Чайка. Жизнь вторая. К 75-летию начала Ленинградской блокады (1)

Меня всё реже стали отпускать домой, а иногда не отпускали вообще. Вокруг умирали люди, некоторые страшным образом. Никогда не изгладится из моей памяти одна сцена. Однажды мне дали увольнение на двое суток, и я пошла в очередь за хлебом отоварить карточки матери и отца. Булочная была рядом с домом. Раньше в ней был овощной магазин. Ребёнком я любила рассматривать в его витринах забавные фигурки, вырезанные из овощей. Из них устраивали целые сценки...

Я вошла в булочную и стала в очередь. Продавщица взвешивала хлеб, а вся очередь пристально следила, чтобы вес был как в аптеке. На подоконнике сидел паренёк, думаю, подросток-ремесленник. Особенно тяжело переживали голод вот такие мальчишки 15-ти – 16-ти лет и мужчины цветущего возраста. Он был синий, весь с какими-то подтёками – очень страшный. И вот когда мимо него шла старуха со своим куском хлеба, он вдруг бросился на неё, вырвал у неё этот хлеб из рук и повалился на пол. Его стали бить, а он в это время запихивал этот несчастный кусок хлеба себе в рот. Когда его перестали бить, оказалось, что он уже мёртв. Ну, что ж сказать?! Б-л-о-к-а-д-а!..

Не уходит из памяти ещё одна ужасная сцена. Однажды кто-то из госпиталя попросил меня отнести письмо по адресу недалеко от моего дома. Я согласилась. На обратном пути, проходя мимо одного дома, мне показалось, что там проходной двор и можно укоротить дорогу. Было очень холодно. Всё оледенело. Лёгкий снежок припорошил лёд и было очень скользко. Я шла очень осторожно, боясь упасть, глядя только себе под ноги. Однако, дойдя до выходных ворот, я увидела на них громадный замок. Пришлось повернуть обратно.

Так как назад я ступала по своим следам и уже не так боялась поскользнуться на льду, я подняла голову и посмотрела вперед. Вмёрзшие в лёд двойные ворота смотрелись как железное «кружево» из переплетённых цветов, листьев и лент. За ними вдалеке видна была такая же пара ворот. И вдруг прямо по ходу, слева от меня, на правой створке вторых внутренних ворот я увидела... - тело мужчины. Сделав несколько шагов, я оцепенела: тело висело вниз головой, привязанное к узорам ворот за обе очень широко раздвинутые ноги. Обуви не было. Тело было повернуто спиной ко мне и обнажено ниже пояса; в поясе оно опять было прикручено к узорам ворот, а всё что раньше было одеждой, свисало до ледяного слоя на земле, превратившись в единый сероватый монолит. Ни рук, ни головы не было видно. Я застыла в ужасе…

На минуту глянуло солнце. В Ленинграде это бывает очень ярко – вдруг среди серого дня яркая солнечная минута. Солнце осветило повешенного. Моя фотографически точная зрительная память зафиксировала эти мгновения яркого освещения. Икроножные и ягодичные мышцы повешенного сверкнули розовым… Я сразу почему-то вспомнила мясные магазины с бледно-розовыми кусками мяса на прилавках.

Неожиданно возникла странная ассоциация с Распятием. Только если Распятие, воспроизводя жестокость, вызывало сострадание, то здесь я видела злобное издевательство и над человеком, и над религиозным символом. Это уже было полным извращением понятия человечности. Наша жизнь в Ленинграде давно стала противоестественной, абсолютно непохожей на человеческую жизнь. Но ТАКОЕ!!!…

Столбняк от увиденного сменился желанием как можно скорее бежать прочь. По дороге домой я всё пыталась объяснить себе самой эту страшную картину. Не прийдя ни к какому выводу, предположила, что, возможно, появились какие-то безумцы (один ведь не мог повесить так труп!), которые ловят живых и так их убивают, а, может быть, они так «хоронят» мертвецов… Я не рассказала дома о том, что видела, но сама очень боялась, не появятся ли эти безумцы поблизости от нашего дома…

С нами всеми происходило нечто невозможное, едва ли не потустороннее. Видимо, таков был уровень стресса, в котором мы находились. У многих наступал какой-то распад психики. Мать одной моей подруги, врач по профессии, перед смертью умоляла дочь вынуть у неё печень и съесть, поскольку в печени много витаминов. Она даже потребовала у дочери расписку, что она это сделает. И девушка, зная, что мать умирает, такую расписку написала, чтобы успокоить её.

