шорох. Кто-то про­бирается, шурша, через кусты винограда. Тот, кто идет, не скрывается. Он что-то ищет. Да это Сева!

- Севка, ты? Какими судьбами?!

- Я! Ты знаешь, мы уходим. Утром. Я пришел с то­бой поговорить по серьезному, в последний раз. Иди­те и вы с нами - ты и тетя Саша. Идите, а то поздно будет!

- Сева, опомнись! Ну, папа, мама, малыши... Это я еще допускаю. Но ты?! Здесь ты у себя, на своей род­ной земле, которую, как ты сам знаешь, нельзя унести на подошвах своих башмаков. А в Румынии? Что ждет тебя? Да подумал ты хоть о том, что ты дезертир, бро­сивший свою воинскую часть? Что тебя там ждет? Со­бачья смерть?

- Ждет ли меня там собачья смерть, я не знаю, но что здесь тебя ждет собачья жизнь, в этом я уверен.

Луна уже заходила за гряду тополей, когда мы рас­стались, так и не убедив друг друга.

Сева, Сева! Я часто вспоминала твои слова! Но не раскаиваюсь, что не избрала бегство.

Мы должны расстаться с мамой

На этот раз решение - единственное разумное ре­шение за многие грядущие годы - было принято, и я начала подыскивать попутчиков, с которыми можно было бы отправить маму в Румынию. Деньги ей на до­рогу я заработала. И даже с избытком. Случай подвер­нулся скоро: в Румынию уезжал пожилой священник с матушкой. В их одноконной бричке было место и для мамы.

Мне и сейчас больно вспоминать, с каким отчаяни­ем, с какими слезами умоляла мама не разлучаться!

- Нет, нет! Без тебя я не уеду! Или ты со мной, или я с тобой! Ты - последнее, что у меня осталось, ты - мое «все»; без тебя я жить не могу, я умру с горя! Нет, ни за что!

И она цеплялась за меня руками, прижималась к моей груди и не отпускала меня ни на шаг...

Может быть, я действительно была жестока и все те испытания, которые в течение долгих лет валились на меня, как из рога изобилия, были справедливым наказанием за то, что я не послушалась голоса серд­ца и не выполнила волю отца? «Единственное, что я завещаю тебе особо, - это мать. Не покидай ее на старости лет! Пусть она никогда не чувствует оди­ночества, и мое благословение никогда не покинет тебя!»

Если бы я нашла слова, чтобы выразить, что я чув­ствовала, когда она рыдала на моей груди, заклинала меня, а я знала, что не могу выполнить ее просьбы, на­верное, бумага, на которой я пишу, обуглилась бы, как от огня!

Целую неделю длилась эта борьба. Целую неделю, от среды до среды, мама всеми силами своей души пы­талась меня переубедить. Даже ночью она прижимала меня к себе и вздрагивала, пугаясь, что меня с нею нет.

Излишне и говорить, что на работу я не ходила. К счастью, и попик задержался на неделю.

Нет, я не думала, что мы расстаемся навсегда! Даже не думала, что это надолго... Я была уверена, что мне не потребуется много времени, чтобы заслужить доб­рую славу, затем уважение, потом доверие и, наконец, полное признание: я буду полноправным полезным гражданином своей страны. И тогда я выпишу маму к себе, окружу ее любовью и заботой. Она будет гор­диться своей дочерью! Тогда она поймет, что эта вре­менная разлука была необходима. Ведь люди всякие бывают, и ошибки иногда повторяются. Я твердо верю, что правда всегда побеждает, но порой приходится ве­сти упорную борьбу, сносить удары судьбы, испыты­вать боль, переносить лишения...

- Ведь пойми, мама, в борьбе ты мне можешь только мешать. Удар может рикошетом причинить и тебе боль! Ты не привыкла переносить лишения, и мысль о том, что ты по моей вине страдаешь, может лишить меня му­жества. А мне нужны будут все мои силы, все муже­ство!

Но все эти аргументы не могли заставить замолчать сердце матери.

- Не покидай меня! Едем вместе в Румынию! Тебя там скорее оценят! Ты на любом поприще добьешься признания: ты умна, талантлива, настойчива и - это главное - всегда и во всем добросовестна! Ты никогда не обманешь доверия! И я буду гордиться тобой, и ты будешь рядом! А там, вдали от тебя, я с ума сойду от тревоги, от горя. Я чувствую, тут слишком много тем­ных сил, тут всюду ложь.

