ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАШАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

Е.В. Семёнова. Приказчик милосердных дел. Ч.1. К 395-летию Федора Ртищева

***
Иван Озеров умер разорённым дотла. В маленькой церкви, кроме попа и нескольких оборванных дворовых людей, провожал его в последний путь лишь Фёдор Михайлович. Он и все расходы на похороны взял на себя. Так и не пожелал примириться с ним друг детских лет… Упрямая голова, гордое сердце! Втемяшил себе, будто бы из-за Ртищева нет ему хода по службе, и всякую беду свою стал приписывать ему. Как наваждение сделался для него Фёдор Михайлович, во всём чудилось ему недоброе вмешательство прежнего друга. А все попытки примириться считал Иван лицемерием и только хуже ярился, став, в конце концов, совсем безумным…
- Прости, Ваня, - с горечью отдал Ртищев последнее целование Озерову, скорбя о том, что ушёл то в мир иной в ожесточении и непримиримости.
И сколькие уходят так! Или уйдут… Злобились раскольники, теснимые патриархом и Царёвой властью, злобился патриарх, гневался Царь. Служилые да и простого звания люди, приняв внешне новые обряды, тайком продолжали молиться по-старому. Упрямые старообрядцы мыкались в ссылках по дальним углам, были мучимы и гонимы за своё упрямство. Где уж тут взяться миру и любви Христовой?
С горечью созерцая нарастающую разладицу русской жизни, всё больше устранялся Фёдор Михайлович от дел государственных. Казаки запорожские, памятуя его заботы, по смерти Хмельницкого просили Государя дать им Ртищева в гетманы, а того лучше поставить на княжение в Малороссии. Но не сделал Алексей Михайлович наперсника своего князем Малороссийским, иное поприще избрав для него. И поприща того не могло быть важнее – сделался Фёдор Михайлович наставником Царевича Алексея, наследника престола московского.
С младенческих лет отличался Царевич похвальной любознательностью и отменной памятью, в учении был способен и усерден. Будущий Государь изучал латинский и польский языки, славянскую грамматику, арифметику, философию. Из-за границы выписывались для него книги и детские потехи, игрушки, развивающие сообразительность ребёнка. Юному Царевичу прочили в жёны племянницу польского короля. Венценосному отцу его мечталось, что сын унаследует русский и польский троны и объединит две державы, покончив тем нескончаемую распрю меж ними. Алексей сам встречался с польскими посланниками и держал перед ними слово, явив при том замечательное благоразумие.
Ртищев, не имевший сыновей, привязался к своему питомцу всем сердцем. Он не только обучал его наукам, но и стремился привить не менее, а, может, и более важное – милосердие, понимание не только дел государственных, но и жизни народной, сердца человеческого.
В этот день Алексей вместе со своим наставником приехал в странноприимницу Фёдора Михайловича. Царевичу шёл шестнадцатый год. Тонкий, гибкий юноша с льняными волосами и чуть начавшим пробиваться пухом усов, с ясными, как у отца, глазами и вдумчивым выражением лица, он был похож на херувима. Было что-то неземное в этом царственном мальчике, что-то трогательное и в то же время тревожившее… Говорят, таких неотмирных земля худо держит. Отчего бы? Ведь они более всех нужны ей. И Русской Земле так нужен мудрый и милостивый Царь, каким обещает он стать!
У дверей странноприимницы Ртищева и его воспитанника встречал Андрей. Он единственный знал, какой высокий гость переступает порог милосердного дома. Царевич не желал быть узнанным и нарочно обрядился в самое простое платье и не взял с собою никого из слуг. Андрею надлежало доложить обо всех обитателях странноприимницы – так, как обычно докладывал он Фёдору Михайловичу. Тот же присовокуплял к тому пояснения об общем устроении милосердного дома.
- Некоторые говорят, что такая забота только умножает число нищих, - заметил Царевич. – Если можно выпросить кусок хлеба, то к чему зарабатывать его.
- Конечно, ледащие находятся всегда, - согласился Ртищев. – Но большинство несчастных приводит на паперть беда, а не леность. Если среди многих воистину несчастных мы нечаянно поможем нескольким обманщикам, то это не беда. А, вот, если страха ради этих обманщиков лишим помощи и надежды погибающих, обречём их погибели…
- Ты прав, Фёдор Михайлович, - кивнул Царевич, не дослушав. – Как всегда… Ты умеешь думать о целом, а другие всё больше мыслят о мелочах.
