Материал любезно предоставлен автором А.С.Кручининым.
Кручинин, Андрей Сергеевич.
Экспедиция есаула В. И. Бочкарева (взятие Охотска Северным экспедиционным отрядом 4 - 6 октября 1921 года).
1. Дальний Восток в 1921 году. В начале 1921 года казалось, что Гражданская война в России завершилась. Отдельные выступления, как в рядах Красной Армии и Флота, так и среди мирного населения, еще могли напугать большевицких правителей (скажем, Кронштадтское восстание в марте), но, объективно говоря, угрозы их существованию уже не представляли. В этих вспышках народного гнева наглядно проявлялось резкое неприятие коммунистической политики, однако, лишенные общей идеи, квалифицированного руководства, плохо организованные и слабо вооруженные, повстанческие контингенты, несмотря даже на свою многочисленность, не могли долго противостоять регулярным красным частям и тем более — ликвидировать Советскую власть в сколько-нибудь значительных масштабах (в этом смысле стотысячное Западно-Сибирское восстание в 1920 году было менее опасным, чем четырехтысячная Добровольческая Армия в начале 1918-го). Но конец мая 1921 года принес большевикам неприятный сюрприз в виде переворота на Дальнем Востоке.
После поражения армии Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака Приморье номинально входило в состав «буферной» Дальневосточной Республики, однако имело свое автономное правительство (Приморскую областную земскую управу) и свою специфику — сохранявшееся присутствие японских войск, представлявших собою единственную серьезную силу в регионе и поддерживавших здесь демилитаризованное состояние (в полосе железной дороги ими разоружались как красные, так и белые, хотя сочувствие японского командования принадлежало, конечно, последним). Собственно говоря, «демократический буфер» и должен был, по мысли коммунистического руководства, отделять Советскую Республику от зоны японского присутствия, не допуская прямого соприкосновения, чреватого конфликтом. Однако за декорациями ДВР слишком явственно вырисовывались большевицкие наставники, да и пребывание во главе «буфера» (столица которого располагалась в Чите) А. М. Краснощекова, совмещавшего с должностью председателя правительства членство в Дальневосточном бюро ЦК РКП (б), было слишком красноречиво. Невозможность примириться с продолжающейся советской экспансией вызвало 26 мая 1921 года одновременные выступления в ряде населенных пунктов Приморья, завершившиеся быстрым и почти бескровным переворотом. У власти оказалась группа местных общественных деятелей во главе с братьями Спиридоном Дионисиевичем и Николаем Дионисиевичем Меркуловыми, поддержанная военным командованием, прежде всего соратниками покойного генерала В. О. Каппеля, в 1918–1919 годах прославившимися по всей Сибири, Уралу, Поволжью.
Территория, подвластная новому правительству (гордо наименовавшему себя «Приамурским», хотя до Амура было еще далеко), ограничивалась, впрочем, несколькими уездами Приморья. Дабы упрочить свое положение, требовалось эту территорию расширить, и наряду с планами наступления от Владивостока на Хабаровск стали рождаться и мысли о присоединении Охотско-Камчатского края, богатые ресурсы которого могли бы существенно укрепить экономическую базу «Приамурского Государственного Образования». Однако интерес к Камчатской области этими соображениями не исчерпывался.
Прежде всего, материковая часть области, особенно Охотский уезд, являлась хорошим плацдармом для развития операций в направлении сопредельной Якутской области, где также разворачивалось антибольшевицкое движение. Среди руководителей стихийного протеста быстро выдвинулся корнет Василий Алексеевич Коробейников, по воспоминаниям одного из мемуаристов производивший «впечатление отчаянного мальчика» 1 и, должно быть, действительно соответствовавший такому впечатлению. Колчаковский офицер, он попал в плен к красным, бежал и в июне 1921 года возглавил нападение на небольшой советский отряд, ставшее детонатором восстания — массового, но имевшего весьма сомнительные перспективы в первую очередь из-за недостатка оружия. «Добровольцы были разбиты на отряды и вооружены чем попало: русскими винтовками, берданами, винчестерами и дробовиками, — рассказывает современник. — Ввиду малого количества патронов и свинца добывали таковой в горах и сами отливали пули и дробь»2.
