Всё что имею – в бедламе прожитые годы,
С кляпом во рту, не на той стороне баррикад.
Мертвой водой потянуло от новой свободы,
Будто бы смотрит со стенок знакомый плакат.
Тычет мне пальцем: «А ты записался в иуды?»
Нет, брат, я к Белому Дону направлю коня!..
Время бежит, только жаль, не туда, а оттуда,
Где за Россию распяли другого меня.
Кирилл Ривель, 1992 г.

Если когда–то Николай Рубцов говорил, шутя, что учится он в семинаре у Тютчева, то я точно так же могу сказать, что учился в семинаре у Гумилёва. Мне близка поэтика акмеистов, классическая строгость стихов петербургской школы. Но вот назвать себя поэтом я бы всё–таки не решился, – стихов у меня не так уж много. Да и занимаюсь я в основном журналистикой. Хотя в своё время был студентом Литературного института и многим обязан этому славному учебному заведению.

А ещё я с детства люблю историю, особенно – военную историю России. Это отчасти объясняется тем, что вырос я в военной семье, и первые детские впечатления были во многом связаны с армейской средой. Помню, я часто просил своего деда, подполковника в отставке, рассказать «что–нибудь о старине». И он рассказывал мне про Полтавскую баталию, про Суворова... А также про Будённого, Котовского.., которые для меня тогда, конечно же, были героями.

Я рано пристрастился к чтению, благо дома была неплохая библиотека. Но, правда, книг мне всегда не хватало. «Мастера и Маргариту», к примеру, я однажды классическим образом выпросил на одну ночь.
Едва ли не самым дорогим фильмом, из тех, к которым неизменно возвращаешься, стал для меня «Дни Турбиных». С этой киноленты да еще, пожалуй, с фильма «Адъютант его превосходительства» и началось мое увлечение Белым движением, – сначала неосознанное, затем потеснившее собой многие иные интересы.

Дело в том, что зачастую герои советских картин о гражданской войне, принадлежавшие вроде бы к «враждебному» лагерю, воспринимались, в сущности, красивыми, благородными людьми, которые шли на смерть за свои убеждения. Ну, вспомним хотя бы Говоруху–Отрока в «Сорок первом» или генерала Ковалевского в «Адьютанте...». А чего стоила одна только психическая атака каппелевцев в знаменитом «Чапаеве»! В настоящем искусстве соврать невозможно, - и белые действительно вызывали сочувствие, как бы ни были смещены идейные акценты. Ну а когда на нас обрушилась правда о красном терроре, о расправах над священниками и офицерами, о геноциде казачества, уничтожении крестьянства, о лагерях ГУЛАГа, о море крови, коим пропитан фундамент советского строя, тогда уж окончательно стало ясно кто есть кто в тех давних событиях.
Именно тогда, в конце восьмидесятых годов, настоящим потрясением для меня стало открытие литературы Русского зарубежья, знакомство с мемуарами белогвардейцев.

Листая старую тетрадь
Расстрелянного генерала,
Я тщетно силился понять,
Как ты смогла себя отдать
На растерзание вандалам.
Россия...

Эти слова Игоря Талькова можно считать подлинным гимном моего поколения. Конечно, я имею в виду прежде всего тех из своих сверстников, для кого патриотизм никогда не являлся отвлеченным понятием, объектом иронии, – просто из советского он однажды стал русским. Отсюда – обострённый интерес к судьбам белых воинов, к их победам и ошибкам, да и просто к людям другой, давно разрушенной, православной, императорской России.

Не так давно мне довелось прочитать «Открытое письмо участникам Белого движения», написанное ещё в 1982 году одним московским студентом. Письмо это было переправлено за рубеж и там напечатано в газете «Новое Русское Слово». Автор письма несколько старше меня по возрасту, но то, о чём он пишет, полностью соответствует мыслям и настроениям, которыми жил и я, и многие другие. «...Восьмидесятые годы 20–го века. Тесная московская квартира. В комнате собралась молодежь. Кто–то берет гитару и негромко запевает. Остальные подтягивают. Это может быть новая подпольная песня или даже легально разрешённая песня из старого кинофильма, но осмысленная по новому.