Он был не по годам серьёзен, этот юноша. И от того светлые глаза его время от времени полнились затаённой печалью.
- Знаешь ли, я много думал об этом. Дома милосердия, больницы не должны быть делом одной доброй души или даже нескольких. Мы должны создавать их за счёт казны. Не должно христианским душам пропадать в канавах… А уж паче того не должно христорадничать увечным ратникам, потерявшим здоровье на Царёвой службе.
При этих словах просветлело лицо Андрея, но он не посмел вмешаться в разговор, тем более что «узнавать» Царевича было ему не велено. Ртищев, однако, заметил радость своего верного слуги и едва заметно кивнул ему, в то же время с гордостью и любовью взглянув на воспитанника. Слова Алексея и для его души были истинным бальзамом. Среди распрей, войн и смут чем можно сделать этот мир лучше? Одним лишь – просвещением и милосердием. Смиренным врачеванием ран.
- Это матушка велела передать на нужды твои, - завершив обход, Царевич протянул своему воспитателю большой, тяжёлый кошелёк.
Царица Марфа Ильинична с давних пор проявляла большое участие к делам милосердия и часто жертвовала на них немалые суммы, не спрашивая у Фёдора Михайловича никакого отчёта в их трате. Поклонился Ртищев Царевичу:
- Благослови Бог Государыню за щедрость её!
Алексей с чувством обнял наставника:
- Помоги Бог тебе в твоих заботах о сирых и убогих, никого у них нет, кроме тебя!
Странноприимницу Царевич покинул один, не велев Ртищеву провожать себя. Юноша желал прогуляться верхом, а Фёдору Михайловичу такие прогулки уже давно сделались весьма затруднительны. В свои палаты возвращался он в коляске, сопровождаемый верным Андреем.
- Не бывает таких царей, - покачал головой «приказчик милосердных дел». – Ягнёнок да и только! А вокруг стая волчья…
- Много ты рассуждать взялся, - осадил его Ртищев. – Алексей Алексеевич кроток и добр сердцем, но отнюдь не бессловесный агнец. К тому же отец его, благодарение Богу, ещё крепок силами, и Царевич успеет довольно возмужать к тому времени, как пробьёт час водрузить на свою голову Мономахов венец.
- Когда при нём ты будешь, душа моя спокойна.
- Мои силы не столь крепки… - вздохнул Ртищев. – Но я надеюсь, что кое-что успел и ещё успею заложить в его душу… Однако же, я об ином хотел поговорить с тобою.
- Слушаю тебя, благодетель мой.
- Варваре твоей замужем быть пора. Она же мужеского пола дичится, но при том и в монастырь уходить не желает.
При этих словах Андрей вздрогнул и напрягся, что не укрылось от внимательного взгляда пристально смотревшего на слугу Ртищева.
- Чего ж ты от меня хочешь, Фёдор Михайлович? – глухо спросил Андрей.  
Ртищев помолчал, перебирая в пальцах лестовку, затем ответил:
- Хочу, чтобы ты ни себя не терзал, ни её.
Андрей натянул поводья и остановил коляску, повернулся к Фёдору Михайловичу:
- Чем же это я её терзаю?
- Тем же, чем и самого себя. Ведь люба тебе девка, разве я ошибаюсь?
- Она как сестра мне… - хрипло ответил Андрей.
- Я хотя и не поп, но негоже тебе врать мне, - покачал головой Ртищев. – Я не первый день на свете живу. Никогда она тебе сестрою не была. Даже когда ты её полубесчувственную и насмерть перепуганную привёз из Вологды. Видел я, как ты смотрел на неё.
- Пусть так. Что же мне, единственное око вырвать, чтобы оно не соблазняло меня?!
- А, может быть, лучше не око рвать, а сердце открыть – ей?
- Оставь это, Фёдор Михайлович! – воскликнул Андрей. – Не терзай мне душу! Не искушай!