К этому времени в нашей квартире уже никого не осталось – только папа и мама. Раз в десять дней на два-три дня приходила из госпиталя я. В конце ноября начались очень сильные морозы. В декабре, январе и феврале они доходили до тридцати пяти градусов. Топить было нечем. Папа раскалывал стулья, кухонный стол, табуретки... Ему помогал мой соклассник, Сенечка Шифман. Вдвоём пилили они остатки кухонной мебели, и папа ими ставил самовар. Топить, конечно, этим было нельзя.

Когда и наш водопровод застыл, папа сделал в окне кухни большой ящик для продуктов... Верхнюю крышку от него мы сожгли, а намётанный в ящик снег папа собирал (всё же это был снег не с улицы – не такой грязный), оттаивал и потом кипятил в самоварчике на три стакана. Самовар наш мы кипятили, сжигая книги. Мы ведь были культурная семья, и у нас была хорошая большая библиотека. Подумать только на что она вся ушла! Пожгли всё. Папа пожалел лишь мои премиальные (и в школе, и в этнографическом музее почти за каждый учебный год я получала по хорошей книге с надписью и печатью).

Когда при мне начали умирать первые люди, было очень страшно, а потом... – потом и к смертям я привыкла также, как к бомбёжкам. На самом деле, я не привыкла – я окаменела. Я не могла больше страдать, когда у меня на руках каждую ночь умирали люди. Они хватались за мой халат, за одеяло, за мои руки… Одни кричали: «Мама!». Другие звали по имени какую-нибудь женщину. Многие просто тихо стонали и угасали молча. Не знаю, сколько их прошло через мои семнадцатилетние руки, скольких вынесла я во двор госпиталя. Но я точно знаю, скольких людей вынесли из нашей квартиры. Всего - 17 человек… И это только из одной ленинградской - не коммунальной (!) - квартиры.

Морально все стали бесчувственны. Мне казалось, что-то подобное происходило и со мной. Но всё же, когда одна из наших родственниц посадила на мои детские саночки двух своих маленьких сыновей, закутала их во что нашлось и сказала: «Они умирают. Может быть кто-нибудь подберёт нас по дороге. Если нет, мы замёрзнем все вместе. Смерть от холода не так страшна, как от голода», - вот тогда у меня на секунду как бы замерло и куда-то покатилось сердце… Так я до сих пор не знаю, что с ними сталось.

Покойники такие тяжёлые! Из нашей квартиры папа и мама, пока было у них ещё сколько-то сил, выносили их на улицу завернув в одеяло. До сих пор не знаю, куда же девались эти куклы-покойники? Сил везти их на кладбище не было, да и за могилу надо было платить хлебом, которого тоже не было. Их просто оставляли на улице. Но тогда через несколько дней улицы должны были сплошь покрыться этими телами. Куда же они исчезали? Наверное, была какая-то служба, которая их увозила... Потом я прочитала где-то, что эти трупы с улиц складывали в церкви.

Отец слабел с каждым днём. С каждым моим посещением, я видела, что ему всё хуже и хуже. В сентябре-октябре он ещё работал. Когда-то за ним была закреплена служебная машина. Потом машины не стало. Когда-то ходили трамваи. Потом и они все остановились, и папа исхаживал пешком громадные расстояния с одного завода на другой. Однажды он пришёл и сказал: "Я по дороге упал, и меня поднимали". Через две недели он пришёл и сказал: "Сегодня я упал, и меня уже никто не поднимал".