Ложь - страшное оружие. Я это узнала на горьком опыте. Но для этого мне понадобились годы и годы. Кто знает, постигла ли я и сегодня всю глубину бездонной пропасти, из которой ложь протягивает свои цепкие щупальца и увлекает всех, кого ей удается захватить, в душную, зловонную атмосферу, в которой задыхается все живое?

Сердце матери - вещун. Все мои аргументы, по су­ществу, стояли на кривых ножках. Только я упорно не желала видеть, что малейшего толчка или даже просто дуновения ветерка было бы достаточно, чтобы они оп­рокинулись, как карточные домики.

А ведь впереди были и ураганы, и землетрясения! Рухнули, рассыпались прахом целые страны, образо­вались непреодолимые горы и пропасти. Судьбы не то что людей, но и народов разметало, как сухие листья в бурю!

Но человек - ничтожнейшее из творений природы, -лишенный даже здоровых инстинктов, воображает, что будущее принадлежит ему: «L'avenir est a moi!» - «Non, Sire! L'avenir n'est a personne; 1'avenir est a Dieu. Chaque fois, que 1'heure sonne, tout ici-bas nous dit adieu».*

Сколько раз мама цитировала эти слова Виктора Гюго! Будущее принадлежит не нам, а Богу. По Его воле наступает час разлуки.

Наступил он и для нас, но лишь после того как я пустила в ход последний аргумент:

- Там ты сможешь что-нибудь узнать о сыне. Мо­жет быть, даже увидеть его!

Увы, у меня было очень мало на это надежды! По­следнее письмо было от 14 февраля 1940 года. Не­смотря на слабое здоровье и на то, что он даже не был французским подданным, он был призван в ар­мию: «Грустно и несправедливо умирать на чужой земле и за эту чужую землю, когда я так хотел быть полезным моей родине!»

Три месяца не было от него вестей. Затем при­шло извещение о смерти: «Погиб в боях под Даммартеном, в 50 километрах севернее Парижа». А че­рез неделю другое: «Пропал без вести».

Ни того, ни другого извещения я маме не показа­ла. Пыталась уточнить его судьбу, но 1 июня всту­пила в войну Италия. Связь прервалась.

Это еще один, и притом очень тяжелый, камень на моей совести.

Может, надежда отыскать своего сына примири­ла маму с мыслью о разлуке с дочерью? Но, так или иначе, она согласилась...

Может, я должна была проводить ее до самой гра­ницы? Нет! Затянувшееся расставание - двойное страдание. А мама - женщина энергичная, наход­чивая. Когда ей надо будет рассчитывать только на себя, она найдет в себе силы! У нее сильная и чис­тая душа; у таких всегда найдутся внутренние ре­сурсы. Это как стальная пружина, которая сгиба­ется только для того, чтобы сильнее распрямиться.

Мама! Я верила в тебя.

И ты не обманула моего доверия: в течение двад­цати лет ты его оправдывала!


Пиррова победа

Если бы я умела делать выводы, обобщать, тогда каждый новый урок не являлся бы для меня неожи­данностью.

Взять мою работу на ферме. Я там одержала по­беду, которая меня буквально окрылила. Мы трое со­ревновались по вспашке зяби. И вот сделали подсчет: Дементий Богаченко вспахал 21,5 гектара, Ва­силий Лисник - 23, а я - 25!

Агроном боялся внести мою опальную фамилию в реестр рабочих: я не расписывалась, получая день­ги. А тут моя фамилия заняла место на «золотой дос­ке почета»! И лишь тогда меня внесли в книгу и я сра­зу расписалась за 9 суббот! Я торжествовала: ведь это первое признание! Увы, победа пиррова: через неделю меня уволили на том основании, что на фер­ме остаются лишь кадровые рабочие, а я - сезонный. Для меня это был удар: я так рассчитывала закре­пить за собой успех и продолжать отличаться. Ведь я знала, что я хороший работник!

По существу, вся моя трудовая деятельность была цепью разочарований. Наверное, оттого, что я не хо­тела видеть истину. Ведь надо было сделать вывод из того, что никаких «кадров» на ферме не было; они постоянно нуждались в рабочих, а меня все же уво­лили.

