ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

Елена Семенова. Слава России. БДИТЕЛЕН И СМЕЛ (Гавриил Романович Державин). Ч.1.

3
Нет более капризной и своенравной дамы, нежели фортуна! А иной раз эта дама и вовсе легким поведением отличается – льнет к сильным мира, а остальных, сколь бы не усердовали, не примечает.
Пугачева из рук связавших его собственных приспешников принял Суворов. Но главная слава досталась не ему даже, а родичу Потемкина, фаворита Государыни, да брату Панина, человека, помогавшего ей взойти на престол. Бибиков к тому времени отдал Богу душу в Богом забытой Богульме. Казалось, что уже и вспомнить будет некому о каком-то поручике Державине! Тем паче, что успел он и нажить себе недоброжелателя в панинском брате, и разочаровать потемкинского кузена – тот, видите ли, считал, что предприимчивый офицер для особых поручений сможет добыть ему Пугачева, которого Суворов уже вез Панину, с тем, чтобы именно он, Павел Потемкин преподнес связанного бунтовщика Императрице!
Так и возвратился Гаврила Романович в столицу, выслужив чин поручика и едва не преставившись от тяжкой хвори, свалившей его на долгие недели по одолении мятежа.
Впрочем, как знать, может, это и была улыбка фортуны? В том, что остался он жить на этом свете… Ни болезнь не взяла его, ни разбойничьи засады. Вот, от бедняги Серебрякова отвернулась она бесповоротно: по дороге к Мансурову схватили его бунтовщики да и повесили вместе с сыном. Державин потом тех злодеев разыскал. Отплатил им сторицей за смерть своего лазутчика…
Как ни тяжко приходилось на Волге, а в столице по первости не слаще пришлось. Сперва огорчило известие от матери: за разоренное имение вместо положенных 25 тысяч получила она лишь семь, и на них никак нельзя было поправить положения. А затем сам показал себя первостатейным болваном: дернул черт поручиться за приятеля, поручика Маслова! А тот, каналья, сбежал, оставив на шее поручителя долг в 40 тысяч! Когда на шею твою уже надета петля, терять оказывается нечего. Тут лишь одно остается – играть ва-банк! И Державин сыграл, впервые с московского грехопадения вернувшись за карточный стол. И в этот раз фортуна благоволила отчаянному поручику – долг был погашен полностью.
Нет, все же не стоит пенять на судьбу. Ведь пока бьется сердце, пока не ослабели разум и силы, на извилистом пути под названием жизнь куда как много может быть поворотов! И кто знает, не кроется ли за одним из них… счастье? Главное, не упустить тот поворот и узнать то счастье!
Первым поворотом стала долгожданная и запоздавшая награда за Пугача. Обязан ею был Державин Григорию Потемкину. Всесильный фаворит, ставший командиром Преображенцев, несмотря на изветы своего заместителя Толстого, в котором Гаврила Романович также успел нажить недоброжелателя через эпиграмму, перевел его на статскую службу в чине коллежского советника, равного полковничьему, с наделением трехстами душами в Белоруссии. Новая стезя открылась Державину. Статская служба, служение музам…
Все, что писал он в юности, было утрачено при побеге из Москвы. В России в ту пору бушевала холера, и караульные на пути в столицу ни за что не желали пропускать задержавшегося в отпуске офицера сквозь карантин. У Державина же не было ни полушки, чтобы пересиживать где-то карантинное время. Равно как и на то, чтобы умилостивить стражу. Пришлось унижаться, умолять сжалиться над бедственным положением нищего гвардейца и позволить ему вернуться в полк. Отчаянность положения придало убедительности, караульные разрешили проезд при условии уничтожения всех вещей, могших быть источником заразы… Так и пропал в огне сундук с последними пожитками и первыми серьезными виршами… Словно вся московская безумная жизнь сгорела в карающем пламени!
