ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАШАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

Посвящается А.С. Колчанову

Бодро уходило войско из Москвы. Молодой Государь самолично изволил вести его в поход за дело правое и святое – землю русскую и народ православный из-под ига латинского возвращать. Ещё несколько лет тому назад всколыхнулась Сечь Запорожская, восстала против панов под водительством лихого гетмана Богдана Хмельницкого. Не было дольше мочи у казаков терпеть издевательство ляхов, поругание ими святой Православной веры. Сказывали пришедшие с Малороссии люди, что до того обезумели латиняне, что мертвецов вырывали из могил и посмертно крестили в католическую ересь! Истинные бесы, прости Господи! А каково-то живым приходилось? Хуже, чем от татар натерпелись… С татарами Хмельницкий поперву дружествовал, бивали вместе войско королевское. Но татары, дело известное, русским не товарищи. У татар на уме лишь ясыр, выкуп, нажива. Поменялся ветер, и предали татары. И тогда гетман ударил челом московскому Царю – выручай, свет-батюшка, народ православный! Царь Алексей Михайлович наделён был душой христианской, а к тому скорбело Государево сердце ранами Смутного времени, коими болела ещё Русь. Сколько русских земель осталось доселе под властью Литвы и Речи Посполитой! А на земле – сколько душ православных, почём зря мучаемых. Не мог самодержец на зов Малой Руси не отозваться. Да и войско едино с ним мыслило. Войску, в сущности, мыслить особливо не положено, на то Царь да бояре с воеводами есть. А всё не скотина ведь тоже бессмысленная! Имели разумение, что не для пустого ристалища поднялись, а за святое дело, кое Пожарский с Мининым и Гермоген-святитель со слезами бы благословили.
Славно шло русское войско! Один за другим покорялись ему города Белой и Малой Руси, и вызволенные братья радостно приветствовали освободителей. В этом походе Андрейка впервые увидел Царя. Невысок он был, не тучен, но крепок, статен, борода светлорусая, ясное чело, ясные, вдохновенно и бодро смотрящие вперёд глаза. Молодой Государь был свеж, силён и отважен. И войску приятно было, что ведёт их на подвиг ратный сам Царь.
Андрейке выпало служить в передовом полку князя Никиты Одоевского. В его рядах дошёл он до суровых стен много испытавшего на своём пути Смоленска. Здесь Государь стал лагерем, и войско стало готовиться к штурму…
На войну Андрейка не своею охотою пошёл. Пуще мечей и пищалей влекло его с младых ногтей столярное дело, к коему имел он немалый талант. Поп Мефодий не раз звал паренька поработать для церкви – Андрейка соглашался с радостью. Божий дом украсить – что может быть отраднее для души? Так бы и жить своим ремеслом, когда бы не сиротская доля. Мать Андрейкина рано померла, а отец сгинул на войне с крымцами. Мальчика взяла в дом тётка Анастасья, сестра покойной матери. Тут-то и начались Андрейкины мытарства. Муж тётки, Фома Памфилыч, был человеком скаредным и жестоким и племянника держал наравне с холопами. Ни разу не ел Андрейка досыта в доме родни, ни разу не был обласкан ею. Зато сколько брани пришлось выслушать «лишнему рту»! Дети Фомы Памфилыча глядели на брата свысока. Его не допускали ни к играм, ни к семейному столу. Ел Андрейка вместе с холопами, и лишь от них знавал доброе слово…
Когда пригожий, крепкий парень стал входить в возраст, Фома Памфилыч, чьи дела шли не очень хорошо, нашёл способ поправить их. У соседа его, Данилы Архипыча, богатого купца, была единственная дочь – маленькая несчастная горбунья. Само собой, найти для такой невесты жениха – дело куда как нелёгкое! Даже при изрядном приданном. И, вот, сговорились Фома с Данилою выдать её замуж за сироту Андрейку…
Будущих мужа и жену не знакомили. Это и вообще не было обязательным, если отцы семейств приходили к согласию. А тут – бесправный мальчишка-сирота и засидевшаяся в девках уродиха, которой решительно всё едино было, кто отважится повести её под венец.
В преддверье дня свадьбы Фома Памфилыч, опасаясь своевольства строптивого племянника, велел отобрать у него тёплые вещи. На дворе стоял ноябрь-месяц… И всё же Андрейка сбежал. Он не мог, не желал становиться мужем горбуньи, губить наперёд свою юную жизнь, и жить невольником в своих и жёниных родственников не желал. Был бы жив отец, славный стрелец Государев! Разве попустил бы он такую обиду сыну!
Студёной ночью выбрался Андрейка в окно и, провожаемый предусмотрительно промолчавшими собаками (не зря делился с ними последним куском!), перемахнул через ненавистный забор тёткиного терема… Он, конечно, замёрз бы в одной рубахе, если бы не отец Мефодий. К нему под утро тихонько постучал почти закоченевший парень и горько поплакался на свою тяжкую долю. Старик-священник, крестивший Андрейку, хорошо помнивший его родителей, сам не мог сдержать слёз. Он дал парню тулуп и валенки, инструменты, немного еды:
- Остальное добудешь сам! – напутствовал напоследок.
И добыл бы, непременно добыл! Работать Андрейка умел… Но только раз уснул он в придорожной харчевне, где пара дюжих молодцов сочувственно расспрашивали его о жизни и угощали вином, а, когда очнулся, не сыскал ни инструмента, ни вырученных от работы денег, ни даже валенок.
