И Вера пролила спасительный елей
в лампаду чистую Надежды...
В этом году отмечается 230 лет со дня рождения Константина Николаевича Батюшкова (1787-1855) и 200 лет со дня выхода его единственной книги - двухтомника «Опыты в стихах и прозе» (1817). Личность незаурядная - яркая, героическая и трагическая - русский поэт Константин Батюшков занял особое место в истории отечественной литературы. Пушкин считал его одним из своих учителей в поэзии, признал творения Батюшкова поэтическим чудом и в этом смысле назвал «чудотворцем».
Глубокий знаток и ценитель древности Батюшков органично усвоил достижения античной культуры, сделав их «своим сокровищем». Это «сокровище» воплотилось в поэтике его стихотворенийкак «прелестная роскошь словесности». Кажется, что в лирике Батюшкова собрались все древние боги и богини и все сопровождающие их мифологические существа, герои легендарной истории и античные авторы.
Древность получала новую жизнь не только в сочинениях, но и в самой судьбе и личности поэта. В литературном обществе «Арзамас», куда входили Пушкин, Жуковский, Вяземский, Воейков, Плещеев и другие, Батюшков был наречён Ахиллом. Всерьёз так назвали его друзья-литераторы за приверженность к античности, а в шутку - за невысокий рост и хрупкое телосложение («Ах, хил!»).
Однако Константина Батюшкова и без тени иронии можно уподобить легендарному древнегреческому воину Ахиллу, воспетому Гомером. Русский поэт началаXIXвекатакже совершил свои великие подвиги - «подвиги творческого воображения», для которых потребовалось «величайшее напряжение духовных сил» [1]. «Малютка Батюшков, гигант по дарованью...», - отзывался о нём В.А. Жуковский в стихотворении «Ареопагу».
В то же время миниатюрный «Ахилл»-Батюшков был не только поэтом, но и воином - не в метафорическом, а в прямом смысле. Кроме творческих, он совершил подвигиратные.
Характер сильный, мужественный, волевой проявился в хрупком юноше, когда он без малого двадцати лет отроду в марте 1807 года - вопреки запретам отца - пошёл добровольцем на войну с наполеоновской Францией, против которой выступила Россия в коалиции с Пруссией и Великобританией.
29 мая 1807 года в восточной Пруссии под Гейльсбергомв кровопролитной битве, унёсшей тысячи жизней, 20-летний Батюшков был ранен. Его «вынесли полумёртвого из груды убитых и раненых товарищей» и отправили на лечение в Ригу. «Любезный друг! Я жив, - писал Батюшков своему другу Н.И. Гнедичу.- Каким образом - Богу известно. <...> Я в Риге. Что мог вытерпеть дорогою, лёжа на телеге, того и понять не могу. Наш батальон сильно потерпел. Все офицеры ранены, один убит. Стрелки были удивительно храбры, даже до остервенения».
Уже через год отважный молодой офицер снова в строю. Он становится участником баталий в русско-шведской войне 1808-1809 годов. В награду за храбрость Батюшков получил орден Святой Анны 3-й степени.
В 1810 году он вышел в отставку. Однако отставным офицером пробыл недолго. Отечественная война 1812 года призвала поэта-воина постоять за родную землю и православную веру: «Теперь стыдно сидеть над книгою; мне же не приучаться к войне. Да, кажется, и долг велит защищать Отечество и государя нам, молодым людям», - писал он Вяземскому 1 июля 1812 года.
29 марта 1813 года Константин Батюшков был зачислен штабс-капитаном вРыльский пехотный полк, стал участником заграничных походов русской армии 1813-1814 годов. В октябре 1813 года он писал Гнедичу о своих военных наградах - двух крестах: «Я представлен к Анне за последние дела и к Владимиру - за первые... Пришли мне Анненский крест, хорошей работы и хорошего золота, с лентою, небольшой величины... Ещё купи Владимирский крест: я к нему представлен за Теплиц... Здесь этого не сыщешь, а при генерале неловко не носить крестов. Не забудь и георгиевских лент для медали». Свои кресты поэт заслуживалсобственной кровью: «Что в офицере без честолюбия? Ты не любишь крестов? - иди в отставку! А не смейся над теми, которые их покупают кровью!»
За отвагу в «битве народов» под Лейпцигом - одном из главных сражений с Наполеоном - Батюшков был награждён орденом Святой Анны 2-й степени. Будучи адъютантом генерала Раевского, русский «Ахилл» прошёл победоносный военный путь до Парижа, а затемчерез Англию, Швецию и Финляндию вернулся в российскую столицу.