С этого момента отец перестал выходить из дома. Теперь инженеры из снарядного спецбюро и аспиранты из Политехнического института (где отец преподавал) сами приходили к нему, рассматривали какие-то проекты, что-то обсуждали. Они занимались переоборудованием ленинградских фабрик на производство боеприпасов. Это была оборонная работа. Отец отдавался ей с большим энтузиазмом. Изнемогая, он продолжал работать над закалкой снарядов морской и полевой артиллерии и производством качественной стали – своей главной любимой профессией. Когда они уходили, отец, весь белый, откидывался назад, и со лба у него стекали капли пота.

Отец никогда не сказал ничего плохого о том способе правления, который был тогда. Когда я его спрашивала:

- Папа, ну вот скажи, лучше стало после революции жить?

Он говорил:

- Ты знаешь, я постоянно бывал на Уральских заводах до и после революции и близко знаком с бытом уральских рабочих. Так вот – да, они стали жить лучше. У них лучше жилищные условия. Они получили возможность образования. Это нельзя сравнить с тем, что было до революции"...

Не знаю, насколько он был в курсе дела всего того, что мы знаем теперь. Сегодня мы так много прочитали о лагерях, о тюрьмах... Конечно, что-то отец знал. Мне казалось, что во время войны он уже не боялся ареста. По-видимому, чувствовал, что непосредственная опасность его обошла: теперь он работал на оборону и был засекречен по самую макушку.

- Я очень жалею, что ты не уехала. Если всё-таки немцы войдут в город, ты совершенно не представляешь себе, что такое вражеская оккупация! - всё чаще он говорил мне.

Отец чувствовал, что уходит, и его глодала тревога, что скоро я могу остаться совсем одна. Не знаю и уже никогда не узнаю, понимал ли он то, что я поняла много позже: моя мать была психически больным, неполноценным человеком. Может быть, потому он так беспокоился обо мне.

Однажды к нам пришел папин друг и принёс нам буханку хлеба. Он зашёл навестить нас, возвращаясь в свою часть. После его ухода папа сказал мне:

- Знаешь, детинка моя, если бы ты вышла замуж за Сергея Алексеевича, я бы чувствовал себя намного спокойнее.

Папу я любила безмерно. Это был единственный человек, которого я никогда ни с кем не могла сравнить. Мне, как медичке, было ясно, что он угасает. От слабости он уже не мог читать - просто сидел, почти не двигаясь, в кресле в стареньком своём зимнем пальто и шапке. Я понимала, что он медленно умирает у меня на глазах, но я уже перестала страдать от этой мысли. В конце концов, папа просто тихо уснул навсегда..

Три ночи и два дня я в оцепении просидела с ним одна, только крысы шуршали в темноте. Наконец, сообразила, что надо идти к отцу на работу просить помощи. Увидев меня, там сразу всё поняли.

• Папа?

• Да.

• Подожди. Мы поможем.

Действительно, они пришли. Сами сделали и привезли гроб, сколотили санки из моих лыж, и отвезли гроб на Охту. Я папу в последний путь не проводила, очень уже была слаба. Когда выносили гроб из подъезда, люди удивлялись:

- Вот смотрите! Хотят ещё как человека хоронить, в гробу...

Итак, я осталась без папы, но с мамой. Декабрь-январь 1942-43... - это было самое страшное время. Жестокие морозы, отсутствие воды. И вот когда стало уже совершенно страшно и непонятно, что будет дальше, моя мать мне и говорит:

- А ты помнишь, что отец тебе сказал? Что он был бы спокоен, если бы ты вышла замуж за Сергея Алексеича.

• Помню, - говорю.

• Ну давай, пойдём, найдём его, поговорим.