Яневская, помещица-коммунистка, жила теперь в городе: там у нее был шикарный особняк на берегу Днестра. Она не дожидалась, чтобы ее выставили из Дубно (так называлось ее имение). Она оставила все народу, сорвав лишь с каждого куста по розе, и уеха­ла на собственном выезде.

С собой увезла она только огромный букет роз. Но несколькими днями раньше она вывезла все, что можно было увезти, и раздала своим клеретам все, что было у нее лучшего: коровы, свиньи, овцы, ков­ры, птица, бочки со всякой снедью... Но делалось все это по-христиански: левая рука не ведала, что тво­рит правая!

И дом у нее был очень большой: две террасы, по­средине огромный холл, десяток комнат, «службы»... В холле, на мольберте - незаконченный портрет Ста­лина (сама хозяйка рисует!). Кругом - самый ярый густопсовый патриотизм. Ее отпрыски из кожи вон лезли, пытаясь доказать всем (а может быть, и себе самим), что они ярые комсомольцы и переменам ужасно рады!

Иногда в дождливую погоду я заходила к ним по­говорить на самые животрепещущие темы. «Допус­тим, - рассуждала я, - тетя Катя боится, что я накли­каю на нее немилость. А этим-то бояться нечего -они-то коммунисты!»

Теперь мне даже не верится, что можно было так, до наивности прямолинейно, думать! Как далека я была от того, что существует статья 58-10; что не только нельзя говорить, что думаешь, но нельзя слу­шать то, что говорят, и даже дышать одним возду­хом с говорящим! Что единственное спасение - это скорее бежать с доносом на говорившего, чтобы тебя не опередили другие и ты не очутился в роли недонесшего, что рассматривалось как сообщниче­ство и автоматически влекло за собой осуждение по той же статье. Годы и годы нужны нормальному европейцу, чтобы постигнуть подобную дикость! Но вся эта премудрость была для меня впереди.

А поэтому меня ожидал еще один ушат холодной воды, вылитый за шиворот: как-то на улице меня по­встречала Ира. По всему было видно, что она меня специально поджидала. Я было обрадовалась. От­чего она мне не смотрит в глаза? Отчего покрасне­ла?

- Яневская просила передать тебе, чтобы ты к ним больше не ходила, - выпалила она одним духом.

- И она тоже? - ошеломленно спросила я. Ира так мучительно покраснела, что сердце сжа­лось у меня. Мне стало ее жаль: ведь мы понимали друг друга с полуслова, и я понимала, в каком смяте­нии и отчаянии находится ее душа.

Еще один урок! Один из многих-многих, что мне предстояло еще получить. И - оплатить.


Начало новой эры

Никто и никогда не любил платить налоги. И никто не ворчит больше, чем налогоплательщик! Как ни малы были в Румынии налоги (они не превышали цены одного пуда зерна с гектара, а за дом и приусадеб­ный участок платили лишь те, кто имел больше 4 гек­таров поля), но я привыкла слышать воркотню: «Как? Я еще должен платить им налог, когда у меня сын в армии?» Или: «Безобразие! У меня дети, а им - плати налог?» И поэтому сначала я не поняла, почему Домника Андреевна (соседка Эммы Яковлевны) так оха­ет, а когда она мне объяснила, то я просто не повери­ла: оказывается, сдала она за налог на заготпункт весь ячмень - не хватило; свезла пшеницу - опять не хва­тило! Отвезла весь урожай подсолнечника... и пришлось еще прикупить на стороне 60 пудов. А оста­нется ли что-либо от кукурузы для скота и птицы -она и сама не знала.

- Ах, Фрося, Фрося! Какая вы счастливая! - гово­рила она, горестно вздыхая. - Вас раз выгнали из дому и больше не мучают; а из меня, что ни день, все жилы вытягивают!

Я начала прислушиваться, присматриваться... И оторопь на меня нашла! Оказывается, и в самом деле люди везли и везли все, что с них потребовали в качестве налога. А ведь потребовали весь урожай целиком! Элеваторов или хотя бы амбаров и навесов, чтобы вместить такое огромное количество зерна, не было. Были назначены сжатые сроки. Люди были напуганы. И везли, везли...

Лишь пшеницу и подсолнух (и то далеко не всё) смогли увезти к себе через Днестр, а остальное с гре­хом пополам пристроить под навесом. Рожь, ячмень, овес ссыпали в вороха под открытым небом. А ведь осень в Бессарабии всегда очень дождливая!

Но самое нелепое - это кукуруза, сваленная пря­мо на землю за околицей, неподалеку от дороги.