Нас уже не хватает в шеренгах по восемь,
И героям наскучил солдатский жаргон,
И кресты вышивает последняя осень
По истёртому золоту наших погон.

И каждый из нас мысленно видит себя на месте этого офицера и задумывается... ...Я решил написать это письмо вот зачем: может быть, вам на закате дней будет приятно узнать, что вы не забыты, что долгие десятилетия советской пропаганды не сумели вычеркнуть вас из народной памяти, что молодёжь в России видит в вас рыцарей без страха и упрека и считает, что вы боролись не зря. Мы – внуки и правнуки красноармейцев и комиссаров (я лично – правнук командира красного полка). Оглядываясь вокруг и задумываясь, мы начинаем с ужасом осознавать, в какую пропасть большевики завели народ. Оглядываясь назад, в туманное для нас, оболганное прошлое, мы приходим к такому выводу: время, история и, возможно даже, большинство русского народа были на стороне коммунистов; правда, честь и Россия – были на вашей стороне. Мы жалеем, что не вы победили. Мы не упрекаем вас. Вероятно, вы сделали всё, что могли. Мы благодарны вам за это».

Замечу однако, что слой молодых людей, посчитавших Белое дело своим и по-своему продолживших его, оказался в перестроечной России довольно тонким. Волна общественного интереса к теме белого офицерства, более похожая на моду,
достигла апогея к 1991 году и быстро схлынула. А для оставшихся верными избранному направлению пришло время серьёзного, творческого осмысления эпохи гражданской войны. Ведь слишком многое открылось, и, казалось, сама история поворачивается на 180 градусов, полярно меняя оценки тех или иных событий.

Вероятно, поэтому наиболее ярко новые сторонники Белой идеи проявились именно в среде историков, в сфере военно–исторических клубов и объединений. В меньшей степени – в журналистской и киношной среде. На эстраде – один Тальков, убийство которого прозвучало эхом прежних кровавых деяний.
Тем не менее «светоч», зажженный в донских степях первыми корниловскими добровольцами, не угас и, даст Бог, не угаснет.

Сейчас, словно голоса из далекого прошлого, возвращаются к нам стихи поэтов–белогвардейцев – Ивана Савина, Сергея Бехтеева, Арсения Несмелова, возвращается великолепная проза Ивана Лукаша и генерала Краснова. Их творчество – продолжение Белого дела в литературе. Список имён, кстати, далеко не полный. Но суть, разумеется, не в количестве. Все эти писатели и поэты «пером и шашкой» служили России, завещая то же служение своим последователям.

Подумать только: это мы,
Последние, кто знали
И перемётные сумы,
И блеск холодной стали
Клинков, и лучших из друзей
Погони и похода,
В боях израненных коней
Нам памятного года
В Крыму, когда на рубеже
Кончалась конница уже.
Подумать только: это мы
В погибельной метели,
Среди тмутараканской тьмы
Случайно уцелели
И в мировом своем плену
До гроба все считаем
Нас породившую страну
Неповторимым раем.
Подумать...
Казачьим заветом
Делюсь я с тобой на ходу.
– Ты будешь мой однолеток
В две тысячи третьем году.

Так писал ещё один певец «Лебединого стана» – Николай Туроверов. Не правда ли, последние строки приведённых стихов звучат вполне современно: «Ты будешь мой однолеток в две тысячи третьем году...». Наверное, я могу отнести эти слова и к себе, но – с поправкой на десять лет. Потому что десятилетием раньше произошел мой первый «литературный бой», и для меня это стало своего рода событием.