И мы пошли. День был морозный, солнечный, какие редко бывают в Ленинграде. Блестело всё, и было ужасно холодно. Раньше в посёлок Рыбачье ходил трамвай, а теперь мы шли полем вдоль заметённой снегом трамвайной линии. Шли долго... Сергея Алексеича нашли мы легко. Он жил в крайнем домике. Когда мы постучали, он выскочил, посмотрел на меня и… заплакал.

На утро он рано убежал в часть, а когда пришел, сказал:

• Давай я оформлю тебя в нашу часть. Я химик, ты будешь медсестрой, всё-таки мы будем вместе.

• Хорошо.

• Но для этого нам надо зарегистрировать брак. Иначе это я не смогу.

На следующее утро мы пошли в ЗАГС, маленький ЗАГС посёлка Рыбачье. С одной стороны очередь, с другой – никакой очереди нет. Вот, говорим, нам брак… Женщина заплакала:

- Давайте, давайте, вам нет очереди, сейчас все с одними только смертями…

В ЗАГС’е на полу уже лежало несколько умерших, а один был в такой позе, что видно было, что он умер сидя, окоченел в этой позе и тогда только его положили на пол.

А эта женщина, плача, всё повторяла:

- Ведь вы хотите жить вместе уже после войны? Ну, хоть кто-нибудь останется жив! Хоть кто-нибудь…

Нас зарегистрировали без очереди, дали мне брачное свидетельство и бумагу на обмен паспорта. А Сергей Алексеевич опять побежал в часть, чтоб подготовить на моё имя документ, по которому я, как жена фронтового офицера, могла получать в военкомате деньги, кое-какие продукты, дрова, керосин и т.д.

Вернулся под вечер, когда уже темнело. Увидя, как я истомлена, он опять уложил меня спать, а сам сел и долго смотрел в окно и курил... Этот человек любил меня не для себя, а для меня. Любил меня ради меня.

- Завтра, когда отдохнешь, отпразднуем нашу свадьбу.

К шести утра он опять ушёл в часть, а вернулся весь какой-то... перевёрнутый и говорит:

- В восемь мы выступаем…

В то утро почти от каждого домика уходил танк. В восемь утра было ещё темно. Сергей Алексеевич вошёл в свой танк, дверь захлопнулась .... Вдруг танки все разом взревели, осыпав нас снежной пылью…

Мы с матерью пошли назад в Ленинград. Надо было менять паспорт: ведь я была теперь жена старшего лейтенанта Мурашова. В госпитале проверяли состояние обслуживающего персонала. Я вся распухла от голода, и меня признали полностью негодной к военной службе. Пришлось сдать военный билет. Продовольственных карточек больше не давали. Вместе с паспортом на свою новую фамилию, мне выдали эвакосправку с предписанием покинуть город. Так что выбора у меня не оставалось...

... Впереди меня ждала очень трудная жизнь, но я никогда не забуду то, что увидела и пережила в своей блокадной юности...

* * *

ПОСЛЕСОВИЕ ПУБЛИКАТОРА

Эти мемуарные страницы – начало главы «Жизнь вторая», но с последним многоточием мытарства военных лет семнадцатилетней девушки не кончились. После войны она прожила ещё целых «три жизни» длинною в полвека.

В начале июня 1991-го года, в пору белых ночей, по набережной Невы, опираясь на палку, медленно бродила пожилая женщина. Она приехала проститься с Ленинградом перед отъездом в эмиграцию: «Я бродила по тем местам, где сотни раз ходила ребёнком и солдаткой, счастливой и осиротевшей, и со мною рядом – мои друзья, давно умершие и погибшие во время войны... У меня не было чувства, что у меня начинается новая жизнь: слишком неразрывна я со своим прошлым, которое, удаляясь, остаётся со мной».

Так окончила автор повесть о своей жизни. С этим она прожила свою последнюю, «Шестую жизнь», с этим ушла в вечную.