- Прости, но буду терзать. Почему ты не хочешь поговорить с нею? Вы оба сироты, неволить вас некому. Оба вы в моем доме привечены, и оба получили бы от меня…
- Довольно! – прервал Андрей, забыв от волнения, как следует слуге говорить с господином. – Посмотри на меня, Фёдор Михайлович! Да меня дети, что черта, пугаются, встретив! Я же урод! Калека!
- Варвара не дитя, - спокойно отозвался Ртищев. – И не воск. Неужели ты не понимаешь, почему так дичится она всех возможных женихов?
Андрей не ответил. Некоторое время молчал и Фёдор Михайлович. Не дождавшись ответа от слуги, он подвёл черту волнительной для последнего беседе:
- Ты единственный человек, которому она верит, к которому привязана. Я хочу, чтобы ты поговорил с нею по душам, не обманывая ни себя, ни её.
- Да ведь она ангел! Как я посмею говорить с ней в моём безобразии?!
- Позволь ангелу решить вашу судьбу. Она много перенесла и заслужила это.
- Нет, Фёдор Михайлович, я не смогу говорить с ней…
- В таком случае поговорю я, - решительно сказал Ртищев. – Если я ошибаюсь, и девица вовсе не расположена к замужеству, а в тебе видит лишь брата, быть посему. Ни неволить её, ни отправлять в монастырь я не стану. Если же я прав, то ты женишься на ней.
- Лучше отошли меня в Крым, пленных вызволять! – вскричал Андрей. - Глядишь, когда меня не будет, она забудет меня, и сыщется для неё достойный жених. Ты прав, Фёдор Михайлович, она много перенесла и заслужила лучшей доли, нежели калека-муж!
- Трогай, - махнул рукой Ртищев, поморщившись. – Как же тяжело с вами, упрямцами! Хоть кол вам на голове теши, всё одно своё твердить будете…
 
***
Просьбу Андрейки Фёдор Михайлович исполнил, велев собираться в дальний путь – в Крым, выкупать ясыр. Это было ещё одной постоянной заботой Ртищева. Хотя в казну собирался полоняничный налог, шедший на выкуп захваченных турками и татарами русских пленников, но средств этих не хватало. Проклятые басурмане требовали по 250 рублей за людей низшего сословия, а за знатных – по тысяче. Ртищев взялся за выкупное дело на паях с греческим купцом, также озабоченным спасением своих полоненных сородичей. Вместе из года в год собирали они значительные средства и вызволяли на свободу христианские души.
Прежде отъезда поднялся Андрейка в горницу Вареньки, дабы проститься с нею. Ныло сердце в предчувствии долгой разлуки. Прав был благодетель милостивый, никогда не смотрел он на красную девицу, спасённую от разбойников, как на сестру или дочь. Хотел бы да не мог смотреть! Не сестра она была, а грёза неисполнимая. Ангел, икона… Что-то, чего нельзя даже в мыслях осквернить низкими помыслами.
- Уезжаю я, милая Варенька…
Так и всколыхнулась краса ненаглядная, даже рукоделие, коим занята была, из рук выронила, подалась навстречу:
- Надолго ли?..
- Надолго. В Крым едем, пленников наших из неволи выкупать.
Варенька прижала к груди белые руки, глаза её испуганно округлились:
- В Крым? Да ведь это опасно!
Андрейка чуть улыбнулся:
- Нисколько, милая. Я ведь всё что посол. А послов не трогают. А уж паче таких, что привозят большой выкуп.
- Кто знает, что можно ждать от басурман… - покачала головой Варенька, и лицо её сделалось ещё печальнее. – Разве же некого было послать, кроме тебя? Ведь ты правая рука Фёдора Михайловича!
- Поэтому он меня и посылает. Он доверяет мне.
- Я не хочу, чтобы ты уезжал, - прошептала девица, и на длинных ресницах её блеснули слёзы.
У Андрейки ком подкатил к горлу, занялось пламенем прерывисто бьющееся сердце. Вишь как горюет касаточка о нём! А что если прав милостивец Фёдор Михайлович?..
- Ты всё, что есть у меня! Что станет со мной, если с тобой что-то случится?
- Со мной ничего не случится, Варенька. Я вернусь цел и невредим, обещаю тебе!
Прямо смотрели на Андрейку огромные серые глаза, подёрнутые поволокой слёз, и столько было в этих глазах страха за него, столько преданности ему, что он не выдержал и, рухнув на колени, воскликнул:
- Варенька, касаточка моя ненаглядная, одно скажи: когда вернусь, пойдёшь ли за меня?! Не погнушаешься ли мной таким?!   