Что было делать нищему и босому сироте? Податься в такие же разбойники, как те, что обобрали его? Может быть, так именно началась и их собственная разбойная стезя… Близок был Андрейка к отчаянному поступку, голод, известно, до ножа доведёт. Но тут-то как раз и услышал он, что собирает, де, Царь войско, и в войско то набирают рекрутов. Что ж, Государев поход уж точно лучше, чем лихая тропа. Правда, легко можно окончить его с распоротым брюхом, но, по крайности, до той поры брюхо это будет наполнено…    
Так и оказался 16-летний Андрейка в доблестном полку князя Одоевского. Ратник из бывшего столяра вышел справный, умелая рука быстро свыклась с мечом, а занимать отваги ему не приходилось. Стены Смоленска не пугали его, он, как и другие воины изнемогал в ожидании штурма.
Однако, Государь не торопился. Город был осаждён со всех сторон и изо дня в день подвергался обстрелу гранатами. В то же время сапёры вели подкопы под его стенами. Поляки сопротивлялись ожесточённо. Несколько раз передовой полк отбивал их яростные вылазки, и это было единственным развлечением скучного осадного периода. Ляхи ждали подмоги от своего короля. Но королевское войско не могло прийти на выручку, скованное казаками Хмельницкого. Русскому же Царю присягали всё новые города. Дорогобуж, Полоцк, Невель… Литовская часть польской армии всё же направилась на помощь Смоленску, но навстречу ей Государь послал полки князей Черкасского и Трубецкого. Литовцы были наголову разбиты под Шепелевичами, и тогда настала очередь Смоленска.
16 августа русские пошли на штурм. С Юго-Востока бились отряды Лесли и Хованского, с Востока, на башню «Орёл» карабкались бравые ратники Долгорукого и драгуны Грановского, на северо-востоке мужествовал солдатский полк Гибсона и Богдана Хитрово, на Северо-Западе рвались в Пятницкие ворота отряды князя Милославского, через Днепр переправлялись московские стрельцы под водительством боярина Артамона Матвеева, «Королевский вал» атаковали стрельцы Зубова…
Дружно ударило русское воинство и, казалось, вот-вот должно было сломиться сопротивление гордых ляхов! В «государев пролом» подле башни «Веселуха» ринулся с победительным «ура» передовой полк, и в первых рядах его – Андрейка! В жару атак исчезает страх смерти… Рвущиеся ядра, грохот пищалей, лязг мечей, крики раненых и умирающих, мольбы и проклятья – всё сливается воедино. Нет страха смерти… Нет жалости к умертвляемым врагам… А по гибнущим товарищам – скорбь явится после, когда отгремит бой, когда настанет пора считать потери и закрывать застывшие глаза тем, кто несколько часов назад весело хохотал вместе с тобой дурацкой шутке и мечтал, как будет миловаться с молодой женой, ждущей кормильца дома… Всё это будет потом, а пока только ярость и страстная жажда сквитаться за каждого своего!
Вот, замахнулся Андрейка на очередного обезоруженного ляха, инстинктивно заслонившего перекошенное страхом лицо, и в этот момент что-то случилось. Грохот, огонь, дым… Андрейку подбросило вверх и швырнуло на землю. Он очнулся от адской боли в правой руке, кругом всё горело. Десятки изувеченных тел было разбросано какой-то дьявольской силой.
«Порох!» - пронеслось в затуманенной голове. Ляхи подорвали пороховой склад… Слезящиеся от дыма глаза различили обломки башни… Они взорвали башню… Не пожалели и своих… Пожертвовали ими, чтобы унести как можно больше жизней атакующих! Взгляд машинально скользнул на руку, и тут оборвалось сердце, почернело в глазах. Руки не было. Лишь окровавленная, обгоревшая тряпка болталась на её месте…
Андрейка заблажил отчаянно:
- Господи, Господи, за что?! Как я смогу работать без руки?! Почему ты не обрушил на меня стену, как на других?!
Чьи-то руки подхватили его, потащили прочь.
- Государь приказал отступить!
Отступить! Отступить?! Так что же, зря всё?! Все жертвы?!
- Братцы, Христа ради, бросьте меня! Добейте меня, братцы! Кому я теперь нужен буду!
Дальнейшее сознавал Андрейка смутно. Походный лекарь кое-как перевязал ему культю, но это оказалось не единственной бедой. Правый глаз юноши почти ничего не различал, огнём ему сильно опалило правую сторону лица. Он уже не молил добить его, понимая, что это бессмысленно, и в полубреду шагал по дороге с другими ранеными – в тыл… Назад… «Домой»… Хорошо тем, у кого есть дом. Их, может быть, приветят там, будут ходить за ними. Хотя… Если в доме молодка-жена и малые дети… Кто станет кормить их, если кормилец вернётся увечным? А если нет дома? Что тогда? Христорадничать по церквям?.. Жар притуплял отчаяние, рождая спасительное равнодушие ко всему. Силы иссякали. Несколько раз Андрейка падал, но его поднимали, и он шёл опять…
- Братцы, бросьте меня… - шептал он запекшимися губами, свалившись в очередной раз. – Дайте подохнуть, как собаке…
В это время рядом с простёртым на земле Андрейкой и хлопочущими подле него товарищами по несчастью остановилась коляска. В ней уже сидело несколько увечных, а в самом углу притулился одетый в богатый кафтан человек, по всему видать, боярин. Андрейка смутно припомнил, что мельком видел его несколько раз в лагере под Смоленском. Боярин, хотя был ещё молод, с заметным трудом вышел из своей коляски и, сильно волоча ногу, приблизился к Андрейке. Его благообразное, ласковое лицо с пронзительно синими глазами исполнилось глубоким состраданием.
- Немедленно усадите этого несчастного в мою коляску, - приказал он.