«Я пишу только то, что видела и пережила сама», - заключает автор главу о войне. Значит ли это, что она «не видела и не переживала» того, что так потрясло моё поколение 30-летие спустя? Как объяснить, почему при присущем ей обострённом чувстве справедливости, она обошла молчанием то, что стало известно в 60-е: неопровержимый факт предательства со стороны партийной верхушки города? Неужели замученные блокадники могли не знать, что рядом с действующей линией обороны Ленинграда, в тылу осаждённого города проходила ещё одна «граница», отделявшая миллионы обречённых на голодную смерть людей от продовольственных оргий «слуг народа»? Ведь знали же они «по умолчанию» о запрете съёмок блокадного Ленинграда?!

У меня не раз была возможность спросить об этом Екатерину Дмитриевну, знай я, что она была блокадницей. Но я не знала. И не узнала бы, не попади ко мне её воспоминания. Ни в классе, ни дома, ни десятки лет спустя, она словом об этом не обмолвилась.

Из ранних публикаций о войне было известно в каких условиях ленинградцы вели свои дневники во время блокады. Привожу свидетельство одного из самых уважаемых блокадников, академика Д.С. Лихачёва: «Холод был каким-то внутренним. Он пронизывал всего насквозь... Если руки и ноги уже отказывали телу служить, если пальцы уже больше не могли застегнуть пальто, если человек больше не имел никаких сил закрыть шарфом рот..., если лицо стало похоже на череп мертвеца с оскаленными передними зубами – мозг продолжал работу. Люди писали дневники и верили, что им удастся прожить ещё один день».

Десятилетиями позже в печать начали проникать свидетельства и с другой стороны условной «тыловой границы». Вот фрагмент (с небольшими сокращениями) из дневниковой записи Николая Рибаковского, инструктора отдела кадров горкома ВКП(б). Даты совпадают: январь 1942-го - то самое время, когда по всему городу не стало воды и электричества, когда морозы доходили до 35 градусов, когда остановился весь транспорт, когда мертвецов уже не хоронили, а живым начали добавлять в хлеб древесные опилки:

« Вот уже три дня как я в стационаре горкома партии..., в одном из павильонов ныне закрытого дома отдыха партийного актива Ленинградской организации в Мельничном ручье.... По-моему, это просто-напросто семидневный дом отдыха... С мороза, несколько усталый, вваливаешься в дом, с тёплыми уютными комнатами, блаженно вытягиваешь ноги... Каждый день мясное – баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное – лещ, салака, корюшка – и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, 300 грамм белого и столько же чёрного хлеба на день... и ко всему этому по 50 грамм виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину. Питание заказываешь накануне по-своему вкусу... Товарищи рассказывают, что районные стационары нисколько не уступают горкомовскому стационару, а на некоторых предприятиях есть такие стационары, перед которыми наш стационар бледнеет...

...Что же ещё лучше? Едим, пьём, гуляем, спим или просто бездельничаем слушая патефон, обмениваясь шутками, забавляясь «козелком» в домино или в карты... Одним словом, отдыхаем!».

Понятно, что из окна служебной машины можно было и не заметить, как изменились лица прохожих; не увидеть страшных пятен на их обмороженных лицах... Только как же соотнести это со официальным заключением советских военных экспертов:

«В осаде Ленинграда погибло больше мирных жителей, чем в аду Гамбурга, Дрездена, Токио, Хиросимы и Нагасаки вместе взятых... Только 3% из них погибли от бомбёжек и артобстрелов; остальные 97% умерли от голода».

Если вы подумали, что это взято из закрытых архивов КГБ, вы ошиблись. Наоборот, из свободного доступа (см. статью доктора исторических наук Ю.З. Кантор «Подвиг свой ежедневный вы совершали достойно и просто» (Российская газета, Федеральный выпуск №5985 (9)

Я часто слышу вопрос: «Зачем теребить прошлое? Ведь о блокаде уже всё сказано, сыграно и спето?... Что нового добавит ещё один голос?»

Ответ - в опубликованных выше воспоминаниях очевидцев, дошедших до нас из одного и того же времени...

Редакция и публикация М.Кацевой

(Бостон, Массачусетс)