Несмотря на плохую экипировку коробейниковских добровольцев, борьба велась с таким размахом и ожесточением, что 2 января 1922 года местный председатель реввоентрибунала уже распоряжался расстреливать по якутским селениям каждого пятого, а возглавлявший губернское бюро РКП (б) Г. И. Лебедев сообщал «наверх», что «подавление белобандитизма возможно при почти поголовном истреблении местного населения» (телеграмма в Сиббюро от 7 марта 1922 года). Ненормальность происходящего начала осознавать и часть партийного и военного руководства Якутской губернии, произведшая фактически переворот с арестом Лебедева и склонившаяся в дальнейшем к политике не столь кровожадной. Впрочем, дело тут было скорее не в гуманности, а в политической целесообразности: если бы «почти поголовное истребление» смогло успокоить восставший край, вряд ли были бы приняты иные меры; но когда не желающие быть истребленными таежные охотники продолжали подстреливать из засад комиссаров и красноармейцев с тем же хладнокровием, что и пушного зверя, — приходилось менять тактику. Впрочем, все это произойдет позже, а пока в некоторых местностях Якутии, ближайших к Охотскому побережью, большевики все еще выставляли трупы расстрелянных «как указатели зимних дорог»3.
Интересной, но не подтверждаемой документально, является и информация, по-видимому, восходящая к свидетельству старшего лейтенанта Г. С. Серебреникова, который якобы «несколько лет […] пробыл среди тунгусов в Чемуканско-Аянской тайге, где пришедшие в отчаяние от развала России тунгусы пытались устроить свое королевство, просуществовавшее свыше года»4; было ли «королевство» в действительности, сказать сложно, но попытки сопротивления здесь большевикам вряд ли следует подвергать сомнению.
Поддержать повстанцев следовало, но и помимо этого для экспедиции из Владивостока в Охотско-Камчатский край была причина, еще двумя-тремя годами ранее показавшаяся бы немыслимой: пошли разговоры… о продаже большевиками Камчатки иностранным капиталистам.
2. Спор о Камчатке. Продажи не предполагалось — в Москве собирались лишь предоставить американскому синдикату концессии на полуострове сроком на 60 лет для поиска и добычи полезных ископаемых (под 2,5% от годового их экспорта) и рыбной ловли (под 5%); однако предоставляемое Соединенным Штатам право построить в Авачинской бухте военно-морскую базу действительно угрожало грядущей потерею края, для освоения которого у Советской власти пока не хватало сил5. С целью подкрепления своей позиции председатель Совнаркома Ленин уверял, что сумеет стравить таким образом Америку с Японией (конфликт их интересов на Дальнем Востоке и вправду имел место), и с принципиальной точки зрения, касавшейся возможности в очередной раз предать собственную идеологию во имя сделки с «империалистами», — серьезной оппозиции вроде бы не встретил. Однако вопрос о Камчатке со всей очевидностью выявил марионеточный характер ДВР (номинального «хозяина» этого края), и возмущенный такою бестактностью Краснощеков телеграфировал Ленину: «…Необходимо Вам усвоить, что для внешнего мира мы — самостоятельное государство, а Вы отрываете у нас росчерком пера Камчатку». «У Вас нет определенной политики. Вы ставите меня в невозможное положение», — упрекал «министр», завершая свою взволнованную телеграмму чем-то совсем уж невразумительным: «…Скажите, что Вы хотите, или уберите меня отсюда, я не могу губить своими руками дело Совроссии на Дальнем Востоке, а также шатание ее губить»6.