В 1993 году, по окончании Литературного института, я и трое моих товарищей «по оружию» из Караганды, Твери и Самары выпустили сборник «Русская школа». Там, в своем разделе, я впервые поместил стихи о гражданской войне, – это был цикл «Последний парад», посвященный походу барона Унгерна из Монголии в Забайкалье в мае 1921 года (стихи эти вскоре были опубликованы в журнале «Слово»). Цикл завершался следующими строфами:

От степей даурских,
От лесов амурских,
От последних русских,
Кровных рубежей,
От байкальской глади,
С красными не сладив,
В гибельном параде
Шли они уже.
Шли они к Китаю,
Землю покидая,
Словно волчья стая
Через перевал,
И склоняли кроны
Сосны похоронно,
Унгерна–барона
Ветер отпевал.
Верь – не верь, а все же
Так бывает тоже,
Коль казак не может
Удержать слезу, –
В дальней дали тая,
Шли они к Китаю,
Будто улетая
В неба бирюзу.

В общем, тогда уже я попытался выразить своё понимание трагедии белогвардейцев в лирической, стихотворной форме. Надо сказать, со стороны критиков реакция на это была довольно жёсткой. К примеру, автор одного из откликов (в журнале «Волга»), по–видимому, человек крайних демократических пристрастий, завершил рецензию изящным пируэтом, не лишенным иронии. Стихи мои он охарактеризовал как «романс «Поручик Голицын» в исполнении дважды краснознаменного ансамбля песни и пляски Советской Армии имени Дениса Давыдова». Прочитав такое сравнение, я от души посмеялся, но теме своей не изменил. Что позволило автору другой рецензии (в журнале "Нева") упрекнуть меня за излишнюю, с его точки зрения, увлеченность монархической идеологией. Ну, что же, монархия, на мой взгляд, – самая красивая и естественная форма государственного устройства вообще, а для России – в особенности. И я, конечно, сторонник монархического принципа. Вследствие чего, полагаю, мне уже не случится перестраивать своё мировоззрение, вступать в какую-либо партию и колебаться вместе с её генеральной линией.

А вообще, когда приходится слышать реплики типа: «Да кому нужна вся эта белогвардейщина? Нет уже ни белых, ни красных...» или «Ну, о какой Империи может идти речь! Жить лучше в маленькой стране...», – когда приходится это слышать, то невольно вспоминается хлесткий экспромт Георгия Иванова:

Я за войну, за интервенцию,
Я за Царя, хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.

Строфу первого поэта эмиграции можно дополнить не менее горьким признанием нашего современника, петербуржца Глеба Горбовского:

Вот мы Романовых сгубили,
Вот мы крестьян свели с полей.
Как лошадь загнанная, в мыле,
Хрипит Россия наших дней.
«За что?! – несётся крик неистов, –
За что нам выпал жребий сей?»
«За то, что в грязь,
к ногам марксистов,
Упал Царевич Алексей».

Между тем, нередко случается так, что люди, размышляющие о периоде гражданской войны, причины поражения антибольшевицких сил (помимо сугубо военных) сводят к непредрешенческой позиции лидеров Белого движения: сражались, мол, за Учредительное собрание – не за Царя! – потому и проиграли. Отсюда вывод – Белое движение было изначально порочным, несло в себе зачатки собственной гибели. Рассуждения эти представляются мне весьма ущербными. История ведь не терпит сослагательного наклонения. И если уж России суждено было пройти через горнило великих потрясений, значит, ничья политическая позиция изменить хода событий не могла. Другое дело – личный нравственный выбор человека в период смутного времени. И тут я придерживаюсь мнения выдающегося философа, идеолога русского национального сопротивления, Ивана Александровича Ильина, который утверждал духовную победу белогвардейцев, подчёркивая ту мысль, что Белое движение зародилось не в 1917 году, – оно есть лейтмотив всей Русской истории.

Жёстко и точно смысл Белого дела выражают слова Верховного правителя России, адмирала Александра Васильевича Колчака:
«...Мы ведем с большевизмом смертельную борьбу, которая не может кончиться договором или соглашением, ибо в этой борьбе мы защищаем родину – против интернационала, свободу – против тирании и культуру – против одичания... И укрыться от борьбы и её последствий нет возможности, пока враг не уничтожен...» (Обращение «К населению России» 24 июля 1919 года).