С той поры, однако, немало было написано нового, лучшего. И на это лучшее возлагал Гаврила Романович немалые надежды. Надежды внушало и новое поприще. Избирая его, Державин решил искать покровительства одного из самых могущественных людей Империи – генерал-прокурора Вяземского. Общие знакомые ввели его в дом вельможи, дальнейшее же оказалось проще, чем сам он мог ожидать. Супруга генерал-прокурора была большой любительницей поэзии и радостно ухватилась за возможность иметь в доме «своего поэта», который украшал бы ее вечера, развлекая гостей остроумной беседой и прелестными виршами. Сам же князь Александр Александрович питал слабость к картам и нашел себе в лице нового знакомца достойного партнера для коммерческих игр «по маленькой». В отличие от жены Вяземский слабо разбирался в изысках литературы, но любил послушать чтение стихов, а иногда и вздремнуть под оное… Вирши же, воспевавшие Александра Александровича и Елену Никитичну, ожидаемо растрогали обоих.
В конце концов, сделавшись своим человеком в доме, Державин запросто попросил о назначении себя на освободившееся место сенатского экзекутора. Генерал-прокурор просьбу уважил.
- Фортуна, брат Иван, тоже женщина! И преноровистая! Ее сперва укротить надо, а затем умаслить. Я, вот, и за карточным столом теперь не тот, что прежде. Рассудком играю, а не страстью! – эти сентенции излагал Гаврила Романович своему другу Кувшинникову, также служившему теперь по статской части. Слова его иногда тонули в громе музыки, а вокруг кружил, веселился, шутил, лукаво глядя из-под затейливых личин – маскарад! Державин любил маскарады. В отличие от чопорных балов они позволяли чувствовать себя свободно - ведь под масками все чины становились равны. Или же почти все…
Иван Федорович отпил шампанского и улыбнулся – улыбка его по-прежнему отличалась почти женственной нежностью, она оставалось такой, даже когда он шутил:
- Сдается мне, брат Гаврила, что ты на себя клевещешь теперь!
- Отчего же?
- От того, мой друг, что зачем же столь рассудительный и умудренный жизнью человек, каким ты ныне представляешься, отказался от блестящей партии в лице княжны Урусовой? Сиятельная княжна! Родня Вяземским! С приданным изрядным! И собой не урод, и стишки пописывает… Чего тебе еще надо было?
- То-то, что стишки пописывает, - усмехнулся Державин. – Она будет писать, я буду писать. Этак и щей сварить некому окажется!
- А ведь княгиня Елена Никитична могла и прогневаться на тебя за обиду родственнице!
- По счастью, они обе не обделены мудростью и не оскорбились за мое невежество.
- Вот, и мудростью не обделена! Не женщина, а собрание достоинств! А ты – в отказ! И после сего-то ты рассудительный человек? Отказался от такой жены! Поставил на карту дружбу со своими благодетелями! И ради чего?
Гаврила Романович разом забыл тон рассудительного человека и воскликнул горячо:
- Как ради чего?! Ради любви, конечно!
- Так ты отверг княжну из-за любви к другой женщине?
- Нет, не так… - покачал головой Державин. – Но я же знал, что где-то есть – моя женщина. Та, которую я полюблю. Та, ради которой… - он помолчал и так и не окончил фразы. – Друг мой Иван Федорович, если есть счастье в жизни, то оно не в барышах, не в чинах, хотя они и тешут нас, и пьянят, заставляя терять человеческий облик. Счастье в том, чтобы рядом была родная душа. А не случайная… Я много раз падал, ты знаешь. Проигрывался до исподнего, плутовал, льстил и заискивал… - Державин досадливо махнул рукой. – Но брать жену из коммерческих побуждений я не желаю!
- Однако, другие берут!
- Вижу я, как живут те другие… Для себя я желал бы иной жизни!
Кувшинников весело рассмеялся:
- Воистину, мы любим порочность в чужих женах, но в своих ищем обрести высшую добродетель! Выпьем, друг мой, чтобы ты нашел таковую!
Державин чокнулся бокалом с другом и тихо отозвался:
- Уже нашел. И сегодня, Ваня, ты ее увидишь.
Иван Федорович с любопытством посмотрел на друга:
- Да, брат, умеешь ты удивлять!