Но Ленин и сам не смог сказать ничего более вразумительного, когда 22 декабря 1920 года соратники по партии на 8-м съезде Советов спросили его, «кто будет заключать концессии на Дальнем Востоке, мы или буфер (ДВР. — А. К.), и в том и в другом случае — почему?» Стенограмма производит впечатление, что глава Совнаркома то ли не знает, как ему ответить, то ли пытается запутать слушателей и увести разговор куда-то в сторону: «Это, товарищи, вопрос щепетильный. Буфер — это такое затруднительное определение, когда нас спрашивают: вы или буфер? Есть, с одной стороны, буфер, а с другой стороны, есть соответственное партбюро РКП. Буфер есть буфер, чтобы выждать время, а потом побить японцев. Кому принадлежит Камчатка, я не знаю, фактически она принадлежит японцам (?!— А. К.), которые недовольны тем, что мы ее отдаем американцам. Нас спрашивают, с нашими директивами считаются, и никто против наших переговоров с Вандерлипом (представитель американского синдиката. — А. К.) не протестовал, ни одна группа партийных товарищей не признала вопрос настолько важным, чтобы заявить требование постановки его на пленуме ВЦИК и разбора в Контрольной комиссии»7. Но если у «партийных товарищей» возражений не нашлось, или же они касались исключительно вопроса о сохранении камуфляжа «для внешнего мира», то во Владивостоке, еще до переворота, свергшего здесь власть ДВР, громко раздавались возмущенные голоса, — как, например, в резолюции, вынесенной 23 марта 1921 года Съездом несоциалистических организаций Приморья:
«Съезд, обсудив вопрос о захвате Советом Комиссаров Камчатки и о преступном перед русским народом распоряжении ее богатствами в интересах своей политической пропаганды, с чувством глубокого негодования и возмущения протестует против подобного расхищения богатств русского народа.
От имени антикоммунистического населения Дальнего Востока Съезд не признает каких-либо прав за самозваным так называемым Советским правительством на распоряжение территорией государства Российского, его богатствами, и в частности Камчаткой, и все договоры, заключенные от имени Советского правительства, рассматривает как незаконные и необязательные для русского народа и для будущего законного правительства Российского государства»8.
Майский переворот 1921 года создал благоприятные условия для того, чтобы сорвать планы Ленина о передаче камчатских богатств в долговременное пользование американцам. И уже через полгода начальник отряда, прибывшего из Владивостока, в обращении к коренному населению края — «хозяевам Русского Севера» — будет так описывать перспективы, от которых уберегло здешних обитателей его появление:
«Советская власть, насильно воссевшая в настоящее время на престол Московского государства, решила продать вас и ваш край жадным иностранцам, под шумок растаскивающим остатки былой великой России. Подумайте, что сделали они с великой Россией, с родным вам оратаем-славянином, и что готовят вам самим эти кровавые тираны. Подумайте хорошенько над тем, что произойдет с вами, когда жадная рука иностранца в погоне за богатством начнет машинами дробить ваши девственные горы, рыть долины, заражая воздух смрадным чадом заводов, что станет с вами, лишенными приволья гор и долин, покинутых зверьем.
В поисках пропитания вы невольно должны будете идти в работники к жадному иноверцу, и тот не пощадит вашего здоровья, а, извлекая только свои выгоды, за кусок черного хлеба загонит вас в свои смрадные шахты, надорвет вашу слабую грудь непосильным трудом. Безбожный сам, он заставит вас забыть заветы предков, растлит семью и изведет ваших женщин…»9.
Впрочем, ко времени опубликования этого обращения как на Камчатке, так и на Охотском побережьи ни власти ДВР, ни власти Совнаркома уже не было.
3. «Наместник». Правительство Меркуловых, отправляя в Камчатскую область свою экспедицию, озаботилось назначением не только офицера, возглавлявшего ее военную часть, но и гражданской администрации вновь присоединяемого края. При этом на должность «Особоуполномоченного Временного Приамурского Правительства» был избран человек, чья карьера, должно быть, могла сложиться только на далекой окраине Империи, где существовали свои особенности и где взгляду исследователя предстают порою судьбы весьма причудливые. Хрисанф Платонович Бирич, которому в 1921 году было уже за шестьдесят, уроженец Волынской губернии, попал на Дальний Восток не по своей воле. Когда-то он был фельдшером, но оказался замешанным в уголовном преступлении («судился за отравление кого-то») и после осуждения отбывал наказание на сахалинской каторге, а затем на поселении; прошлое свое он, что совсем не удивительно, старался скрывать, и в революционные годы, когда стал модным облик «пострадавшего от старого режима», в общении с людьми, не знавшими его ранее, успешно выдавал себя за «политического». Впрочем, революционным годам предшествовали годы упорных и небезуспешных стремлений выбиться в люди, достичь не только материального благополучия, но и определенного положения в обществе.