Кукуруза в початках отличается довольно высо­кой влажностью. Хорошо сохраняется она только в сусуяках - узких дощатых сараях шириной 1 -1,5 м, стоящих на ножках. В полу и стенах щели; крыша тоже прилегает неплотно. Таким образом обеспечи­вается вентиляция. Иногда сусуяк делается плетенным из лозы, опрокинуто-коническим. В небольших ворохах можно держать кукурузу на чердаках, если обеспечена вентиляция через полукруглые оконца. Но тогда время от времени кукурузу надо перелопа­чивать, иначе она протухнет, заплесневеет, станет вредной и даже опасной для жизни.

Каково же было мое удивление, вернее возмуще­ние, когда я увидела, как кукурузу сваливают прямо на мокрую землю, под осенние дожди! Вороха высо­тою с соломенный скирд уходили вдаль - от шоссей­ной дороги до Алейниковской церкви! Все поле было покрыто этими ворохами золотистых початков. Было ли это вредительством? Или головотяпством? Или и тем и другим вместе? Трудно сказать. Вернее всего, людей надо было любой ценой напугать и смирить. А что могло больше всего подействовать на молда­ван, робких и покорных от природы?

Говорят, лихие запорожцы, чтобы поразить вооб­ражение обывателей, наряжались в шелка и бархат и демонстративно мазались дегтем, а дорогие сукна мостили в грязь, под ноги своим коням.

Это было, пожалуй, то же самое. Кукуруза, сва­ленная в огромные вороха, очень скоро нагрелась: сперва из нее пошел теплый пар; затем густой зло­вонный туман заволок все поле от мельницы Иван-ченко до Алейниковской церкви. Горы золотых по­чатков превратились в зеленовато-бурую гниющую массу.

Люди, проезжающие по дороге в город, отплевы­вались и погоняли лошадей:

- От нас самих, от детей наших, от нашего скота забрали и сгноили.

И невольно жуть закрадывалась в их души: что это? Такое ли непомерное у них богатство, которо­му все не по чем, или это знамение грядущего голо­да?

«От великого до смешного - один шаг», - сказал На­полеон. Может быть, от грандиозного до преступно­го - еще меньше? Если для того, чтобы заколхозить все крестьянство, надо было его провести через го­лод 1933-1934 годов, то невольно задумываешься:

было ли это случайное совпадение или обдуманное, преднамеренное злодейство? В Бессарабии экспери­мент был прерван войной, но и того, что я видела до 13 июня 1941 года, было достаточно, чтобы прийти в ужас: меньше чем за один год такой богатый край, как Бессарабия, был окончательно разорен!

Не раз мысленно возвращаюсь я к этому последне­му году, прожитому в Бессарабии и не нахожу отве­та на вопрос: что это - головотяпство, вредительство, злоба, глупость или гениальнейшая дальновидность?

Вернусь немного назад, к тому времени, когда мы втроем работали на ферме - пахали зябь.

В обеденный перерыв мы выпрягали волов, пус­кали их попастись, а сами располагались где-нибудь в холодке, обедали и отдыхали. В Бессарабии не принято угрюмо молчать, как это бывает в России, где язык развязывается обычно лишь под влиянием вод­ки, то есть как раз тогда, когда человек, начиная го­ворить, перестает слушать, так что беседы никогда не получается. Молдаване умеют и любят вести бе­седу. Умеют и слушать. И всегда находится кто-ни­будь, кто охотно расскажет что-нибудь интересное, иногда и поучительное. Таким рассказчиком у нас был Дементий Богаченко.

Запомнился мне один из его рассказов.

Рассказ Дементия Богаченко

- Ездил я на днях на мельницу - из нового хлеба муки смолоть. Глянул на ворота, а там, где прежде на перекладине крест был, звезда теперь пятиконечная... Ну, думаю, не будет у нас больше хлеба! Даже если уродит - впрок не пойдет.

- Почему это ты так думаешь? - спросил Василий.

