ОХОТА НА ЦАРЯ. Ч.1.

2/14 апреля 1879 г. в Летнем Саду в Петербурге на Императора выпускают русского сельского учителя Александра Соловьева. Ни один из пяти его выстрелов не достиг цели.
Это было третье покушение на Государя.

Покушение Соловьева на Императора Александра II.
 

Всё сказанное, разумеется, не значит, что поляки и евреи, которых среди террористов был явный переизбыток, сидели без дела. Приведем ряд сведений, которые собрал И.Е. Дронов в недавно изданной интереснейшей книге «Сильный, Державный»:
«9 февраля 1879 года Григорий Гольденберг убил харьковского губернатора Д.Н. Кропоткина. Он же сыграл ведущую роль в подготовке взрыва Царского поезда под Москвой в ноябре 1879 г. В этом преступлении непосредственно был замешан также и Айзик Арончик. В феврале 1880 г. И.И. Млодецкий стрелял в Лорис-Меликова, бывшего тогда фактически главой Российского государства. Геся Гельфман судилась за участие в цареубийстве 1 марта 1881 года...
 

Покушение Веры Засулич. Из французского журнала «Le Monde Illustré». 1878 г.
 

В 1890 году за покушение на цареубийство была осуждена Софья Гинсбург. “Нигилистка-жидовка Гюнцбург, – отмечал тогда в дневнике генерал Киреев, – присуждена к смертной казни, но прощена Государем... Гюнцбург очень хорошенькая и влюбляла в себя молодёжь... [но] отдавалась своим любовникам не иначе как взявши с них клятву, что они убьют Государя!..”
…В рядах революционного движения поляки и евреи шли рука об руку. Помимо покушения Антона Березовского на Александра II в 1867 г., поляки “отличились” ещё в марте 1879 г., когда Леон Мирский лихо стрелял в шефа жандармов Дрентельна; в ноябре 1881 г., когда Н.М. Санковский пытался убить начальника Императорской охраны П.А. Черевина; в 1890 г., когда Станислав Подлевский застрелил в Париже военного прокурора генерала Стрельникова. Наконец, 1 марта 1881 года взрыв бомбы Игнатия Гриневицкого оборвал жизнь Государя».
«…Организация подпольных шаек и весь образ их действия, – отмечал Д.И. Иловайский, – сильно напоминают польскую справу шестидесятых годов. […] Второй элемент, ясно выдающийся и даже бьющий в глаза, это революционеры из евреев. В последних процессах, убийствах, покушениях и университетских безпорядках они выступают едва ли не самым деятельным элементом».
В марте 1879 г. К.П. Победоносцев писал о том же Е.Ф. Тютчевой: «Я не имею никакого сомнения, что весь нынешний террор того же происхождения, как и террор 1862 года, только придуманный искуснее прежнего, а наши безумные, как всегда, идут, как стадо баранов. Всё спокойно в Западном крае и Польше. Поляки хвалятся этим и отводят глаза, – но всё это нарочно устроено. Агитация, заговор кинжальщиков – всё это перенесено сюда... Главным сознательным орудием служат жиды – они ныне повсюду первое орудие революции. Посмотрите: все эти покушения посредством всадников с рысаками под рукою, – разве всё это не носит на себе печать польского изобретения? В журналах агитируют тоже поляки...»
 

Разгон студенческой демонстрации у Александринского театра в Петербурге. Из французского журнала «Le Monde Illustré». 1879 г.
 

Так же считал и известный русский историк Д.И. Иловайский:
«Я всегда высказывал убеждение, – писал он в марте 1881 г., – что русские нигилисты и социалисты – только грубое, нередко безсознательное орудие: что их направляют на преступления цели политические, т.е. не столько враги собственности и общественного порядка, сколько внутренние и внешние враги Русского государства, Русской национальности...»
«…В них-то я и вижу собственно так называемое панургово стадо. Во всей этой подпольной шайке только наши недоучки и составляют элемент социальный или анархический по принципу, – элемент, не имеющий национальных мотивов. Каракозовы, Соловьевы и Рысаковы суть именно те грубые, безсмысленные орудия, которые действительно уловлялись в сети с помощью социальной пропаганды, которые сами не знали, для какого дела, для каких целей они служили орудием».
«Евреи и поляки, – пишет исследователь И.Е. Дронов, – в едином теле Российского государства составляли наиболее мощный – тысячелетней выработки – сегмент “внутреннего Запада”, национально и религиозно несовместимый с русской православной традицией. Понятно, что в любом противостоянии России и Запада они оказывались в авангарде антирусской борьбы.
…Даже те евреи и поляки, которые порвали со своей традицией и заявили себя атеистами, а таковых было большинство в либерально-интеллигентной среде, тем не менее, в глубинах подсознания, безусловно, сохраняли устойчивую, завещанную веками, неприязнь: евреи – к христианству вообще, поляки – специально к православию...
…Борьба поляков и евреев против русского государства и, следовательно, против русского народа, вполне, быть может, оправданная, с их национальной точки зрения, лживо прикрывалась социальной демагогией, лозунгами борьбы за счастье и свободу якобы самого этого русского народа».