Андрейку тотчас подхватили на руки и водрузили на боярское место. Больше спасительная колесница не могла вместить никого…
- Фёдор Михайлович, батюшка, вы-то как же? – воскликнул возница, оглянувшись на своего боярина.
Тот печально улыбнулся, махнул рукой:
- А я уж как-нибудь так…
Тронулась коляска по трусским дорогам медленно, чтобы не слишком тревожились увечные седоки ухабами. А боярин захромал, видимо преодолевая собственную боль, подле. Как ни худо было Андрейке, а заставил себя голову приподнять, созерцая невиданное диво: боярин из царской свиты, да ещё хворый сам, пеш идёт по разбитой дороге среди раненых воинов, уступив всю коляску свою увечным… Уж не в бреду ли грезится это? Ведь такого и быть не может! Не бывает бояр таких!
Но боярин не растворялся в воздухе, а всё так же смиренно хромал чуть позади своей коляски, время от времени останавливаясь, чтобы помочь кому-нибудь из раненых, ободряя их сердечным словом. Поражённый этим зрелищем, Андрейка в изнеможении закрыл глаза и лишился чувств.    

***
После дальних скитаний родимый край всегда дороже и милее сердцу кажется. Сердце Фёдора Михайловича Ртищева навсегда прикипело к Москве. Но в последние годы подолгу приходилось разлучаться с ней! Сперва сопровождал Ртищев Государя в походе, затем, по взятии Смоленска, сдавшегося второму штурму, направлен с посольством к литовскому гетману и даже попал на короткое время в плен. То посольство Фёдор Михайлович с успехом завершил, согласился Сапега впредь именовать Царя русского Царём Белой и Малой Руси, признал, стало быть, господство Москвы в этих землях! Важная это победа была, и батюшка Алексей Михайлович не поскупился наградами, назначив Ртищева окольничим и поручив его ведению свой двор. Хотел и боярством пожаловать, да отнекался Фёдор Михайлович – довольно ему было своего простого дворянского звания, а высоких шапок пусть иные ищут… Думалось, что получив приказ «сидеть во дворце», придёт время проститься с кочевой жизнью. Ан нет! Государю нужен был не только дворецкий, но и дипломат. И коли эти две ипостаси сошлись в одном лице, то… не тужи и изволь оборачиваться!
И Фёдор Михайлович, хотя и скорбен был ногами, но поворачивался скоро. И как глава Литовского приказа и судья приказа Лифляндского, ведал всеми сношениями с Литвой, всемерно стремясь защитить православное население тех русских земель, что всё ещё оставались под чужеродным владычеством.
Прежде от забот многих утешалась душа в стенах созидаемой Андреевской обители. Когда-то в юные годы свои мечтавший об иноческом подвиге Ртищев жил отшельником в урочище Пленицы вблизи Воробьёвых гор. В ту пору была здесь лишь крохотная деревянная церковь во имя Андрея Стратилата. В ней долгими часами молился юноша-отшельник. Здесь-то и нашёл его другой юноша, также искавший Божией правды – Царь Алексей Михайлович. Кто-то рассказал ему о странном явлении: молодой родовитый дворянин вдруг оставил мирскую жизнь, сулившую ему немало радостей, дабы жить отшельником, посвятив себя Богу.
- Для отшельнической жизни тебе, друже, нужно было подальше угол найти, - заметил Государь, приехав самолично познакомиться со странным дворянином, в котором инстинктивно предугадал родственную душу. – А здесь тебе подвижничать не дадут.
Прав был свет-Алексей Михайлович. Он и не дал, призвав отшельника для служения себе и удостоив чести стать одним из самых приближённых и доверенных лиц, другом своим. Ещё тогда, в первую встречу, Ртищев понял, что молодой Царь крайне нуждается в верных и честных людях. И просто в друзьях. В людях, с которыми мог бы он быть сердечно откровенен, которые понимали бы его и разделяли его заботы не корысти ради, но как и он сам – для Божией и Отечества славы. Когда Алексей Михайлович после долгого и задушевного разговора покидал Пленицу, Фёдор Михайлович уже знал, что отшельничество его завершено, что он уже не сможет оставить своего Царя, почти столь же юного, как и сам он, что его подвиг – быть не в скиту, но подле Государя, служа ему верой и правдой, помогая ему.
Что ж, служить Господу можно везде. Совсем не только в лесах или в стенах монастырских. Можно и в миру Христово дело творить с Его многощедрой помощью.
На месте своего отшельничества Фёдор Михайлович утроил Преображенский училищный монастырь, переименованный позже в Андреевский. Здесь поселилось 30 иноков из нескольких малороссийских монастырей, и в их числе известные учёные мужи. Их стараниями при монастыре составилось учёное братство, именуемое Ртищевским. Братство занималось переводом книг и бесплатным обучением желающих грамматике, славянскому, латинскому и греческому языкам, риторике и философии.
Хорошо разбираясь в делах церковных, Фёдор Михайлович полагал необходимым исправление многих неправильностей, допущенных в русской церковной службе и уставе. Для обсуждения этих важных вопросов составился при Преображенской обители «Кружок ревнителей благочестия», в который вошли царский духовник Стефан Вонифатьев, настоятель Казанского собора Григорий Неронов, архимандрит Новоспасского монастыря Никона, протопоп Аввакум… При содействии этого кружка, Ртищеву удалось ввести церковные проповеди и заменить «единогласным» пением «многогласие».