«…Человек, совершивший тяжкое преступление, умирает для общества, в котором он родился и вырос, так же как и во времена господства смертной казни», — писал А. П. Чехов, посетивший в 1890 году Сахалин и разговаривавший, в частности, с Биричем. — «…Пожизненность, сознание, что надежда на лучшее невозможна, что во мне гражданин умер навеки и что никакие мои личные усилия не воскресят его во мне, позволяют думать, что смертная казнь в Европе и у нас не отменена, а только облечена в другую, менее отвратительную для человеческого чувства форму»10. Однако последующие десятилетия, связанные с попытками экспансии России на Востоке, строительством здесь железных дорог, бурным экономическим развитием, очевидно, внесли в эти рассуждения значительные поправки, и одним из примеров стала судьба бывшего каторжного, бывшего поселенца Бирича.
Он был приказчиком и домашним учителем в семействе русского купца, занимался добычей и продажей морской капусты на берегах Сахалина, затем перебрался на материк, постепенно получил известность и составил неплохой капитал уже как рыбопромышленник, брал подряды (поставлял шпалы на строительство железной дороги), и к моменту революции оказался владельцем нескольких доходных домов во Владивостоке и уважаемым членом общества. Своему назначению в 1921 году на Камчатку Бирич, наверное, был обязан как тому обстоятельству, что в свое время имел там рыбные промыслы, так и знакомству и приятельским отношениям с младшим из братьев Меркуловых — Николаем Дионисиевичем, судовладельцем и промышленником из «амурских мужиков».
Назначение состоялось, но ближайшие месяцы показали, что кандидатура была неудачной. Старожил (с 1910 года) и большой патриот Камчатки Александр Антонович Пурин, имевший возможность наблюдать деятельность Бирича на его новом посту, писал о нем 16 августа 1922 года в официальном докладе: «Во главе управления краем было поставлено лицо, известное населению с самой отрицательной стороны. Особоуполномоченным Правительства явилось лицо, против которого местное население еще в 1913 году в целом ряде приговоров указывало на вредную деятельность этого лица, подвизавшегося тогда на Камчатке в качестве “рыбопромышленника”, применявшего в ущерб жизненным интересам населения недозволенные способы рыбной ловли, спаивавшего инородцев и т. п. Население тогда ходатайствовало пред Областной и Краевой властью об освобождении его от деятельности подобного рыбопромышленника и при первых же известиях о революции готово было с ним расправиться, и лишь голос избранников населения сдержал их в рамках законности. В настоящее время это лицо является высшей правительственной властью в крае для населения, имеющего определенное и точное знание о прошлом этого лица, еще недавно отбывавшего каторжные работы на Сахалине за отравление. Полное отсутствие какого-либо административного и общественного опыта, некультурность и злоупотребление спиртными напитками являются дополнительными штрихами фигуры, поставленной во главе управления краем в особо острый период жизни окраины перед лицом нарастающего здесь иностранного влияния». К тому же Бирич, по свидетельству Пурина, «открыто заявлял, что он приехал на Камчатку не из-за 300 рублей [жалованья] в месяц, а что у него свои виды»11. Да и упомянутая «некультурность», по-видимому, не исчерпывалась недостатком образования.
Известный журналист В. М. Дорошевич, побывавший на Сахалине в 1897 году, когда Бирич уже был «компаньоном одного из крупных рыбопромышленников» и всячески скрывал свое прошлое, описал его как человека, со злобой и ненавистью относившегося к его недавним товарищам по несчастью («это брезгливое отношение вылезших из грязи к тем, кто тонет еще в этой грязи»), как «кулака»-эксплуататора («никогда и никто так не прижимал поселенцев, как Бирич, когда они работали у него по поставке шпал»), как «мелкую фигурку», жестоко уязвленную передрягами своей судьбы и при общении с приезжим назойливо и преувеличенно стремившуюся демонстрировать, что и он «на равной ноге и может вести себя “непринужденно”»12. Нетрудно представить, что перспектива получения почти неограниченной (в сущности, наместнической или губернаторской) власти в отдаленном и богатом регионе должна была еще усилить негативные черты характера Бирича, чьи амбиции к тому же подогревались и супругой, которой новое положение необычайно льстило. Конфликты на этой почве начались еще во Владивостоке, когда Биричи стали распределять места на отведенном для экспедиции пароходе и отвели себе «две лучшие каюты, указав номера». Начальник отправлявшегося с ними экспедиционного отряда (вообще, по-видимому, относившийся к Биричу критически и позже язвительно охарактеризовавший его как «футуриста государственно-политической грамотности», меряющего все «по привычке […] на Сахалинский аршин»13), был весьма недоволен, но не стал возражать, а накануне отплытия… «переставил номера, так что лучшая каюта стала худшей»14. Этим остроумным начальником отряда был есаул Валериан Иванович Бочкарев.