К сорока годам душе хочется домашнего уюта, чего-то почти пасторального, патриархального… Мимолетная любовь веселых красавиц уже не горячит кровь, как бывало прежде. Хочется совсем иного. Чистоты, доброты, нежности… И при мысли о счастье вчерашнему повесе и моту, видевшему его ранее в удачно легшей карте, в зрелости является оно совсем в ином обличии: уютный дом, мирный семейный ужин у очага, кроткая, милая, заботливая жена и непоседливые ребятишки. В юности над этаким сиропом принято потешаться. Что ж, всякой мечте свое время.
- Вот она! – от этого восклицания, похожего на рев, некоторые стоявшие поблизости дамы вздрогнули и недоуменно оглянулись, а Кувшинников, с силой схваченный за локоть, поперхнулся шампанским.
В залу вошла тонкая, легкая девушка с большими, угольно черными глазами и нежным румянцем на нетронутых пудрой щеках. Девушка на мгновение остановила взгляд на Гавриле Романовиче, но тотчас отвела его и покраснела. Эта застенчивость приводила Державина в восторг! В Петербурге да и в Москве стыдливость уже нечасто можно было встретить в девице, а паче – в женщине…
- И кто сие прекрасное создание? – осведомился Кувшинников, следя взглядом за парящей меж фигур девушкой.
- Ее зовут Екатериной Яковлевной Бастидоновой! – умиленно ответил Державин. – И она будет моей женой!
- Совет да любовь, - улыбнулся Иван Федорович. – А все же, Ганя, до рассудительности тебе куда как далеко еще. И слава Богу! Иначе ты перестал бы быть поэтом…
Державин уже не слушал друга, весь поглощенный созерцанием предмета своего обожания. В этот вечер руки их впервые соприкоснулись, а глаза посмотрели в глаза, когда Гаврила Романович набрался решимости пригласить девушку на танец. Екатерина Яковлевна приметно робела и почти не поднимала глаз на своего кавалера. Чистое, неиспорченное дитя! – в сердечном умилении думал тот, не сводя с нее взгляда…
На другой день за обедом у Вяземских князь Александр Александрович с лукавым прищуром обратился к своему подчиненному:
- Ну, и что за красавица тебя так скоропостижно пленила?
- Ее зовут Екатерина Бастидонова, - честно ответил Державин, на миг скосив взгляд на Елену Никитичну – как-то отнесется после истории с Урусовой? Но княгиня сохраняла видимое благодушие.
- Полно, братец, нехорошо шутить насчет честного семейства! – нахмурился бывший тут же правитель ассигнационного банка Кирилов. - Сей дом мне коротко знаком; покойный отец девушки мне был друг. Не позволю шутить насчет нее!
- А я не шучу! – вспыхнул Державин. - Я поистине смертельно влюблен и намерен свататься!
За столом на короткое время повисла тишина. Гости переглядывались, с любопытством смотрели на вдруг явившегося жениха. Наконец, Кирилов отер губы и пальцы салфеткой и сказал:
- Коли так, то готов быть тебе сватом. Готов ли вечером ехать со мною к Бастидоновым?
- Хоть сей же миг готов!
Сухие губы свата тронула удовлетворенная улыбка.
Вечера Гаврила Романович насилу дождался. Переступая заветный порог, он волновался больше, чем когда решалась судьба за карточным столом, чем когда странствовал по охваченным мятежом деревням, рискуя всякий миг нарваться на засаду. Теперь решалось счастье всей его жизни!
Семейство португальца Бастидона жило по его смерти весьма небогато. За чаем гостям прислуживала босая девка, иных же слуг Гаврила Романович не приметил. Сама Екатерина Яковлевна весь вечер сидела в углу и вязала чулок, лишь изредка вмешиваясь в общую беседу. Со вдовой Бастидоновой, Матреной Дмитриевной, разговаривал Кирилов, постаравшийся, как мог, расхвалить жениха. Заручась ее благосклонностью, сват обратной дорогой обнадежил Державина:
- Считай, дело слажено! Сам не отступишь ли?
- Ни за что не отступлю! В ней – счастье мое!
Кирилов одобрительно кивнул:
- Катерина – девица славная и женой будет доброй.