«Храбрость без веры ничтожна», - повторял слова ШатобрианаБатюшков. Он был убеждён, что Христос-Спаситель сохранил русскую землю; православная вера, упование на Божие заступничество помогли разгромить врага: «с ужасом и с горестию мы взирали на успехи нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в развалинах своих; но мы не теряли надежды на Бога, и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слёзы и моления не тщетно проливалися перед Небом: мы восторжествовали. Оборот единственный, беспримерный в летописях мира! Легионы непобедимых затрепетали в свою очередь. Копьё и сабля, окроплённые святою водою на берегах тихого Дона, засверкали в обители нечестия, в виду храмов рассудка, братства и вольности, безбожием сооружённых; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против Бога и человечества».
В1814 году после заграничных военных походов Батюшков создал стихотворение «Тень друга»,посвящённое памяти погибшего под ЛейпцигомИ.А. Петина - «незабвенного друга», «лучшего из друзей», «милого брата»,«товарища лучших дней», «воина вечно милого».
Лирический герой покидает «берег туманный Альбиона», на корабле возвращается в Россию с мыслями ородине:
Как очарованный, у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила севера любезного искал.
Вся мысль моя была в воспоминанье
Под небом сладостным отеческой земли <...>
Мечты об «отеческой земле» прервались видением убитого на войне друга, явившегося из «небесной отчизны»:
Мечты сменялися мечтами,
И вдруг... то был ли сон?.. предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завиднойсмертию, над плейсскими струями.
Но вид не страшен был; чело
Глубоких ран не сохраняло,
Как утро майское, веселием цвело
И всё небесное душе напоминало.
Произведениюпредпослан эпиграф из элегии Проперция: «Suntaliquidmanes: letumnonomniafinit;/ Luridaqueevictoseffugitumbrarogos». В переводе с латыни это означает:«Души усопших не призрак: не всё кончается смертью;/ Бледная тень ускользает, скорбный костёр победив».Древнеримский стихотворец выразил в поэтическом предчувствии одну из главных христианских заповедей о жизни вечной: «заповедь Его есть жизнь вечная» (Ин. 12: 50); «дар Божий - жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 6: 23). Батюшков осознал, что его любимые античные авторы стояли на пути к христианству: «Лучшие из древнейших писателей приближились к сим вечным истинам, которые Святое Откровение явило нам в полном сиянии» («Нечто о морали, основанной на философии и религии»).
Русский поэт собственной душой ощутил реальность встречи с бессмертной душой погибшего на поле брани друга:
Но сладостный покой бежал моих очей,
И всё душа за призраком летела,
Всё гостя горнего остановить хотела:
Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!
Батюшков-«Ахилл» в кругу читателей и друзей также заслуженно имел и другие славные имена: «маленький Овидий», «новый Тибулл». Он делал вольные переводы своих любимых античных авторов, совершенствуя русскую «лёгкую поэзию», переплавляя «звуки италианские» в новаторский «забавный русский слог». В «Речи о влиянии лёгкой поэзии на язык»поэт утверждал общечеловеческое и вечное (вне времени и пространственных границ) значение этой поэзии: «у всех народов, и древних, и новейших, лёгкая поэзия, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имела отличное место на Парнасе и давала новую пищу языку стихотворному» (П 209).
Вслед за классицистом Кантемиром, которого поэт высоко ценил, Батюшков мог бы сказать: я «с вами, греки и латины...» О его полной погружённости в античную поэзию свидетельствует необычное окказиональное словообразование в письме Гнедичу от 7 ноября 1811 года: «Я тибуллю...» [2] Глагол «тибуллить», изобретённый Батюшковым, - выразительный знак увлечённости, очарованности литературным источником, который влиял не только на творческие пристрастия, но уже и на сам образ жизни поэта. Этот окказионализм сродни словотворчеству влюблённого в Наталью Гончарову Пушкина, сотворившего к слову «очарован» рифму «огончарован».
«Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл» (П 151) - так называл Батюшков своего любимого древнеримского автора. Собственная личность русского поэта - миловидного, задумчивого и нежного (каким донесли нам его облик портреты и автопортрет, воспоминания современников) - оживала в вольных переводах Тибулловых элегий. Здесь затронуты почти все основные темы и мотивы лирики Батюшкова: гимн земной жизни, радости, любви и красоте; тема дома, родного очага; противопоставление войны и мира; религиозно-философская тема жизни и смерти.