4. «Главнокомандующий». Рассказы о прошлом Бочкарева отрывочны, часто противоречивы и недостоверны. Особого внимания заслуживает свидетельство Бирича: «Он у меня служил на Камчатке катерным командиром, после я дал ему окончить мореходную школу и он был помощником командира на пароходе “Енисей”, и перед объявлением [Мировой] войны он уехал в Питер кончать Высшую мореходную школу, и я потерял его из виду»15. Этим как будто опровергается рассказ советского мемуариста о поступлении будущего есаула во владивостокскую мореходку в 1912 году, причем обучения он якобы «не закончил и в начале первой мировой войны ушел в армию» (непонятно также, насколько достоверны сведения из того же источника о том, что до войны Валериан Иванович был известен под фамилией Озеров и лишь в 1918 году «принял фамилию своей матери»)16. По меньшей мере сомнительно и утверждение советского же историка (возможно, результат домыслов, сделавших коммерческого мореплавателя — офицером военного флота), будто «в 1917–1918 годах […] Бочкарев служил на кораблях Сибирской флотилии, был морским офицером, но в связи с демобилизацией из флота был отчислен»17: в списках чинов Флота и Морского Ведомства его, естественно, нет, а поступление на флотилию после возвращения из Европейской России, когда уже вовсю шла Гражданская война, — маловероятно.
Еще один современник рассказывал: «Я с Бочкаревым познакомился в 1918 г. в купе вагона по дороге из Харбина во Владивосток. Бочкарев ехал тогда из Петрограда»18. По возвращении на Дальний Восток он, по-видимому, принимал активное участие в развернувшихся там событиях, но в каком качестве (и даже при каких обстоятельствах был произведен в офицеры) — непонятно: различные авторы называют его «участником сибирского похода атамана Красильникова» (то есть, согласно этой версии, служившим в Партизанской бригаде полковника И. Н. Красильникова, которая действовала в 1919 году в Восточной Сибири)19; «первым командиром еврейского батальона в г[ороде] Чите (то есть у Атамана Г. М. Семенова. — А. К.), которым он прокомандовал более полугода»20; «правой рукой кровавого атамана Калмыкова»21… Наиболее ранние документальные свидетельства, известные нам, говорят о том, что летом 1920 года Валериан Иванович в чине есаула числился по Уссурийскому казачьему войску (значит, и служба его у Уссурийского Атамана И. П. Калмыкова выглядит весьма правдоподобной), проживая в Приморьи, где в этот период существовала «земская власть», имевшая репутацию «розовой» и склонявшаяся к объединению с ДВР.