Братство и Кружок были истинной отдушиной и отрадой Ртищева. Но в последнее время ложилась тягота на сердце, когда ступал он в стены возлюбленной обители. Жестоковыйные люди способны обратить во зло самые благие начинания, исказив их… Так на глазах Фёдора Михайловича происходило с преобразованиями в русской Церкви. Он желал лишь очищения святых книг от явных ошибок, нечаянно допущенных переводчиками при переписи их, лишь возвращения церковной службы к канонам, издревле принятым в православном мире, лишь отвержения суеверий, унаследованных от языческих времён и вкравшихся уже в самые церковные традиции. Но, к примеру, отнимать и уничтожать иконы, даже если они неправильно написаны, разве можно? Какая простая христианская душа сможет смириться с этим? Ведь для верующих эти иконы – родные!
- Не вмешивайся в церковные дела, Фёдор! – грозно прозвучал могучий Никонов бас. Огромного роста богатырь, с чёрной, как сажа, густой бородой, он буквально нависал над Ртищевым и всем своим видом демонстрировал крайнее неудовольствие попытками Фёдора Михайловича спорить с ним.
- Когда-то, владыка святый, ты судил иначе. И не где-нибудь, а здесь, в этих стенах, - заметил Ртищев, прямо глядя на патриарха.
Власть меняет людей. Настоятель Новоспасского монастыря, а затем Нижегородский митрополит был дружественен к Ртищеву и горячо поддерживал его начинания, претворяя их в жизнь в своих вотчинах. Но что же сделалось с ним, когда голову его увенчал патриарший клобук, а Государь стал звать его «собинным другом», сделав почти соправителем своим?
- Неужели ты думаешь, владыка, что неумеренные прещения и кары наставят кого-то на истинный путь?
- Ослушники должны подлежать наказанию! – воскликнул Никон. – Иначе они разорвут Церковь на части из-за своего невежества и упрямства!
- Вы разорвёте её вместе, владыка. Из-за гордыни и упрямства, - тихо сказал Ртищев.
- Молчи, Фёдор! Не тебе судить патриарха!
- Не мне. Всех нас один лишь Судия будет судить. И Судия сей завещал нам единый закон – закон любви. Милости. Прощения. Дело, в основе которого не любовь лежит, не любовью движимое, не приведёт к добру. Но совсем к обратному!
- Что же, по-твоему, мы не любовью к Богу ведомы в действиях наших? – сдвинул Никон густые брови. – Не ему служим?!
- Первосвященники Израилевы тоже считали, что любят Бога и служат ему.
- Не смей! – взревел патриарх и с силой ударил посохом об пол. – Уж не хочешь ли ты, Фёдор, нас в христоубийцы, в фарисеи записать?! А Аввакум и Неронов, что ж, христолюбцы и апостолы? Берегись, Фёдор! Опасно ходишь!
- Мне нечего беречься, владыка, - покачал головой Ртищев. – Я никого не сужу, а лишь пытаюсь в меру своих скромных сил остановить раскол. Ты с одной стороны, Аввакум с дрогой – разорвёте церковь. Того ли ты хочешь, владыка? Ведь не хочешь же!
- И что же, примириться мне с их еретичеством велишь?!
- Не о примирении прошу, но о милости. Ты говоришь, что они невежественны и надменны. Пусть так. Но так восплачем о том, пожалеем их в их недомыслии и помрачении, будем милостивы к их слабости, а не уподобимся им! Если два коня, запряжённые в одну упряжь взбеленятся и понесут в разные стороны, что станет с телегой? Не будьте же этими конями, владыка! И ты, ты сам, будь мудрее и милостивее их!
- Милость они поймут, как слабость, Фёдор!
- Да не о них же речь! Не об Аввакуме! Не о Неронове! – воскликнул Ртищев. – А о многих наших единоверцах, которые не могут в одночасье принять новое! Да, они невежественны, но разве они виноваты в том? Нет! Нет! Мы виноваты! Потому что не умели и не имели времени просвещать их! Не карать нужно, владыка, а просвещать! Учить! Кротко и с любовью. Христово учение во времена древние разве же огнём и мечом насаждалось? Ты лучше меня знаешь, что нет. Оно покоряло народы любовью. Жертвою. И нам должно следовать единственно этому примеру!
- Ты добр, но ничего не понимаешь в церковных делах, - покачал головой Никон. – Хорошо быть праведным и чистым. Да только кто же станет оборонять от волков Господню овчарню? Если пёс будет милостив к волку, то овцы будут расхищены. Я лишь защищаю Церковь.
- Церковь и нас, грешных, защищает Бог. Владыка, я вижу, что ты не слышишь меня и не желаешь слышать. Но всё же взываю к тебе, к мудрости твоей! Гоня несогласных с тобой, ты лишь делаешь их мучениками в глазах народа, тогда как, действуй ты любовно и отечески, они предстали бы озлобленными гордецами. Страхом нельзя упрочить веру. Неужели ты не понимаешь, что те, кто станет принимать новые обряды лишь из страха, будут лукавить и двоедушничать? Разве лукавство и двоедушие нужно Богу? Нет, владыка, ему нужно исповедание от чистого сердца! – при этих словах Ртищев опустился перед патриархом на колени. – Молю тебя, отче! Пощади души своих пасомых! Просвещай их, а не калечь!
Передёрнулось раздражённо разгневанное лицо, снова гулко стукнул посох об пол.
- Будет лучше, Фёдор, если каждый из нас станет заниматься своим делом. Ты царским двором и посольскими приказами, а я – Церковью.
- Помилуй, не ты ли более кого иного, занимаешься ныне государственными делами?
- А тебе, небось, обидно это? – усмехнулся Никон. - Боишься своего места при Государе лишиться?
Побледнел Фёдор Михайлович от этих слов. Не от страха гнева патриаршьего, а от стыда, что этот великого ума человек может мыслить столь мелко, будто ничтожный временщик, и от того ещё, как явно сделалось, что уже не способен внять голосу рассудка обуянный гордыней святитель. Страшен, страшен демон гордыни! Иссушает он сердце, лишает разума.