- А вот ты послушай. Крест, он о четырех концах. А пятый - это Сатана от гордости своей приделал: вот, мол, у меня свой крест будет, и концов у него боль­ше! Ведь было время, когда Сатана еще не был про­клят. Был он вроде еще ангел. Только уже гордыня его подтачивала. Из-за гордыни своей он и проклят был! Но это позже. А спервоначалу были они вдвоем: Бог и Сатана. И земли еще не было: одна вода кру­гом! И сказал Бог: «Скучно так, Сатана! Надо Землю создать, а на ней всякую красоту, изобилие и счастье создать! Но для начала надо из глубины моря горсть земли добыть. Нырни ты, Сатана, зачерпни земли со дна морского и принеси мне. Только, как будешь в горсть землю брать, скажи: «Именем Господа Бога моего!» Нырнул Сатана - на самое дно морское опус­тился. А как стал землю зачерпывать, тут гордыня его обуяла: «Нет! - говорит. - Не хочу я именем Господа Бога что-то делать! Я сам все могу! Своим именем зем­лю создавать буду!» Зачерпнул землю и поплыл на­верх. Но, пока подымался, вся земля растворилась и сквозь пальцы утекла. Вынырнул Сатана, ан глядь: рука пустая... Усмехнулся Бог и говорит: «Что-то ты схитрить хотел, Сатана! Нырни-ка еще раз и делай, как я сказал!» Нырнул Сатана. Опять до самого дна опустился и опять не захотел имени Божьего на по­мощь призвать: «Все равно своим именем землю до­буду!» - сказал. В обе руки землю нагреб и говорит: «Моим именем будет!» ...И опять с пустыми руками на поверхность всплыл! "Сатана, Сатана! Не обманешь ты меня! - говорит Бог. - Ничего у тебя твоим именем не получится! Делай, как я тебе велел!» И в третий раз нырнул Сатана. Уж и кривился он и злился, аж корчи его скрутили, но все же сказал: «Именем Господа Бога моего». И тогда не растаяла у него в руках землица, не пошел прахом труд... И создал Бог, в первую оче­редь, маленькую часть земли - святую землю Палес­тину - там, где после Христос родился. И лег Бог спать. А Сатана и решил: «Дай я его, спящего, утоп­лю!» Потащил до края...а края-то и нет! Таскал он Его и на Север и на Юг, на Запад и Восток. И всюду обра­зовывалась земля. А когда все материки были сотво­рены, проснулся Бог и говорит: «Вот хорошо!» Что у них там после было и как они поссорились - это я вам в другой раз скажу. А теперь только то замечу: кто захочет что-либо не именем Господа Бога нашего, а своим именем, Богу наперекор, у него всякое богат­ство сквозь пальцы протечет и прахом пойдет. Вот как увидел я, что хлеб не под крестом, а под пятиконеч­ным знаком провозить приходится, так и подумал: а не получится ли и с хлебом то, что у Сатаны с землей, которую он со дна морского подымал?

И вот, глядя на горы гниющего зерна на берегу Дне­стра или на вороха кукурузы, уже сгнившей, мне вспомнился тот жаркий день, когда мы, сидя в тени стожка сена, слушали рассказ Дементия Богаченко.

Я неплохой специалист по части обрезки виноград­ников. И когда после сбора винограда наступило вре­мя обрезки, то на отсутствие работы пожаловаться я не могла и охотно бралась за эту работу. Поденно или сдельно (как у нас говорилось, гуртом) - для меня было безразлично: я работала на совесть. И я, и хозяева ви­ноградников были довольны. Платили мне хорошо, кормили по вечерам досыта, и виноград, пропущенный сборщиками, был до того сладок!

Днем, работая на виноградниках за городом, в поле, я не замечала времени. Чтобы не грустить, я пела. Го­лос у меня был звонкий, и песня как бы помогала рабо­тать. Природный оптимизм брал верх, ведь небо было такое же, как прежде: ясное, голубое или хмурое, се­рое - оно все равно было небом, и хотелось как-то ве­рить, что и люди - иногда ясные, другой раз хмурые -все же остаются людьми, и жизнь, очевидно, должна войти в нормальную колею. Вот лето сменилось осе­нью, а там и зима не замедлит явиться в свой срок; не­много терпения - и опять весна... Должно быть, если запастись терпением, то все придет в норму: мои руки меня всем обеспечат, а дорогу я себе проложу - тут уж голова должна помочь. Ведь не звери же люди? Кон­ституцию я знаю: она составлена разумно, справедли­во.

Но возвращаюсь я в город и будто попадаю в душ­ную комнату, полную дыма и угара: отовсюду, точно струйки дыма, ползут какие-то слухи. Не хотелось им верить! Но не верить было нельзя.