В связи со всем ранее сказанным следует, однако, определенно сказать, что без широкой поддержки русской общественности террор (если бы в этом случае, правда, на него решились) тут же бы захлебнулся, а его организаторы были бы либо уничтожены, либо надежно нейтрализованы Русской Властью.
Но все сложилось по-другому. «Значительная часть общества, – писал, вспоминая годы своей студенческой юности, П.Н. Милюков, – и всё либеральное общественное мнение втайне сочувствовали революционерам...»
Сплотка либералов с революционерами была по глубинному своему существу своеобразным союзом отцов и детей.
«Глядя на Запад, – писал в одной из своих статей 1868 г. литературный критик Н.Н. Страхов, – мы, если преклонялись перед его духовной жизнью, то должны были последовательно отрицать всю русскую жизнь, весь её смысл».
Как это получалось на деле, видно на примере И.С. Тургенева, этого, по определению Ф.М. Достоевского, «русского изменника».
«Он сам говорил мне, – рассказывал в письме А.Н. Майкову Федор Михайлович, – что главная мысль, основная точка его книги [“Дым”] состоит в фразе: “Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве”. Он объявил мне, что это его основное убеждение о России. […] Он объявил мне, что он окончательный атеист. […] Ругал он Россию и русских безобразно ужасно. […] Я перебил разговор […] и как-то, совсем без намерения, к слову, высказал, что накопилось в три месяца в душе от немцев: “Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, черный народ здесь гораздо хуже и безчестнее нашего, что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!” Он побледнел (буквально, ничего, ничего не преувеличиваю!) и сказал мне: “Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!”».
Вольно ж было после этого М.Е. Салтыкову-Щедрину писать, что подобные антизападнические выпады Достоевский писал «руками, дрожащими от гнева». Да как иначе и писать-то было? Неужто, как говорил Майков, друзья Тургенева да и он сам и впрямь могли вообразить, что «Россия на коленях примет всё, что он плюнет»?
 

Арест нигилиста в Петербурге. Парижский журнал «Le Monde Illustré».
 

Придет время, и неудавшийся доброволец 1876 г. писатель В.М. Гаршин, впоследствии в своих рассказах о русско-турецкой войне 1877-1878 гг. публично позоривший Русскую армию, противопоставит «кроткое сиянье» Тургенева «блеску» «царства деспотов земных»:
Исчезнут все венцы, престолы,
Порфиры всех земных царей,
Но чистые твои глаголы
Все будут жечь сердца людей.
В Германии же Ф.М. Достоевский столкнулся с постоянно там жившим одним русским барином, аккуратно раз в год приезжавшим в Россию «получить доход» со своих имений, заявившим писателю: «Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские, и всякий будет походить на всех». Из дальнейшего разговора, правда, стало ясно, что́ в действительности стоит за всем этим всесмесительным интернационализмом:
– А вы не любите Каткова? – спросил Достоевский.
– Он подлец.
– Почему?
– Потому что поляков не любит.
(Подставьте вместо «поляка» еврей – и вы получите вполне современного политкорректного отечественного интеллигента или «среднего европейца» по Константину Леонтьеву. – С.Ф.)
Выходит, все-таки, различал этот «всечеловек» национальности, желая растворения во вселенской смази почему-то лишь одних русских…
Таковы были «отцы».
А вот и «дети»…
«Нигилизм, – определял Н.Н. Страхов, – есть не что иное, как крайнее западничество – западничество, последовательно развившееся и дошедшее до конца...» «Все нигилисты, – дополнял его Ф.М. Достоевский, – суть социалисты. Социализм (а особенно в русской переделке) – именно требует отрезания всех связей».
 

Препровождение арестованных в Петербурге нигилистов к месту заключения. Парижский журнал «Le Monde Illustré».
 