Покачал головой Ртищев сокрушённо, поднялся с трудом, цепляясь за поручень кресла – Никон, всё также неколебимой скалой высившийся над ним, не поспешил подать ему руки.
- Я боюсь лишь Господа Бога, владыка, и ты это знаешь. Прости, если говорил с тобой резко. Но я говорил так лишь от того, что глубоко скорблю о тебе… - с этими словами Фёдор Михайлович, преодолевая боль, низко поклонился патриарху и удалился, не дожидаясь ответа и не глядя более в гордое, гневное лицо предстоятеля.       
Блаженны миротворцы, ибо они наследуют Царство Небесное. Но как же умиротворить обуянных гордыней?.. Кровью обливалось ртищевское сердце, и то и дело холодила его горестная мысль: а нужно ли было затевать все эти исправления?.. В конце концов, Бог зрит вперёд на душу человеческую, а не на букву законническую. И что за польза в исправленной букве, если она стольким душам увечьем обернётся? Болело сердце. Рушилась на глазах Церковь русская, врагами смотрели друг на друга вчерашние сопричастники. И чувствовал Фёдор Михайлович свою в том вину. Конечно, всё могло бы быть иначе, если бы дело повелось любовью и милосердием, не ломая через колено. Ошибки веками копились и не единым мигом преодолевать их! Не тот это узел, что разрубить мечом можно. Но как донести это до таких людей, как Никон и Аввакум?
В тяжёлых думах добрёл Ртищев до терема прежнего своего друга, Ивана Озерова. Когда-то Фёдор Михайлович взял его на службу, помог бедному тульскому дворянину подняться и осесть в Москве. Но благодарность не входила в число добродетелей Озерова, и попытался он интриговать против своего благодетеля, ища места повыше, предпочтя покровительство завистников Ртищева. Фёдор Михайлович узнал о предательстве друга, но не подал виду, не стал чинить ему препятствий в службе, не услал прочь из стольного града. Иван сам допустил проступок на своем непосредственном поприще, и с той поры обрушились на него многие неприятности. Обвинил в них жестоковыйный человек своего бывшего благодетеля, сочтя свои неудачи местью Фёдора Михайловича. И напрасно старался Ртищев умирить гнев Озерова, объясниться с ним дружески. Дворня Ивана гнала царского окольничего прочь от ворот, спускала собак, а хозяин бранился самыми злыми проклятиями…
Теперь всё повторилось по обычаю. Фёдор Михайлович смиренно постучал в ворота озеровского дома, и тут же услышал из окна злой голос Ивана:
- Убирайся прочь! Доколе ты будешь ходить сюда?! Тебе мало, что довёл меня до нищеты?!
- Моей вины нет в твоих несчастьях, и в этом я могу поцеловать крест! Если же нечаянно я огорчил тебя, то прошу, прости меня! Помиримся, брат! Ведь когда-то в отрочестве мы были с тобой как братья!
- Но один из братьев оказался каином! Убирайся, лицемер! Я не поверю ни одному твоему слову! Святоша! Прочь от моего дома! Я не желаю ни видеть, ни слышать тебя! – хриплый, прерываемый кашлем, голос Ивана клокотал яростью.
- Но послушай!..
- Прочь, порождение ехидны! Или я спущу на тебя собак! И велю дворне гнать тебя взашей!
- Прости, Ваня. Не тревожься, я ухожу…
Ртищев отступил от негостеприимного дома в глубь погружающегося в сумрак переулка и почти сразу столкнулся лицом к лицу с долговязым одноруким оборванцем. Страшен был вид этого несчастного! Правая часть лица была изуродована шрамами, а глаз слеп, длинная, клочкастая борода, спутанные волосы, грязные отрепья… Фёдор Михайлович с состраданием посмотрел на беднягу и потянулся за кошельком, но оборванец вдруг повергся перед ним на колени. Единственный глаз его лихорадочно блестел, из него текли слёзы.
- Боярин! – воскликнул нищий. – Наконец-то привёл Господь встретиться! – потрескавшиеся губы несчастного дрожали. – Помнишь ли ты меня, боярин? Под Смоленском! Ты спас мне жизнь уступив своё место…
Многим увечным воинам уступал Ртищев своё место, и не всех из них мог припомнить. Но этот однорукий калека… Вспомнился ясно Фёдору Михайловичу окровавленный юноша, почти мальчик с кое-как замотанной культей и обожжённым лицом. Он был очень молод, а потому внушал к себе особое участие. Ртищев видел его потом ещё раз, мельком, в лазарете, для которого сам же нанял дом и врачей, как делал всегда во всех городах, где случалось оставлять русскому войску своих раненых…
- Ты тогда кошелёк мне оставил… И другим также… Мы бы иначе уже по выходе из лазарета с голодухи передохли! Твоей милостью живы остались…
- Я помню тебе, - кивнул Ртищев.
Калека надрывно всхлипнул и вдруг ткнулся головой в сапоги Фёдора Михайловича:
- Боярин, милостивец, спаси христианскую душу! Не дай сгинуть в канаве! Я хоть и без правой руки, но левой работать могу! Я грамоте знаю! Я тебе, как пёс, служить стану, только спаси! Иначе пропаду! Порешу кого-нибудь, какой ещё мне путь?! Не погуби, боярин!
Эти отчаянные рыдание и каменное сердце растрогать могли. Ртищев не без труда склонился к калеке, подхватил его под руку:
- Встань, встань! Как звать тебя?
- Андреем, - отозвался несчастный, послушно поднимаясь.