В поэтическом плане, на мой взгляд, одну из наиболее метких формул гражданского противостояния дал поэт Кирилл Ривель – петербуржец, моряк, автор замечательных песен о судьбах русского офицерства. Вот его стихи, которым, признаюсь, я немного завидую:

Мне от мыслей–видений не уснуть до утра:
Снова цепи–мишени, громовое «ура».
Умирали, как жили – кто во рву, кто в бою,
Мы – за нашу Россию, а они – за свою.
Шашки вон, эскадроны! И аллюр три креста!
Жизнь – дешевле патрона... Кто патроны считал
В те года моровые, в перехлесте судеб?
Когда мы – за Россию, а они – за совдеп!
Мы родные гнездовья покидали с сумой,
Погасив нашей кровью их «пожар мировой».
Не считай чаевые и судьбу не кляни:
Мы дрались за Россию, за коммуну – они.
Нам покоиться рядом, жаль – в землице чужой,
Под терновой наградой за поход Ледяной...
Мы уходим, как жили.
– Рысью, марш! Шашки вон!
Только мы – за Россию, а они – за кого?..

Это противопоставление – кто за что (или за кого) борется? – крайне важно для понимания духовного стержня Белого дела, которое отнюдь не сводится к вооруженной борьбе с политическими противниками. «Белое дело по необходимости велось и, может быть, будет вестись и далее – мечом; но меч совсем не есть его единственное оружие – писал И.А.Ильин в работе «Белая идея», – Белый дух будет верен себе и в гражданском служении, и в созидающем труде, и в воспитании народа... Возродившееся в отрицании, Белое дело отнюдь не исчерпывается отрицанием; собрав свои силы в гражданской войне, оно отнюдь не питается гражданской войною, не зовет к ней во что бы то ни стало и не угасает вместе с нею; пробуждённое революцией, оно отнюдь не сводится к «контрреволюции»; борясь против гибельной химеры коммунизма, оно совсем не выдыхается вместе с этой химерой; восставая против интернационала и его предательства, оно имеет свой положительный идеал родины. Поэтому не правы те, кто думает или говорит, что Белое дело есть то же самое, что «вооружённая контрреволюция». Эта неправда связана с другою такою же неправдою, будто Белое дело есть дело «сословное» и «классовое», дело «реставрации» и «реакции». ...В наших рядах с самого начала были и будут до конца люди самых различных сословий и классов, положений и состояний; и притом потому, что белый дух определяется не этими вторичными свойствами человека, а первичным и основным – преданностью родине».

Ну, а самая чудовищная ложь о гражданской войне заключается, на мой взгляд, в попытке уравнять грехи белых и красных, поставить вровень жертв и палачей, защитников России и её вольных или подневольных убийц. Без сомнения, противники большевиков не были ангелами. «Революции не делаются в белых перчатках... Что ж возмущаться, что контрреволюции делаются в ежовых рукавицах, – писал И.А.Бунин в 1918 году, – Святейшее из званий, звание «человек», опозорено как никогда. Опозорен и русский человек, – и что бы это было бы, куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось Ледяных походов!»

Да, были «чёрные страницы» Белого дела! Но было и другое, – то, что составляет сущность, исторический вектор Белой идеи, – это сознательная, жертвенная борьба за русскую государственность, за самую душу народа. И борьба эта вовсе не окончилась с уходом белых бойцов за пределы родины, со смертью последних из них в чекистских застенках или в эмигрантском далеке, – с новой силой борьба идет и сейчас.

«После свержения большевизма, наряду с огромной работой в области возрождения моральных и материальных сил русского народа, перед последним с небывалой еще в отечественной истории остротой встанет вопрос о сохранении его державного бытия. Ибо за рубежами русской земли стучат уже заступами могильщики и скалят зубы шакалы, в ожидании ее кончины. Не дождутся. Из крови, грязи, нищеты духовной и физической встанет русский народ в силе и в разуме», – писал в 1931 году в предисловии к «Очеркам русской смуты» генерал Антон Иванович Деникин, и слова его звучат в наши дни как никогда современно. Жаль только, что о подлинном возрождении страны говорить пока не приходится. Но, убеждён, произойдет оно лишь в то время, когда безоговорочно твёрдо в сознании народа героями станут именно те, кто шли на смерть, отстаивая русские национальные святыни, а не бредовые идеи красных вождей, когда с названий улиц в наших городах исчезнут имена палачей и террористов, когда советские звёзды на башнях Кремля заменятся священными знаками имперского величия – Двуглавыми византийскими Орлами, в общем, когда страна наша вновь станет Россией Православной – Белой Россией. И хотя подобный переворот в народном сознании представляется сейчас маловероятным, в будущем он вполне возможен. Во всяком случае, я хочу в это верить.