Храбрый, жестокий, решительный, неразборчивый в средствах, склонный к авантюрам, вместе с тем — хороший воин, крайне неприхотливый в быту человек и искренний патриот (когда в октябре 1919 года пришедшие из Шанхая китайские канонерские лодки вошли в устье Амура и стали подниматься вверх по реке, именно Калмыков артиллерийским огнем остановил их и обратил вспять, за что удостоился благодарности адмирала Колчака, отметившего его твердость и «чувства русского человека в деле с китайскими канонерками»22)… — уже по этому перечислению качеств уссурийского Атамана можно сделать предположение, чтО за люди выходили из «калмыковской школы». В 1920 году в Приморьи, под властью ДВР и японцев, Бочкарев пытался сплотить офицеров и добровольцев под видом рабочих артелей, «чтобы, выведя их из состояния крайней материальной нужды, организовать их и приготовить кадр, готовый к восприятию власти атамана Семенова, буде таковая распространится на весь Дальний Восток»23. Приближать же этот момент единомышленники Бочкарева (само существование его тайной организации, а также наличие в ней дисциплины и приказов о тех или иных действиях, строго говоря, не доказаны) пытались расправами над руководителями партизан и представителями приморских властей ДВР. «Бочкаревцам» приписывается и убийство С. Г. Лазо (первоначальные сообщения об этом, кстати, говорили о предположительном сожжении трупов расстрелянных, и лишь год спустя возникла мрачная легенда о сожжении заживо) в качестве возмездия за гибель от рук красных партизан восьмидесяти семи сдавшихся офицеров и солдат, перебитых в ночь на 19 апреля 1920 года на мосту через реку Хор (всего в ближайшие к этим дни там было уничтожено красными не менее 130 человек24). Взаимное ожесточение, царившее в Приморьи, привело и к аресту В. И. Бочкарева, — и случайному очевидцу надолго запомнилось, как связанного есаула вели по Владивостоку:
«Это был человек высокого роста, хорошего сложения, в черкеске, в казацкой папахе, лихо надетой набекрень. На его молодом и красивом лице не было и тени страха. Оно дышало презрением и гордостью.
— Белобандит! — кричала толпа. — Разорвать тебя надо! Сволочь!
Он шел, как бы не слыша криков, не видя толпы.
— Кто это? — спросил я одного из прохожих.
— Правая рука казачьего атамана Калмыкова из Хабаровска.
— Попался, сукин сын! — пояснил мне другой.
— И чего только время зря терять? Давно пора его либо на фонарном столбе повесить, либо на кол посадить.
Мне стало жаль несчастного пленника…»
И неудивительно, что вскоре на вопрос о впечатлении, которое производил Бочкарев, тот же мемуарист отвечал: «Первое впечатление было почти восторженное. Ведь, в сущности, его вели на казнь, а он шел ясным соколом и таким орлиным взглядом смотрел на толпу, готовую его разорвать, что не только меня, но и всю толпу подчинил своей воле. Струхни он хотя бы на секунду, и его бы разорвали» 25.
Другой современник оставил словесный портрет Валериана Ивановича, не оставляющий сомнений в принадлежности автора к противоположному политическому лагерю, но в основных чертах не противоречащий образу «ясна сокола»: «Высокого роста, тонкий… держался подчеркнуто прямо, надменно, закидывал назад голову. Лицо неправильное, с широкими скулами, с высоким лбом. В глаза люди боялись ему смотреть. Настолько жесток был взгляд его светлых, словно подернутых ледком, глаз»26 (не было ли мемуариста в толпе, которая так желала, но не осмелилась «разорвать» Бочкарева?). Можно также добавить, что, судя по немногим сохранившимся документам авторства самого Валериана Ивановича, он был искренне религиозным, придерживался монархических убеждений, обладал цепким практическим умом, умел видеть широкие перспективы своей деятельности, подчас бывал склонен к резкому и язвительному сарказму; у него уверенный, разборчивый и красивый почерк грамотного человека, с чем согласуется и упоминание Бочкаревым о его участии в довоенные годы «в гидрографических работах» на Охотском побережьи27.
Переворот 26 мая 1921 года дал Бочкареву возможность вернуться к активной деятельности, однако и тут он как будто оказался не ко двору: «семеновцы» и «калмыковцы» были на подозрении у новой власти и особенно — у «каппелевского» военного командования, к которому находились в неприкрытой оппозиции. Возможно, с этим и связаны встречающиеся упоминания, что Приамурское Правительство «было радо отделаться» от есаула и вновь собравшихся к нему добровольцев28. Правда, в конце концов Валериану Ивановичу все-таки поручили сформировать и возглавить Северный экспедиционный отряд, а значит, особых сомнений в его лояльности у братьев Меркуловых наверное не было. И к октябрю 1921 года Особоуполномоченный с небольшим аппаратом (в частности, в не совсем понятном качестве «представителя Правительства» ему придали статского советника Н. М. Соколова) и начальник экспедиционного отряда были готовы к отправке в Охотско-Камчатский край. Но что они надеялись там найти и что собирались делать?
http://d-m-vestnik.livejournal.com/1062365.html |