- Андреем… - задумчиво повторил Фёдор Михайлович, вспомнив свой скит с часовней Андрея Стратилата и только что покинутый монастырь. – Ну, что ж, Андрей, пойдём со мною. Попробую найти тебе службу. Ты Царёв ратник, и не должно тебе в разбойниках и нищих мытариться.
- А кому ж это должно, боярин?
- Верно говоришь, никому. Только впредь не зови меня боярином. Я не боярин и чужими чинами не именуюсь. Идём!
- Как же велишь звать тебя?
- Зови просто, Фёдором Михайловичем.
- Фёдор Михайлович, батюшка… - Андрей запнулся.
- Что-то ещё?
Нищий помялся. Затем кивнул на терем Озерова, за забором которого бесновались собаки:
- Зачем ты перед ним унижал себя? Он человек злой и лживый! Ехидна, а не человек! Он нашу братию, что тебя, собаками травит! Для одной лишь забавы!
- Он несчастный человек, - ответил Ртищев. – И мы выросли вместе. Это достаточный повод, чтобы пытаться разбудить его сердце, тебе не кажется?
- У него нет сердца, - покачал головой однорукий.
- Сердце есть у всех. Но некоторые об этом забывают… А я пытаюсь напоминать. От того, что я попрошу его прощения и выслушаю его брань, у меня ничего не отнимется. Но я хочу верить, что однажды он услышит меня, и это будет самой большой мне наградой. Обогреть замёрзшего, накормить голодного – важно. Спасти того, кто гибнет смертью телесной, важно. Но разве менее важно пытаться вернуть Богу гибнущую душу?
Андрей слушал, приоткрыв рот, глядя на Фёдора Михайловича со смесью изумления и благоговения.
- Святой ты, не иначе…
- Святые в пустынях и скитах грехи мира замаливают. А мне бы свои замолить, - вздохнул Ртищев и побрёл, волоча больную ногу, к своему дому. Андрей тенью последовал за ним.  
 
***
Иногда, когда уже хоть в омут головой, Бог, дотоле занятый делами более насущными, вдруг вспоминает и призревает на оставленных. И тогда жизнь изменяется во мгновение ока!
Несколько лет христорадничал Андрейка по городам и весям, недолго пожил при монастыре, да там нужны были трудники, а не калеки… Он изо всех сил пытался не утратить человеческого облика, усердно разрабатывал левую руку, учась делать ею всё то, что когда-то так ловко удавалось правой. А если случалось стать в какой-нибудь обители, упрашивал насельников допустить его до чтения священных книг. Страшно было забыть грамоту!
Всё же безрукий калека с изуродованным лицом и навсегда померкшим правым глазом оказывался нигде не нужен. Летом он примкнул к странствующим мастерам-плотникам, по сердобольности взявших его с собой, благо левой рукой навострился бывший ратник делать довольно многое. Но случилась беда. Много бранили мастера новые церковные устроения, и за то были схвачены по доносу… Андрейка тогда не с ними был и тем спасся.
Долго ли, коротко ли, а достиг он стольного града, откуда некогда уходил в Государев поход здоровым молодым красавцем. Нищих в Москве было в избытке. Москва кишела нищими, как давно нестиранная одежда вшами. Очутившись в этой бездне отчаяния, Андрейка ужаснулся. Из неё, как из водоворота, уже не было спасения. Не было выхода. Побираться у храмов, пить по праздникам и обычным дням, покрываться язвами и струпьями и, наконец, околеть в какой-нибудь канаве, как собаке. Или же – снова встал давний выбор! – примкнуть к лихим людям! Благо левая рука уже проворно действовала ножом… Тут тоже конец не весел – плаха. Но всё не так страшит она, как канава. Но другое страшно – человечьи души губить! Как за них отвечать после?..
Тут-то, стоя на самом краю, истощённый и отчаявшийся, вновь встретил Андрейка «чудесного боярина», когда-то спасшего его под Смоленском. Случайно увидев его в тёмном переулке, где он, заготовив нож, уже, очертя голову, поджидал свою первую жертву, бывший Царёв ратник, не поверил своим глазам. И долго не верил, наблюдая, как странный этот человек просит прощенья у известного скареда Озерова… Нож он вышвырнул в сугроб тогда же, вручив судьбу свою милости «чудесного боярина».
Фёдор Михайлович определил его в людскую, велев вымыть, одеть и накормить, а наутро призвал к себе. Андрейка явился пред очи своего благодетеля уже не в столь скорбном виде. Борода и волосы расчёсаны, лицо вымыто, ладно сидел на поджарой фигуре кафтан, в котором чувствовал себя вчерашний бродяга неловко. Ртищев знаком велел ему сесть и подал книгу:
- Читай, коль грамоте научен.
Андрейка жадно схватил книгу, оказавшуюся «Апостолом», и начал читать. Голос его сперва дрожал от волнения, а затем окреп, зазвучал стройно и громко. Фёдор Михайлович кивнул:
- Молодец, хорошо читаешь. Теперь напиши что-нибудь.
Почерк левши, понятно, крив, но всё ж разборчив. Благодетель остался удовлетворён.
- Ну, а счёту учили ли тебя?
- Совсем немного, отец Мефодий сам не мастак был считать… Да и что считать в церкви? Свечи разве…
- Немногого будет довольно, - сказал Ртищев. Синие глаза его лучились теплотой, и от одного их взгляда яснее делалось на сердце. Немного помолчав, он объяснил: - Мне, Андрей, нужен человек для помощи страждущей братии. Конечно, у меня есть люди, но мне нужен человек, который сам знает эту братию.
- Нищих?