Однажды Лёка Титарев, муж Лары (тогда он ра­ботал агрономом неподалеку от Сорок и ежедневно возвращался домой), рассказывал, как он узнал, что решено уничтожить те два огромных дуба, стоящих в середине нашего сада: панская, мол, фанаберия.* Кому нужны такие огромные деревья, занимающие своей кроной полгектара? Но спилить их сразу не смогли. Дубы в три обхвата - где взять такую пилу?
Дубы эти -самые большие в Бессарабии - уже пе­рестали расти, а это бывает, когда дубу свыше пяти­сот лет.

Отметку сделал старик Влас - родоначальник са­мой старой в Цепилове семьи, а от его сына Илька отметка перешла к Костатию - тому самому дедуш­ке Костатию, который был дядькой моего отца и луч­шим другом всей его жизни.

Итак, решено было эти дубы взорвать. Но пока раздобывали аммонал, Лёка сумел на сей раз отсто­ять жизнь патриархов бессарабских лесов, указав на то, что эти дубы - исторические, они уже были мощ­ными деревьями, когда Петр I во время Прутского по­хода проходил мимо них. Ведь царь перешел Днестр возле деревни Божаровки - ныне предместье Сорок.

Не знаю, эта ли историческая справка или отсут­ствие аммонала, но на этот раз нелепый акт ванда­лизма был отложен.

Забегая вперед, скажу: то, что наши дикари не ус­пели осуществить до войны, они сделали после. Ког­да в 1 957 году я вновь посетила этот уголок - кусок души моей, моего детства, - то едва ли не самым тя­гостным для меня было видеть там, где некогда шу­мели кроны зеленых гигантов, - пустоту, воронку там, где были их корни, и превратившиеся в труху сгнившие стволы, распиленные на гигантские сутунки. И все это - поросшее высокой крапивой...


Что увидел агроном

Лёка Титарев - молодой, недалекий, но очень ста­рательный и полный самых благих намерений парень, был направлен агрономом в большое село Котюжаны-Маре, километрах в 25-30 от Сорок. Ознакомив­шись с положением и настроением умов местного населения, он пришел в ужас и поспешил в уезд, в Сороки, с докладом о том, что происходит в подве­домственном ему селе. А то, что там происходило, действительно давало повод бить тревогу!

Люди, деморализованные натуральными поставка­ми, которые растут, как «драконовы зубы»,* режут на­пропалую коров и волов. Рассуждают они примерно так: «С земли пришлось сдать столько, что себе ничего не осталось. Землю, значит, обрабатывать не стоит -все равно ничего не получишь! Следовательно, волов надо зарезать, так как продать их невозможно: нет на них покупателей. Да и деньги... Никак не поймешь, деньги они или нет? Опять же, и кормить скот нечем. Что же касается коров, то говорят, что государству при­дется сдать и молоко, и масло, и мясо, и даже кожу. Никто не может себе представить, путем какого фоку­са с живой коровы можно сдать полкожи и центнер мяса (я сама куда позже постигла, каким путем можно это устроить)? А значит, и корову надо тоже зарезать».

 Агроном без всяких комментариев просто привел статистические данные: летом, до «освобождения», было 2400 голов крупного рогатого скота - волов и коров, а к осени осталось едва 800... Собаки так объ­елись мясом, что едва шевелятся.

Я видела агронома после подачи докладной запи­ски. На нем, как говорится, лица не было! Он был бле­ден как мел...

За него так взялись, что полетели пух и перья! Как он смел распространять подобные клеветнические выдумки, имеющие целью спровоцировать акты вре­дительства?! Сейчас же он должен вернуться на ме­сто, подсчитать все и выступить с докладом о том, каким толчком было освобождение народного хозяй­ства! Иначе - тюрьма сроком не меньше чем на де­сять лет!

Через неделю он выступил с докладом: скота вме­сто 2400 голов было уже около трех тысяч!

Вообще выражение «а не то - десять лет», как гро­зовая туча, нависло над всеми. И никто не мог понять: за что и почему может на него обрушиться закон. Само понятие «преступление» стало совсем непонят­ным.

Шоферы-механики, вызванные для переподготов­ки, ознакомившись с новыми механизмами, вырази­ли недоумение, обнаружив, что то масло не посту­пает, потому что отверстие не просверлено, то швы расходятся:

- Это и есть, наверное, так называемый стаханов­ский метод работы - лишь бы поскорее!