Всю художественную ткань Тибулловыхэлегий пронизывают обращения к высшим силам, заклинание судьбы. Эта древняя языческая форма под пером православного поэта становится глубоко личной, лирической, по-христиански осердеченной. В ней особенно ощутима надежда на спасение от бед, в котором так нуждался Батюшков:
Богиня грозная! Спаси его от бед... (35)
Но ты, держащий гром и молнию в руках!
Будь мирному певцу Тибуллу благосклонен... (36)
О боги! сей удар вы мимо пронесите,
Вы, лары отчески, от гибели спасите! (51)
Скорби, бедствия, страдания, близость смерти - «все ужасы войны», лично пережитые поэтом, - нашли отражение в его лирике:
<...> и бледны Эвмениды
Всех ужасов войны открыли мрачны виды («К Тассу»).
В«Тибулловой элегии X» описан «подземный дом»,
Где лает адский пёс, где фурии свирепы
И кормчий в челноке на Стиксовых водах,
Там теней бледных полк толпится на брегах,
Власы обожжены и впалы их ланиты!.. (52)
В зловещих картинах «внутри земли, во пропастях ужасных» у Батюшкова собраны чуть ли не все античные обитатели Аида: «Мегера страшная и Тизифона там/ С челом, опутанным шипящими змеями»; «ужасный Энкелад и Тифий преогромный»; «хищный Иксион, окованный змеёй» (36-37) и другие подобные им мифологические существа.
Всем этим мрачным образам смерти контрастно противопоставлены картины жизни - яркой, солнечной, благодатной. Молоко и мёд - среди излюбленных в поэтике Батюшкова знаков-символов Божией благодати и живительной земной силы:
Мёд капал из дубов янтарною слезою,
В сосуды молоко обильною струёю
Лилося из сосцов питающих овец...(35)
Это основные приношения человека богам. В «Тибулловой элегии X» в дар «священному лику домашнего Пената»«девы красные» приносят «из улья чистый мёд», «Сот мёда с молоком - и Маин сын<Гермес. - А.Н.-С.>/ Тебе навеки благосклонен!»(«Из антологии»). К жертвеннику Муз приносит эти дары и сам лирический герой Батюшковав стихотворении «Беседка муз»:
Спешу принесть цветы, и ульев сот янтарный,
И нежны первенцы полей;
Да будет сладок им сей дар любви моей
И гимн поэта благодарный! (88-89)
Как и в других творениях Батюшкова, земной мир в «Элегии из Тибулла» сверкает всеми переливами прозрачных красок: тёплыми («янтарная слеза»), прохладными («в лазоревых морях», «в тени зелёной»), нежными («на розовых конях». Этот необычный поэтический образ: «Проскакал на розовом коне» - отзовётся в лирике Есенина), ослепительно-яркими («с сидонским багрецом и золотом бесценным» - эти цвета напоминают пушкинские «в багрец и золото одетые леса»). Палитра мирной жизни во всей её полноте и красоте в вольных переводах из Тибулла противостоит войне и смерти.
Своеобразным божеством для Тибулла в переводах Батюшкова является также мир как антипод войны:
Сын неба! Светлый Мир!..
Ты благодать свою на нивы проливаешь
И в отческий сосуд, наследие сынов,
Лиёшь багряный сок из Вакховых даров (52).
Поэт несколько раз воспроизводит художественный образ «чаши круговой»,«весёлых чаш с вином». Он желал бы видеть только этот «багряный сок» виноградных гроздьев, вобравший тепло солнечного света и мирного труда (в стихотворной сказке «Странствователь и Домосед» встречается замечательный образ - «румяное вино»), в противовес зловещим красным брызгам крови на полях битвы - «Марсовых полях».
Вино, веселье, любовь - все эти «брызги» беззаботного наслаждения жизнью рассыпаются в анакреонтической лирике Батюшковаискрящимся фонтаном, переливаются через край символической «полной чаши».
В то же время реальный человеческий облик поэта, его собственный «внутренний человек» расходился с тем образом, что был создан творческим воображением. Мемуарист,близко знавший Батюшкова, характеризовал его как «кроткого, скромного, застенчивого» человека, который «отличался девическою, можно сказать, стыдливостью и вёл жизнь возможно чистую»[3].