- Нищих, убогих… Даже разбойников, - кивнул Фёдор Михайлович. – Мною создано в Москве несколько богаделен. Тех, кого ещё можно вернуть к обычной жизни, там лечат, подыскивают занятие, либо отправляют в деревню с подъёмными. Старики и калеки остаются там навсегда. Есть люди, которым довольно просто помочь, подать руку… Но есть и обманщики. Ты долго жил в этой среде, знаешь её. И сможешь лучше многих других определять, кому и какая помощь потребна.
- Но ты совсем не знаешь меня, батюшка Фёдор Михайлович, - заметил Андрейка. – Как ты можешь доверять мне?
- Не ты ли вчера клялся быть мне верным псом?
- А что если я один из тех обманщиков?
- Значит, я буду обманут, а ты возьмёшь на душу большой грех, - развёл руками Ртищев.
 Так началась служба Андрейки Фёдору Михайловичу. Размах милосердной деятельности последнего поразил вчерашнего нищего. Ртищев основал в Москве первую больницу для бедных, где под постоянным присмотром находилась дюжина больных. Вскоре была построена странноприимница. Слуги Фёдора Михайловича разыскивали и приводили в этот дом больных, неимущих и пьяных – до протрезвления, чтобы не замёрзли на улице. Хворых и нищих лечили, кормили, одевали, хлопотали о дальнейшем устройстве. «Чудесный боярин» сам посещал странноприимницу, проверяя, как ухаживают за её обитателями.
Андрейка, бродяжничавший несколько лет, лучше иных знал нищую братию и со всем рвением взялся за дело. Нуждавшихся в лечении он вёл в больницу и странноприимницу, о нуждах других докладывал своему господину. Вот, скажем, у кузнеца Филимона сгорела кузня, от того пьёт он, а баба его и ребятишки побираются. Чем тут горю помочь? Помочь Филимону восстановить кузню, чтобы вновь мог он трудиться и содержать семейство. А, вот, вдова с дочерями-бесприданницами. Тут ещё Никола-Угодник пример подал, как пособить в таком случае: дать девкам хоть какое приданное. А иной и толковый человек, а зашила судьба его в чёрную шкуру – долг над ним тяготеет, лишая всего. Выкупишь долг у заимодавца, отсрочишь бедняге выплату нас срок дольний, и, глядишь, спасён человек!
Ежевечерне являлся Андрейка к своему господину и докладывал обо всех нуждах, а также о том, как ладится работа в больнице и странноприимнице. Вскоре стал бывший нищий правой рукой царского окольничего в делах милосердия. Удостаивался он даже чести разделять с Фёдором Михайловичем трапезу. Всей душой привязался Андрейка к «чудесному боярину». Он и впрямь служил ему, как пёс, но в этом не было ничего зазорного. Ведь пёс – олицетворение преданности. А преданность – большая добродетель.
В милосердных хлопотах проходили годы, и всякий день благодарил Андрейка Бога, что тот дал ему такого господина и такую службу. Всё это время он был почти не разлучен с Фёдором Михайловичем. Лишь когда тот покидал Москву, оставался «за старшего» в благотворительных делах. Ртищев уже успел убедиться в том, что не зря почтил доверием безвестного бродягу, что его «приказчик милосердных дел» ни полушки не возьмёт себе, не слукавит сам и не попустит обманывать другим. Но, вот, приспело время послужить и далеко за пределами столицы.
Страшный голод постиг вологодскую землю. Узнав о бедствии, Фёдор Михайлович распорядился срочно продать часть своего имущества, включая одежду и утварь, и снарядил в помощь голодающим целый караван. Вологодскому архиепископу Симону было отправлено 200 мер хлеба, 900 рублей серебром и 100 – золотом. Сопровождать этот караван Ртищев приказал Андрейке.  
Долен путь от Москвы до Вологды, и пленяется сердце раскрывающейся путнику загадочной красотой русского севера… Но до красоты ли, когда чрез леса бесчисленные везёшь столь ценный груз? Хотя для сопровождения его дал Фёдор Михайлович довольно людей, а всё ж тревожно было Фёдору. Ну как разбойники налетят? Баловали шайки их на больших дорогах. Зорко всматривался Андрейка единственным глазом в лесную чащу, чутко прислушивался ко всякому звуку…
Вдруг почудилось, будто бы крики слышны впереди. Андрейка сделал знак своим спутникам остановиться, вслушался в лесную тишину. Так и есть! Женские голоса звали на помощь, а за ними различало чуткое ухо и грубые гики… Не дать, не взять, напали лиходеи на каких-то несчастных путников!
- Андрей Петрович, повернём-ка мы на другую дорогу от греха! – шепнул дядька Филат, кивнув на оставшийся позади поворот.
- От греха, говоришь? – нахмурился Андрейка. – А бросить христианские души на расправу лиходеям это по тебе не грех, значит?
- Наше дело – барское добро стеречь и в целости доставить! А не разбойникам его тащить!
И то верно. Барским добром рисковать не годится. Тем более что не барское оно, от добра этого жизни многих умирающих от голода зависят.
- Вот что, Филат Григорьич, бери-ка ты наши подводы и езжай по другой дороге, а я возьму пару наших людей и посмотрю, какая там нечисть куражится!
- Ты что удумал? Барин строго-настрого велел…
- Фёдор Михайлович вперёд о людях беспокоится. Вот я об них побеспокоиться хочу! – Андрейка хлопнул Филата по плечу: - А ну-ка, братцы! Кто со мной разбойников потревожить?
Больше половины отряда вколыхнулась на призыв. Но нельзя рисковать караваном, люди для его защиты нужны. Потому отобрал Андрейка лишь троих молодцов и, пришпорив коня, вместе с ними поспешил туда, откуда доносились крики.