Несмотря на удачное сватовство, на душе Гаврилы Романовича лежала тягость. Он еще толком не обмолвился словом со своей нареченной! Ее уже почти просватали за него, не спросясь даже, что сама она думает о будущем муже. Будто бы в позапрошлом веке! Нет, не годится так. Счастье не фортуна, его укрощением не возьмешь. А жена не вещь на базаре – сторговался и взял понравившуюся. А что если?.. Точно жаром опалило от мысли: что если не люб он окажется Екатерине Яковлевне? Сказал «ни за что не отступлю», а коли она-то не пожелает его в мужья? Что же неволить ее тогда? А на неволе, на принуждении может ли счастье быть?
Всю ночь провел Державин без сна от этих мыслей, а поутру помчался к Бастидоновым. Дверь ему отворила уже знакомая босая девка, взглянувшая на него с удивлением.
- Позови мне сейчас Екатерину Яковлевну! – потребовал Гаврила Романович.
Девка смерила его еще более изумленным взглядом, но противоречить не стала, а, проведя визитера в гостиную, молча удалилась. Через некоторое время в комнату вошла смущенная и также удивленная нежданным визитом Екатерина Яковлевна. Державин почтительно поклонился ей:
- Я прошу великодушно простить мне это дерзкое вторжение, но я… должен был увидеть вас! Должен был говорить с вами!
- Я слушаю вас, сударь, - тихо откликнулась девушка.
- Вы, должно быть, знаете причину моего вчерашнего визита?
- Матушка мне сказывала…
- Что она думает?
- От нее зависит, - Екатерина Яковлевна отвечала робко и не поднимала глаз, и от того Гаврила Романович не мог прочесть в ее взгляде, что думала и чувствовала она. Оставалось задать прямой вопрос:
- Но если бы от вас, могу ли я надеяться?..
Вспыхнули на мгновение из-под ресниц черные угли, зарделись маками нежные щеки.
- Вы мне не противны… - прозвучал показавшийся дивной мелодией голос.
Услышав этот ответ, Державин упал перед своей избранницей на колени и с жаром приник к ее мягкой руке. Рука дрогнула, но не была отдернута. Гаврила Романович почувствовал себя на вершине блаженства: ему удалось поймать не шаловливую изменницу-фортуну, но гораздо, гораздо большее – счастье!

4
Ветреная удача может изменить, добродетельное счастье к изменам не наклонно. Но оно может просто уйти. Уйти навсегда… «КД» - машинально чертила рука вилкой по пустой тарелке.
- Ганюшка, очнись! Ганюшка, что ты там делаешь?
- Ничего, матушка, ничего… - встрепенулся Гаврила Романович, зачеркивая дорогие инициалы, точно боясь, что Дарья Алексеевна прочтет их. Будто бы не знала она, что непроизвольно чертит его рука, чей образ время от времени встает перед его мысленным взором. Она стала хозяйкой его дома, но хозяйкой сердца стать не могла. У сердца была в этой жизни лишь одна властительница…
Когда-то Катенька пыталась найти хорошую партию для своей юной родственницы – Даши Дьяковой. Даша в ответ смеялась звонко:
- А вы найдите мне такого мужа, как Гаврила Романыч, тогда уж я не откажу!
Кто бы мог подумать, что пророческой та шутка окажется!
Впрочем, для Даши это и не было шуткою. Она и впрямь любила его… И когда через полгода после смерти Кати, чтобы не обезуметь от одиночества, Державин посватался к ней, она приняла это предложение, зная, что навсегда останется лишь тенью… Эта девочка, рядом с которой он был уже почти стариком, имела твердый характер и ясный ум. В ней не было легкости, нежности, ранимости Кати. От того все дела по дому взяла она на себя, от того боялись ее слуги. Светского блеска, приемов Даша чуралась. Ее делом был – дом. Его дом. И он сам. Вся ее жизнь была посвящена заботе о нем, любовному служению ему. И он был сердечно благодарен ей за это. А ведь, должно быть, не так просто было этой умной, властной женщине смириться с отведенной ей ролью, с вечной соперницей, незримое присутствие которой она обречена была чувствовать всегда…
Даша оказалась чудесной хозяйкой, и все-таки счастье ушло из этого дома безвозвратно. В него входили по-прежнему и радость, и веселье, и удача. Его двери были настежь открыты всем друзьями и просто захожим посетителям, которые могли пройти в кабинет хозяина без доклада и не чинясь. Но счастье ушло из этих гостеприимных стен. Его, быть может, могли возвратить дети, но их так и не дал Бог. Лишь многочисленные племянники и племянницы наполняли дом своим смехом. Племянники и племянницы Дарьи Алексеевны...