Девица вздрогнула и посмотрела на Андрейку в изумлении. От её молчания оборвалось сердце. Вот же, дурень! Кой чёрт за язык дёрнул… Ну, какой из него жених для такой крали? Таких женихов на огороде выставлять ворон пугать, а он туда же! Теперь и на глаза ей показаться невозможно станет, лучше бы и не возвращаться из Крыма…
Но Варенька вдруг подалась вперёд и сама опустилась на колени. По бледному лицу её струились слёзы.
- Милый мой, свет мой, да неужто дождалась я счастья своего… - с этими словами она прильнула щекой к изуродованной щеке Андрейки, и он, почувствовав тёплую влагу её слёз, с трепетом обнял свою казавшуюся недосягаемой грёзу.
- Радость моя, может ли быть, чтобы это взаправду… Может ли быть, что пойдёшь за меня?
- Да ведь я за тобой хоть на север далекий, хоть в пустыню, хоть куда пойду! Босая да раздетая пойду, лишь бы только ты был рядом.
Ещё крепче обнял Андрейка Вареньку, касаясь губами пшеничных волос:
- Ну, теперь-то уж точно ничего не страшно мне, теперь-то уж точно вернусь я, и уж впредь ничто не разлучит нас!
Москву Андрейка покидал уже обручённым женихом, и от того впервые исполнено счастья было его настрадавшееся сердце. Дорога до Крыма, хотя далека и нелегка была, но обошлась безо всякого обстояния. Цел и невредим добрался «приказчик милосердных дел» со своими людьми и сундуком серебра до обломка некогда могущественной Орды. Край этот навевал на Андрейку тоску. Глядя на многочисленные суда, вздымавшие стройные мачты у берегов Чёрного моря, он думал о том, что на каждом из них томятся в цепях его единоверцы, и каждый день кто-то из них умирает «на вёслах» от непосильной нагрузки, под ударами кнута… А привезённого серебра достанет на выкуп лишь немногих.
Тучный татарский бей жадно пересчитал жирными пальцами вожделенные монеты. Крохотные щёлки его глаз блестели от алчного удовольствия. И то сказать, целое состояние получала басурманская рожа за вереницу полутеней, что были выстроены в цепях у берега.
- Можешь забирать их! – махнул унизанной драгоценными перстнями рукой татарин.
- Вели сперва снять с них цепи.
Бей сделал знак своему подручному, и тот, лязгнув ключами, стал неторопливо расковывать пленных. Среди них были глубокие старики, и Андрейка подивился, сколь же крепка была их порода, что вынесли они такие муки и лишения, а, главное, самую безнадёжность своего положение. Столько лет в иноплеменном рабстве! И выжить, и не лишиться рассудка… Чем только держались эти старцы? Какая вера давала им силы? Во что? Неужто в то, что однажды и их выкупят из неволи, и они снова смогут обнять своих родных? А что-то сталось с родными в эти годы? Ждёт ли ещё кто-нибудь их в родных краях?
Освобождённые пленники один за другим проходили мимо Андрейки, кланяясь и благословляя его. Многие плакали. Поодаль ожидали их приехавшие с Андрейкой ртищевские люди, коим было наказано всех вырученных пленников накормить, выдать им одежду и немного денег на первое время по возвращении.
Измученные люди, усевшись в тени, жадно ели, укрепляя измождённые силы, прежде чем отправиться в долгожданный путь на Родину. Один из стариков, седой, как лунь, с прозрачными, но ещё живыми и неожиданно бодрыми глазами, время от времени отвлекался от еды и пристально всматривался в Андрейку. Тот, занятый подготовкой к отправке в обратный путь, не сразу заметил этот взгляд. Скорее он даже не заметил его, а почувствовал.
- Чего ты всё смотришь на меня, отец? – окликнул Андрейка старика.
- Сам не знаю, милостивец мой, - отозвался тот. – Почему-то почудилось мне, будто встречал тебя прежде. Хотя того не может быть, я уж четверть века как в плену. А ты в плену не бывал ли?
- Бог миловал. Как звать тебя, старче?