В систему ценностей земной жизни в вольных поэтических переводах органично входит образ родины, родной земли, отечества. Вот как звучат заклинания лирического героя: «Отдай, богиня, мне родимые поля,/ Отдай знакомый шум домашнего ручья...» (35); «О боги, если б я/ Узрел ещё мои родительски поля!» (52). Родина и домашние божества - последний якорь спасения: «Спасите ж вы меня, отеческие боги, / От копий, от мечей!» (51).
Эти лирические переживания, очень близкие самому Батюшкову, оторванному наполеоновскими войнами от родины и от дома, нашли отзвуки также в его переписке. Удивительно, насколько античные литературные источники оказались приближенными к обстоятельствам жизни русского поэта начала XIX столетия. Например, в «Тибулловой элегии XI» образы легендарной мифологии соседствуют с бытовыми деталями, напоминающими о собственных «пенатах» Батюшкова: «Когда на пиршествах стоял сосуд святой/ Из буковой коры меж утвари простой» (50). В стихотворении «Мои пенаты» описаны «Всё утвари простые,/ Всё рухлая скудель!» (91). В вольном переводе элегии из Тибулла, на первый взгляд, неожиданно, возникают образы русской природы, русской зимы и даже приметы простонародного русского быта:
При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной
Подруга в тёмну ночь зажжёт светильник ясный
И, тихо вретено кружа в руке своей,
Расскажет повести и были старых дней (37).
Лирическая атмосфера этого стихотворения угадывается в созвучиях исконно русских пушкинских стихов «Зимний вечер», «Няне».
Известно, что в Италии, среди её пышной природы Батюшков грустил о глубоких русских снегах. Перед отъездом из России в страну своей юношеской мечты он делился сокровенными предчувствиями: «Я знаю Италию, не побывав в ней... Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях мне драгоценных». В письме к А.Н. Оленину поэт восхищался умением адресата «в снегах Отечества лелеять зыбких муз» (294). Лирический герой Батюшкова в стихотворении «Пленный» просит вернуть ему «край отцов,/ Отчизны вьюги, непогоду,/ На родине мой кров,/ Покрытый в зиму ярким снегом!» (68)
Какие радости в чужбине?
Они в родных краях;
Они цветут в моей пустыне
И в дебрях, и в снегах(68).
Так образ родины, русские пейзажные приметы включаются «новым Тибуллом»-Батюшковым в строй представлений о прекрасной, совершенной жизни.
П.А. Плетнёв в стихотворении «К портрету Батюшкова» был прав, замечая о «потомке древнего Анакреона»:
Ни вьюги, ни снега, ни жмущий воды лёд
Не охладили в нём воображенья...
Культ мечты: «Мечтанье есть душа поэтов и стихов...» - один из главных в батюшковской лирике с её романтическими устремлениями. С мечтами поэта о прекрасной жизни «вполне гармонировали» «мечты о красивой смерти» [4], за которой последует воскресение в жизнь вечную. Батюшков создаёт потрясающей силы и глубины образ смерти-воскресения, которого удостаиваются только любящие сердца. Так образуется философско-символическое кольцо: любовь - смерть - воскресение - любовь, которая соединяет начала и концы, «мертвит и оживляет»(«Разлука»).
В загробный Элизий - обиталище блаженных душ - помещает Батюшков особо чтимого им «нежного певца» Горация. В надписи «К цветам нашего Горация» древний поэт предстаёт как «бог лиры, бог любви». В «Подражании Горацию» Батюшков создаёт свой вариант стихотворного «Памятника» (эту античную традицию блистательно развил Пушкин, воздвигший «памятник себе <...> нерукотворный»), где утверждается царственность, божественное происхождение поэтической лиры: «Я сам на Пинде царь!/ Венера мне сестра» (221).
К творчеству и судьбе Горация Батюшков обращался и в своих прозаических опытах. В статье «Вечер у Кантемира» выделена «страсть к древним писателям» (П 220) видного русского классициста, который «только ощупью и с Горацием в руках» (П 231) пытался отыскать истину. В «Заметках о Горации» Батюшков размышлял о личности и судьбе «счастливейшего из всех стихотворцев» (П 247). Самому автору «Заметок» очень близка мысль «мудреца» и «тонкого философа» Горация о том, «что человек не может быть совершенно счастлив, что сердце наше есть источник вечных желаний» (П 247). Это размышление во многих стихах русского поэта воплотилось в форме поэтических афоризмов: «Как счастье медленно приходит,/ Какскоро прочь от нас летит»(«Элегия») (157); «Но радость наша - ложь, но счастие - крылато»(«К Тассу»)(199); «А счастие лишь там живет,/ Где нас, безумных, нет» («Послание к Н.И. Гнедичу»)(184-185).