- Барин, к вам господин просится, - доложил лакей, войдя в столовую.
- Так пусть же немедля идет к столу! – распорядился хлебосольный хозяин, не осведомясь даже, кого привела к нему нужда в поздний час.
А привела она соседа по Белорусским вотчинам – помещика Павла Михайловича Гурко.
- Помилуй Бог, Павел Михайлович! – Державин радушно устремился навстречу гостю и заключил его в объятия. – Какими судьбами? Вот уж не ждал тебя видеть в Петербурге!
Гурко был прямо с дороги, устал и пропылен, и уже по виду его, по встревоженному лицу угадалось: не к теще на блины приехал соседушка.
- Дело-то у меня до тебя не из радостных, Гаврила Романович, и пресрочное, ехал к тебе почти без остановок, все бока изломал.
Потому как гость беспокойно взглянул на Дарью Алексеевну и ее племянниц, Державин понял, что предстоящий разговор не для дамских ушей.
- Дашенька, ангел мой, вели подать нам ужин в кабинет, да комнату приготовить Павлу Михайловичу, да ванную ему с дороги!
Распорядившись таким образом, Гаврила Романович увел Гурко в кабинет, где тотчас предложил ему стопку водки:
- С дороги – первое дело!
Павел Михайлович стопку с удовольствием опрокинул и, довольно выдохнув, расположился на хозяйском диване.
- Вот, Гаврила Романыч, - сказал он, протягивая Державину распечатанное письмо, - читай, что изверги супротив тебя удумали. По всем кагалам в свете наложили они на тебя херем, как на своего гонителя!
- Я, Павел Михайлович, христианин и жидовских проклятий не опасаюсь.
Значение слова «херем» Державину было хорошо известно. Это самое страшное проклятие налагалось иудеями на своих отступников, а также на наиболее опасных врагов еврейского племени. Считалось, что проклятый был обречен тем скорой смерти. Для тех, кто верит в это, может, так и есть. Но Гаврила Романович верил в иное: в то, что его жизнь будет взята у него Творцом лишь тогда, когда придет тому час, и никто, включая его самого, не способен и мгновения прибавить к установленным Жизнодавцем срокам…
- Но есть и иное. Жиды собрали миллион рублей и послали в Петербург своему поверенному, коему письмом сим вменено в обязанность приложить всевозможное старание о смещении тебя с должности, а ежели возможно, то и покуситься на твою жизнь!
- Стало быть и сами они своему херему не верят, коли покушаться вознамерились, - усмехнулся Державин. – А, вот, миллион на взятки – это дело серьезное. Откуда у тебя сия депеша?
- Да нечаянно вышло… - неопределенно отозвался Гурко. – Люди мои с посыльным кагальским в одной корчме столкнулись да, вот, письмецо-то мне и доставили, что при нем было.
- Посыльный-то жив остался?
- Побойся Бога, Гаврила Романыч, мои люди не душегубы же какие с большой дороги!
- Ладно, Павел Михайлович, в моей благодарности ты можешь быть уверен, - кивнул Державин.
Подали ужин, за который гость принялся с большим аппетитом. Гаврила же Романович лишь пригублял его, будучи сыт и занят своими мыслями.
Так уж легла карта, что поручик, некогда отличившийся поисками в поволжских краях, достигнув преклонных лет и чинов, принужден бы заняться делом весьма схожим уже в мирной жизни.