- Елисеем кличут. Служил я в давние поры в стрелецком войске. Бились мы с басурманами во славу Царя-батюшки. Но не свезло мне. Взяли меня в бою раненым, а дальше что рассказывать… Сам видишь.
Когда старик назвал своё имя Андрейка почувствовал смутное волнение.
- Елисеем, значит… А по батюшке?
- Андреевы мы.
Совсем замутилось на душе у Андрейки. Опустившись перед стариком на корточки и теперь уже сам всматриваясь в его прозрачное от худобы лицо, он спросил:
- А что, Елисей Андреевич, родня-то есть у тебя?
- Кто ж его знает, милостивец, кто у меня теперь есть. Четверть века прошло! Поди и вспоминать некому…
- Но ведь был же кто-то? Кто-то же ждал тебя? – допытывался Андрейка.
- Ждали, как же… Жена, Василиса Власьевна, да сынок, Андрейка…
У Андрейки защипало в глазу, губы его задрожали.
- Померла, Василиса Власьевна, - тихо прошептал он. – Ещё прежде, как недобрая весть пришла, что ты в дальнем походе сгинул…
Старик вздрогнул, глаза его расширились.
- А… Андрейка? – вырвалось хриплым выдохом.
- Я – Андрейка… - отозвался «приказчик милосердных дел». – Андрей Елисеев…
Мелко задрожали плечи освобождённого пленника, потекли обильно слёзы по впалым щекам, и в следующий миг сомкнулись худые руки на шее Андрейки:
- Стало быть, и впрямь встречал я тебя, сынок… Ну, здравствуй же! Вижу, и тебя судьба испетняла…
- Это ничего, тятя, - отвечал Андрейка, обнимая чудесно обретённого родителя. – Это всё ничего… Теперь всё хорошо будет. Теперь мы в Москву поедем, к моему господину, Фёдору Михайловичу Ртищеву. Там ждёт меня моя невеста, Варенька… Господи, мог ли я ждать большего подарка к нашей свадьбе? Будешь ты скоро, тятя, на нашей свадьбе пировать, а потом внукам радоваться! А уж мы тебя холить станем за все годы потерянные, за все муки твои!..     
    
***
Тускло мерцали лампады у древних икон, оплывали печально свечи. Иные из икон этих Никон, пожалуй, распорядился бы выбросить вон да и сжечь, ибо неправильного они, фряжского письма. Это письмо и не любо Фёдору Михайловичу было, и верно, что неправильно оно, от традиции православной отлично, но принадлежали те образа ещё отцу, а прежде деду, поколениями ртищевского рода намолены были. Так что ж теперь, попирать их?..
Перекрестился Ртищев немеющей рукой, закашлялся от душного ладанного духа. Ему не было и пятидесяти, но силы стремительно оставляли его. Фёдор Михайлович умирал и ясно ощущал холод приближающейся смерти. Он не боялся её. Другая смерть уже сломила его, опустошила.
Три года назад внезапно скончался шестнадцати лет Царевич Алексей Алексеевич, надёжа Земли Русской, отрок смиренномудрый и добродетельный, упование всех скорбящих. Тяжелее отца и матери принял потерю возлюбленного питомца Ртищев. В нём последние шесть лет видел он главный смысл своей жизни, взращивая его для подвига царского, надеялся со временем выправить то многое зло, что явилось теперь в Русской Земле.
И вот разрушилось всё. Перестало биться ангельское сердце будущего Государя. Теперь брат его, Федор, наследует ему. Он также светел разумом и чист душой, да только скорбен телом, часто и долго хворает, и не дают лекари долгих лет несчастному отроку… Что ж, неужто пресечься роду Романовых? Словно возгневался Господь не Царя Алексея, поразив его в мужском его потомстве. Девицы рождались крепкими и полными сил, а мальчики один другого слабее… В родах изнемогла и милосердная Царица Марфа.
Уж не за распрю ли церковную, не за пагубу ли душам невинным взыскивал Господь? Ох и тяжела рука Божия… И как прощение вымолить? Молил уже из последних сил Ртищев Государя преклонить гнев свой на расколоучителей и последователей их на милосердие, попытаться залечить любовью и прощением страшные раны, укротить страсти и замирить враждующих. Но не тих теперь стал прозванный Тишайшим. И с самим Никоном успел рассориться он, и гневом пылали они друг на друга. Разломы, разломы покрывали Русь, и некому было латать разодранные ризы. Только пуще и пуще разрывали их жестоковыйные, в клочья…
Ртищев затворился в своём тереме, привычно хлопотал о нуждающихся, утешался чтением богомудрых книг. И таял, чах, не пытаясь противиться неизбежному.