Слух и догадливость не подвели бывшего ратника. Разбойники напали на несчастных проезжих. Одна из двух повозок была перевёрнута, и рядом лежал заколотый детина, с которого злодеи уже стащили кафтан и сапоги. Тут же поодаль распростерлась бездыханная баба, грудь которой была залита кровью… Разбойники проворно растаскивали сундуки и мешки, на ходу разбирая их содержимое. Из второй же повозки доносились отчаянные крики…
Андрейка не стал тратить времени на размышления. Молнией вылетел он из леса, выхватив меч, упражнениям с которым также успела навыкнуть левая рука, и обрушился на лиходеев, затащивших в повозку молодую девицу. Двое разбойников, не ждавших нападения, были зарублены им сразу. Прочие, придя в себя, бросились на него. Но в этот миг на выручку подоспели трое его спутников. Злодеев оказалась целая дюжина, и от того бой выдался жарким. Со времён Смоленска не доводилось Андрейке бывать в такой передряге! Испытывать такого прилива слепой ярости, когда никого и ничего не жаль, а есть лишь одно желание – истребить врага!
Ещё трое разбойников были изрублены им в той сече. Ещё пятеро убиты людьми Ртищева, один из которых и сам получил смертельный удар топором по голове… Уцелевшие злодеи бежали в лес. Андрейка соскочил с коня и приблизился к смертельно перепуганной девице. Совсем ребёнок ещё, лет тринадцать… Хрупкая, белая как полотно, косы пшеничные растрёпаны, одежда изорвана. Круглые от ужаса серые глаза точно остановились… Уж не помешалась ли бедняжка? Есть от чего! Вся семья её, отец, мать, брат, убиты злодеями… Андрейка протянул к девице руку, но та в испуге отпрянула. Оно и понятно… Он, с его изуродованным лицом, сам что разбойник – немудрено испугаться.
- Не бойся нас, - сказал Андрейка как можно ласковее. – Мы не разбойники. Мы люди царского окольничего Фёдора Михайловича Ртищева, везём от него хлеб в Вологду.
Девица ничего не ответила. Лишь подтянула к груди ноги и спрятала в коленях лицо. Андрейке стало отчаянно жаль её, такую беззащитную в этом огромном жестоком мире.
- Соберите всё! – велел он своим людям.
Те перевернули поверженную телегу, бережно перенесли в неё своих убитых, вещи же сложили к ногам онемевшей девицы. Андрейка привязал своего коня к повозке, а сам взялся за вожжи.
- Едем! – крикнул он, и скорбный маленький караван тронулся в путь.
- Ты не бойся, мы тебя не обидим, - повторил Андрейка, обращаясь к девице, и, сняв кафтан, набросил ей на плечи. Она вздрогнула, но не отшатнулась.
- Ты из Вологды?
Девица кивнула, и Андрейка почувствовал некоторое облегчение: значит, не помешалась…
- Есть ли у тебя родственники там или где ещё?
Качнулась отрицательно золотистая головка. А, вот, это худо! И очень худо! Куда ж её теперь? Знал Андрейка долю сиротскую, врагу не пожелаешь. Он, мужчина, насилу выжить сумел – спаси Бог Фёдора Михайловича. А девке каково? В монастырь или в омут… Снова взглянул искоса Андрейка на девицу, стараясь не поворачиваться к ней изуродованной стороной лица. А ведь красавица писанная! С такого личика воду пить да и только… Хороша! Теперь ещё юница совсем, а года через два такая краля сделается, что любой молодец обомрёт, такую красоту созерцаючи. И её-то в монастырь запереть?..
- В Москву с нами поедешь, - сказал Андрейка решительно. – Фёдор Михайлович для всех сирых и скорбных отец родной. Он тебя непременно приветит и позаботится, и от злых людей защитит. Он ведь святой, милостивец наш. Таких людей, почитай, и нет на свете. Ты не бойся, милая, никто больше не причинит тебе зла. Я обещаю тебе.
Девица глухо всхлипнула, а затем вдруг зарыдала отчаянно, прижавшись к плечу Андрейки. Он и растерялся даже… Привык он к слезам больных да нищих, привык утешать, но чтобы красная девица у него на плече плакала – такого не бывало с ним. И не находился он, что сказать и сделать. Боялся даже пошевелиться, боялся, что поднимет она глаза свои чудные и испугается, лицо его увидев. И даже волос её тронуть не мог, приласкать отечески – плакала сиротка на левом плече его, а правой-то руки давно не было… А ведь как бы пригодилась теперь…
- Поплачь, милая, поплачь. Легче станет… Тебя как звать-то?
- Варенькой…
- Варварою, значит. А меня Андреем зови. Я, Варенька, сам сирота и от лихих людей много натерпелся. Будешь ты мне, как сестрица названная. Я ведь и убит был, а выжил… И ты, милая, выживешь.
Андрейка ласково шептал плачущей девице утешительные слова, и с удивлением чувствовал, как наполняется его сердце каким-то ранее неведомым, горячим, словно кипящая смола, чувством. Нет, никогда не оставит он теперь этой бедной сиротки. Будет ей хоть братом, хоть псом сторожевым, как сама она пожелает. А только будет – рядом с ней, от всякой беды защищая её. Всякому человеку нужен кто-то, кто нуждался бы в нём, кто-то, о ком бы мог он заботиться, кому отдать самое лучшее, что живёт ещё в оледеневшем на студёных жизненных ветрах сердце, кто-то, ради кого хотелось бы биться этому сердцу.
   

Е.В. Семёнова. Приказчик милосердных дел. Ч.2. К 395-летию Федора Ртищева