Сперва, впрочем, ничто не предвещало этого. Послужив под началом Вяземского и, наконец, рассорившись с ним, Гаврила Романович был поставлен губернатором – сначала в Олонецкую, а затем в Тамбовскую губернии. В обеих не удалось ему удержаться надолго. Насмотревшись в дни пугачевщины на гущу народной жизни и изведав несправедливости сам, Державин пришел к убеждению, что самым надежным средством супротив бунтов является искоренение лихоимства и просвещение народа. Потому в своих городах заводил он школы и училища, театры и газеты, богадельни, больницы, сиротские дома... А с другой стороны стремился нещадно истреблять всяческую неправду. И в Олонецке, и в Тамбове простые люди всегда могли прийти к губернатору с жалобой на притеснения, и никогда Гаврила Романович не оставлял их без внимания. Он лично проводил розыск и карал виновных. Вот, только у виновных подчас находились покровители, стоящие выше губернатора. Например, генерал-губернаторы… Державин своим стремлением к установлению закона, своей неподкупностью грозил сокрушить годами отлаженные связи, мир, в котором рука мыла руку, в котором одни лихоимствовали, а другие покрывали то за мзду, и каждый имел свой барыш – за счет угнетения и разорения народа. Такой человек был поистине опасен! И на него тотчас посыпались доносы, жалобы и наветы. Чем, в сущности, так уж отличались свои чиновники от того же кагала? Разве что «херем» не накладывали…
От тех доносов отбился Гаврила Романович, в Петербурге знали цену и ему, и тем, кто пытался опорочить его. Правда, порочившие остались при своих местах и темных делишках, а Державин губернаторства лишился. Но иная должность ждала его – теперь уже проводил он розыски, будучи кабинет-секретарем самой Государыни, благоволившей к нему после оды «Фелица», сочиненной в ее честь.
Увы, и премудрая Фелица не стремилась искоренять беззаконий в тех случаях, когда учинялись они людьми влиятельными, дружбою которых дорожила она. Очень быстро дотошность и настойчивость секретаря, не желавшего прятать под сукно «неугодные» дела, но старавшегося в каждом дойти до сути, вывести виновных на чистую воду и оправдать невинных, стала Императрицу тяготить. Нередко между ними вспыхивали ссоры. Отличие просвещенной монархини от сатрапа на троне – с нею можно было спорить, и горячо. Подчас можно было и убедить в своей правоте. Но подчиненных, упрямо стоящих на своей правоте, не жалуют нигде… И норовистого секретаря отправили в Сенат.
Лишь при Государе Павле Петровиче вновь оказались востребованы служебные качества Державина. Новый «поиск» был поручен сенатору и тайному советнику в белорусских землях, которые постиг жестокий голод. Картина, представшая глазам Гаврилы Романовича, была ужасна. Много повидал он в своей жизни бесправия и неправды, но страдание белорусского простонародья превосходили все прежде виденное, ибо сии несчастные томились под двойным гнетом: польских магнатов и евреев, которым те же магнаты ради барыша дозволяли среди прочей коммерции заниматься винной торговлей. Ни те, ни другие не имели ни малейшего сожаления о крестьянах, помышляя лишь о собственном насыщении и для обогащения своего ни мгновения не задумываясь истощать подпавший их власти люд хоть бы и до самой смерти.
Помещики, отдавая на откуп евреям винную продажу в своих вотчинах, обязывали мужиков ничего ни у кого не покупать и не брать в долг, кроме как у этих откупщиков, завышавших втрое цены на свои товары. Также и продавать плоды трудов своих крестьянам разрешалось только откупщикам – разумеется, по цене заниженной. Измученным нуждой людям давали в рост деньги и иное потребное, взыскивая затем втрое. Так доводили поселян до нищеты, отнимая всякую возможность стать зажиточными и сытыми. Винной же торговлею промышляло до 300 тысяч евреев из миллиона проживавших на землях Белоруссии. В каждом селении была устроена корчма, а то и несколько, и денно и нощно спаивался там лишенный даже мечты о лучшей доле народ. По собрании урожая в угаре пьяного веселья мужики спускали евреям все: сам урожай, имущество и даже урожай будущий, еще не посеянный. Евреи же, ездя по деревням в эту благодатную пору, спаивали крестьян целыми семействами, обсчитывали пьяных, похищали последнее нужное их пропитание…
Потрясенный увиденным, Гаврила Романович тут же разработал меры для искоренения пороков крестьянской жизни. Согласно им, помещикам вменялось впредь держать виноторговлю исключительно под собственным присмотром, корчмы предлагалось сократить, евреям вовсе запретить продажу вина. Помещик также должен был ежегодно оставлять у себя и у крестьян своих в зерне запасного хлеба сколько нужно для прокормления. За нарушение этого порядка землевладельцы должны были караться конфискацией имений в казну.