- Батюшка барин, там Андрей Елисеев приехал! – негромко известил слуга дрожащим от рыданий голосом.
- Зови скорее!
Андрей в тот же миг явился на пороге, на ходу снимая шапку. В последнее время жил «приказчик милосердных дел» с семейством своим домом. Прав оказался Ртищев, предвидя в этом союзе совершенное счастье. И счастье верного слуги было одним из утешений Фёдора Михайловича.
- Батюшка-милостивец, да что же это?! – бухнулся Андрей на колени возле господского одра. – На кого ж ты нас оставить надумал? Ведь пропадём без тебя!
- Полно, Андрюша, где тебе теперь пропасть! Ты теперь крепко на ногах стоишь. И в завещании моем не забыт останешься. Об одном прошу: страдальцев наших не забывай без меня! Заботься о них, как если бы я жив был!
- О том мог бы и не поминать, нежели я долг свой забуду!
- Не забудешь, верю, - кивнул Ртищев. – Дочерям и зятьям я также наказал больницу и странноприимницу беречь. А холопам всем вольные подписал… Не басурмане мы, чтобы невольников держать… Не им теперь свободу даю, а себе, хочу на суде Божиим свободным от всякого непотребного имения предстать.
Тихо всхлипывал Андрей, лобызая руки своего господина.
- Полно! – Фёдор Михайлович чуть приподнялся. – Что жена-то?
- Через месяц ещё одно дитя ждём, думали, ты окрестишь…
- Прости, не успеть мне уже… - Ртищев снова откинулся на подушки. Он не велел раздевать себя, и лежал поверх покрывала в шубе, без которой бил его жестокий озноб, в мягких сафьяновых сапогах.
- Ухожу я, Андрюша, - тихо сказал Фёдор Михайлович.
- К Государю бы послать надо, батюшка-милостивец!
- Не надо тревожить Государя. Ему я письмо написал, испросил прощение за всё, чем был и не был виноват… Не его теперь видеть хочу. Позови сюда нищих…
- Нищих?
- Нищих, убогих, всю нашу сирую братию призови… С ним прощаться буду. Их в последний раз наделить хочу!
Нетрудно было исполнить желание Ртищева. Нищие и так часто бродили окрест его дома, надеясь быть накормленными или получить милостыню, когда же прошла молва о том, что милостивый муж, почитаемый в Москве святым, тяжко занемог, то сирая братия собралась у его палат – не за милостыней и похлёбкой, но молясь о своем благодетеле и желая хоть что-нибудь проведать о здравии его.
И, вот, отворились ворота, и всё это сборище хромых, слепых и гугнивых, бесшумно устремилось за Андреем в барские хоромы. В полутёмной горнице все они, как один, пали на колени, но не заголосили плакальщицами, щадя покой умирающего, а лишь тихо всхлипывали и крестились:
- Батюшка наш родимый, пропадём без тебя!
Ртищев подозвал Андрея и велел усадить себя. Тот сел подле поддерживая уже не могшего самостоятельно сидеть господина. Дрожащая рука в последний раз осенила крестом христорадную братию.
- Теперь дай им, что должно…
Андрей бережно опустил Фёдора Михайловича на подушки и, взяв кошелёк, вручил каждому убогому по монете:
- На помин души благодетеля нашего, болярина Феодора.
Один за другим на цыпочках покидали нищие горницу своего попечителя, кланяясь его одру и шепча молитвы. Когда дверь за последним из них затворилась, Андрей приблизился к неподвижно лежащему Ртищеву. Лицо милостивого мужа сияло тихой радостью, а пронзительно синие глаза были широко распахнуты, но уже не излучали тепла и ничего не видели. А если и видели, то уже не здесь, а где-то далеко-далеко, где встречали его возлюбленная родительница, преставившаяся, когда был он ещё мал, и безвременно отнятый воспитанник, не сбывшийся богомудрый Царь Святой Руси.