Заложниками этой большой и чуждой для нас игры стали русские мальчики и девочки. Это после первого же выстрела в Русского Царя сразу же почувствовал Ф.М. Достоевский: «…У русских, бедненьких, беззащитных мальчиков и девочек, есть еще свой, вечно пребывающий основной пункт, на котором еще долго будет зиждиться социализм, а именно, энтузиазм к добру и красота их сердец. Мошенников и пакостников между ними бездна. Но все эти гимназистики, студентики, которых я так много видал, так чисто, так беззаветно обратились в нигилизм во имя чести, правды и истинной пользы! Ведь они беззащитны против этих нелепостей и принимают их как совершенство. Здравая наука, разумеется, всё искоренит. Но когда еще она будет? Сколько жертв поглотит социализм до того времени? […] …Бедняжки убеждены, что нигилизм – дает им самое полное проявление их гражданской и общественной деятельности и свободы».
В «малодушии столь многих отцов» Федор Михайлович видел причину «дикого безумства детей их, уверовавших в злодейство и искренно ему поклонившихся».
Взаимодействие либералов и нигилистов образно показал М.Н. Катков: «…Революционер говорит правительству: “Уступи, или я буду стрелять!”, а либерал говорит правительству: “Уступи, или он будет стрелять!”»
Они были нужны друг другу, как сиамские близнецы… Одни убивали, а другие шантажировали, вырывая выгодные уступки. Вспомним в связи с этим хотя бы земскую фронду с ее навязчивой идеей «самоуправления», из которой никогда так ничего и не вышло. Но под прикрытием демагогии некоторые наиболее продвинутые земства приняли, по словам князя В.П. Мещерского, «отчетливо мафиозные очертания».
Ряд респектабельных представителей образованного класса не брезговал прямо и опосредованно финансировать цареубийц. Скончавшийся в 1877 г. поэт Н.А. Некрасов завещал на нужды революции 500 тыс. рублей. Другой классик русской литературы И.С. Тургенев в 1870-е гг. субсидировал издание радикальной эмигрантской газеты «Вперед!» Напомним, что годовой бюджет Исполнительного комитета «Народной воли», по признаниям одного из его видных деятелей Л.А. Тихомирова, составлял 60 тысяч рублей. Сумма по тем временам немалая.
Зная все тайные недуги, которым страдало русское общество, Ф.М. Достоевский ставил вопрос едва ли не самый важный, с предельной простотой обнажающий главную язву того времени:
«Зимний Дворец только что был взорван, – вспоминал А.С. Суворин события начала февраля 1880 г. – Достоевский говорил о том, что мы все ужасно неискренни и лицемерны, что, в сущности, мы сочувствуем всем этим покушениям и только притворяемся.
– Ну, например, представьте себе, вы или я, мы стоим у магазина Дациаро и слышим, что нигилист говорит другому, что через десять минут Зимний дворец будет взорван. Пошли бы их предупредить? Едва ли. Я сомневаюсь. А уж схватить этих нигилистов или указать на них полиции, да это и в голову не пришло бы. А ведь мы с вами вот как негодуем против этих преступлений и говорим против них. Что же другие? Другим и подавно до этого дела нет».
 

Отправка осужденных нигилистов из Петербурга в Сибирь. Из французского журнала «Le Monde Illustré». 1878 г.
 

В «Бесах» Достоевский пошел еще дальше, обострив и как бы еще более обнажив суть вопроса. Сначала Верховенский на сборище «у наших» ставит уже известный нам вопрос: «Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий?»
И получает на него известный ответ: «Агентом тайной полиции никогда не бывал-с […] Разумеется, не донесу!»
Но на этом Верховенский не останавливается:
«– Ну, а если бы вы знали, что кто-нибудь хочет убить и ограбить другого, обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?
– Конечно-с, но ведь это гражданский случай, а тут донос политический».
Инородные коноводы весьма умело смогли воспользоваться этим бездумным, легкомысленным, ложно понимаемым благородством и порядочностью оторвавшегося от родных своих корней образованного русского общества и молодежи, использовав эти заблуждения в своих грязных целях для разрушения дома и самого благополучия наших легковерных дурачков.
Заметим, что согласно «Уложению о наказаниях» (ст. 241) за «всякое злоумышление и преступное действие против жизни, здравия или чести Государя Императора и всякий умысел свергнуть Его с Престола, лишить свободы и власти верховной, или же ограничить права оной, или учинить священной Особе Его какое-либо насилие» полагалась смертная казнь. Наказуемым был и «обнаруженный только умысел» (ст. 242). Одинаковое наказание распространялось на укрывателей и недоносителей (ст. 243).
Об этом же почти в одних и тех же словах говорилось в «Присяге производимому во священника» и в «Воинской присяге».
«…О ущербе же ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися», – произносил каждый рукополагаемый, завершая: «В заключение сего клятвенного обещания моего целую слова и Крест Спасителя моего. Аминь». Поступающие же на воинскую службу клялись: «Об ущербе же ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся… В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».


Продолжение следует.

Источник