Вот ещё из бунинских «Окаянных дней»: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда–то жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...»

В конце 1980–х годов, в последние годы советской эпохи, мне по роду работы пришлось побывать во многих городах тогда еще единой страны – от Сыктывкара до Целинограда. И везде я видел одну и ту же картину: пустые, полуразрушенные храмы, унылые коробки пятиэтажек с заплёванными подъездами, равнодушный, спивающийся народ... В деревнях же порой бывало еще страшнее, – там просто не оставалось людей.
Не могу сказать, что теперь, по прошествии многих лет, все стало лучше. Скорее – наоборот. В новом, двадцать первом столетии веет уже инфернальный холодок последнего времени. И в стихах своих я обращаюсь к прошлому, чтобы хоть мысленно вернуться в прежнюю, еще не изувеченную большевизмом, страну – Великую, Единую, Неделимую. Это не идеализм и не инфантильность, а скорее – свойство обратного зрения.

«Литература не есть бумагомарание и некое средство для материального благополучия и сомнительной славы, а есть героическая попытка преображения мира и жизни»,– такую формулу творчества вывел однажды поэт Владимир Смоленский, – мне она кажется почти совершенной.

Я очень ценю жанр баллады, который сейчас находится как бы в забвении. Баллада – это всегда сюжет, это мистическое осмысление темы, это серьезная мораль и обаяние старой стихотворной традиции. На мой взгляд, сама история Белой гвардии – большая и страшная баллада, мощное, эпическое произведение, написанное рукой Творца. Но, обращаясь к фрагментам этой истории, я не хочу спрятаться в далёком прошлом, оно для меня – абсолютно реально и совсем не далеко.

Когда–то, четверть века назад, проходя весенним днём по столичной Пушкинской площади, я вдруг почувствовал себя совершенно счастливым от сознания своей причастности к России, к нашей по–настоящему великой и удивительно красивой стране; от того, что я родился и живу именно здесь, а не в Америке, Франции или Турции; от того, что Лермонтов и Гумилёв, Ермолов и Скобелев, Колчак и Корнилов жили на этой же земле и легли в неё, что они – рядом. Вот подует ветер времени, и минувшее станет явью!
Чувство было очень острым и ярким. Но через минуту, оглянувшись по сторонам, я ощутил горькое разочарование. Москва, вступая в последнее десятилетие уходящего века, преображалась на иностранный лад. Всюду – рекламные щиты, кричащая пестрота витрин, какая–то визгливая музыка. А средь всего этого – опустошённые глаза прохожих, нищие в переходах метро и группа угрюмых людей под красным флагом, заклинающих: «Ленин жив, Ленин будет жить...»
И когда уже обида комом подкатила к горлу, – вот она, клоака демократии, и нет в ней ни прошлого, ни будущего, – мне вдруг послышался чистый детский голос, под гитару пела совсем еще юная девушка, почти подросток:

Золотые погоны,
Россия моя,
Ты наденешь опять,
Вера в Бога проснётся.
И небесную синь,
И ржаные поля
Ещё раз защищать,
Господа, нам придётся.
Пусть гремит барабан,
Ветер треплет знамена.
Наши мысли ясны,
Наша совесть чиста.
Перед строем Господь
Всех назвал поимённо,
И поручик поднял
Знамя с ликом Христа...

Песня эта вырывалась из уличного шума, перекрывала его, а в голубых глазах у девчонки словно бы плескалось весеннее небо, вечное небо России.