Батюшков был солидарен с И.М. Муравьёвым-Апостолом, который признавался в том, «что не выпускает Горация из рук, что учение сего стихотворца может заменить целый век опытности, что он всякий день более и более открывает в нём не только поэтических красот, но истин, глубоких и утешительных» (П 248).
«Гораций никогда не хотел продать свою вольность за золото. Он отказался от почестей, страшился забот, любил уединение» (П 248) - эта позиция становится личной и творческой установкой самого Батюшкова. Многочисленные подтверждения - в его судьбе, письмах, стихах. Послевоенная гражданская служба не задалась: «К гражданской службе я не способен. Плутарх не стыдился считать кирпичи в маленькой Херонее; я не Плутарх, к несчастию, и не имею довольно философии, чтобы заняться безделками», - писал Жуковскому Батюшков. Поэт не гнался за продвижением по карьерной чиновничьей лестнице, «ибо поистине он не охотник до чинов и крестов».
Но я и счастлив, и богат,
Когда снискал себе свободу и спокойство,
А от сует ушёл забвения тропой! («Мечта») (83)
Обращаясь к Гнедичу, Батюшков говорит и о себе: «ты не хотел потерять свободы и предпочёл нищету и Гомера» (П 158).
«Песней царь» Гомер постоянно занимал творческое сознание русского поэта: «Омер и книги священные говорят о протекшем. На них основана опытность человеческая. Вечные кладези, откуда мы черпаем истины утешительные или печальные!» (П 118) Батюшков ощущал параллель между трагической судьбой «царя духа» Гомера и его героев со своей собственной участью: «Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному» (П 303).
Древнегреческие образы были переосмыслены Батюшковым в романтическом и автобиографическом планах. Здесь очень много лирического, лично пережитого. В стихотворении «Судьба Одиссея» различимы этапы жизни русского поэта: его военный опыт («средь ужасов земли и ужасов морей»«стопой бестрепетной сходил вАида мраки»), его бытовая неустроенность, бесприютность («Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки/ Богобоязненный страдалец Одиссей») (57). В основе композиции произведения - романтическая ситуация разлада мечты и действительности: «казалось - оказалось», связанная с разочарованием, утратой иллюзий:
Казалось, победил терпеньем рок жестокой
И чашу горести до капли выпил он;
Казалось, небеса карать его устали <...>
Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал (58).
В то же время лирическому герою Батюшкова - мечтателю, воину, страннику -после его Одиссеи нелегко оставаться дома:
Как трудно век дожить на родине своей
Тому, кто в юности из края в край носился... («Странствователь и Домосед»)
В связи с «божественным даром» Гомера упоминаются почти все олимпийские божества: «твой гений проницал в Олимп: и вечны боги/ Отверзли для тебя заоблачны чертоги» (71). Художественная образность элегии представлена в ключе древнегреческой стилистики: «Внемлите, народы, Эллады сыны,/ Высокие песни внемлите!» (70); «Твой глас подобитсяамврозии небесной,/ Что Геба юная сапфирной чашей льёт» (72). Появляются сложные и необычайно красивые эпитеты: «коней легконогих по звонким полям» (69), «там скачущих оленей/ И златорогих серн» («Мечта») (79).
Удивительный оксюморон «Слепец всевидящий!», созданный Батюшковым, определяет суть личности и творчества Гомера - незрячего античного классика. Гению уготована трагическая судьба, но в стихотворении «К Тассу» (Торквато Тассо - итальянский поэт эпохи Возрождения - ещё один «несчастный счастливец», близкий Батюшкову) поэт слагает своим кумирам восторженный дифирамб:
Но в памяти людей Омер ещё живёт,
Но человечество певцом ещё гордится,
Но мир ему есть храм... И твой не сокрушится! (200)
Античность вдохновила Батюшкова на создание вольных переводов «Из греческой антологии» и лирического цикла «Подражания древним» как продолжения антологических переводов. Знаменательно, что это был последний лирический цикл Батюшкова. Так любовь поэта к классическим образцам прошла через всё его творчество - от истоков до финала.
Алла Новикова-Строганова. Два креста Константина Батюшкова (2)