Это, однако же, были меры, касаемые лишь одного вопроса. Державин же, увидя еврейскую кабалу, в которую попали белорусские крестьяне, понял, что беда эта куда глубже и опаснее, нежели отдельно взятый голод в отдельно взятой губернии. В века отдаленные, зря ту опасность, Владимир Мономах и Иван Грозный прозорливо выселяли евреев из русских пределов. Во дни недавние Императрица Елизавета воспретила впускать их в Россию, заявив, что не желает иметь выгод от врагов Христовых. Премудрая Фелица судила иначе... Возвращая западнорусские земли, веками томившиеся под польско-литовским владычеством, она не выселяла из них евреев, но оставляла их в тех же правах, какие были у них в Польше, и даже расширяла их. Евреи стали заселять земли Малороссии и Новороссии, иные проникали и вглубь Империи. Уже при Потемкине снабжением его армии занимался иудей Нота Ноткин.
Державин привык вникать во всякое дело, которым занимался, не ограничиваясь поверхностным взглядом и выводами. А потому со всем вниманием изучил и историю еврейского народа, и его положение и деятельность в границах Империи. Много помог ему один из редких просвещенных евреев – медик Илья Франк. Франк в своем обстоятельном письме разъяснил Гавриле Романовичу суть талмудических законов, обособляющих евреев от остальных народов и внушающих им мечту о господстве над оными и глубокую ненависть ко всякой другой религии. Сплоченное, чрезвычайно организованное, обособленное от иных народов и прямо враждебное им, живущее по своему изуверскому закону и подчиненное власти кагала еврейское сообщество становилось государством в государстве, а это не могло не представлять угрозы для России, как и для всякой иной державы.
Чтобы обезопасить Империю от этой угрозы, Гаврила Романович считал необходимым подтвердить указ Елизаветы о запрете пускать евреев в Россию. Тех же, что уже оказались в ее пределах, коли так попустил Господь, не допускать в иные губернии и даже каторжных не ссылать в Сибирь, дабы там не развратили они сердца Империи. Кроме того надлежало, сколь возможно, сократить число евреев в сельской местности, защитив тем самым крестьян от постоянного разбоя, и запретить им заседать в ратушах и магистратах, дабы не могли они иметь власти над христианами.
Следовало, однако, помыслить, и о положении самих евреев, коль скоро стали они подданными России. Вслед за немногими просвещенными евреями Державин видел главное зло в кагале. Необходимо было разрушить кагальную систему, разрушить государство в государстве, ибо в Империи может быть лишь один закон. Не желающим подчиниться ему - разрешить выезд за границу. Евреям необходимо было просвещение, а также возможность зарабатывать свой хлеб так, чтобы не разорять тем русское население. Последнее было задачей непростой с учетом, что иудеи избегали тяжелого труда, зарабатывая себе на пропитание исключительно легкими промыслами и коммерцией.
Все это с опорою на факты и документы изложил Державин на многих страницах «Мнения об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем», представленного Государю. Император Павел внимательно изучил обширный доклад, отозвался о нем с похвалою и велел дать ему сенатский ход.
Это повеление страхом отозвалась в кагале, и первым ударом его стала жалоба на Государево имя еврейки из Лиозно, будто бы на тамошнем винокуренном заводе сенатор Державин «смертельно бил ее палкою, от чего она, будучи чревата, выкинула мертвого младенца». По этой жалобе было проведено сенатское расследование, итогом которого стало оправдание Гаврилы Романовича и отправка еврея, написавшего донос от имени якобы избитой женщины, на год в смирительный дом. Однако, время было упущено. А последовавшее вскоре убийство Павла Петровича вовсе остановило дело. И хотя по прошествии времени новый Император возобновил рассмотрение оного, но шайка якобинцев, собравшаяся при нем под названием «негласного комитета», не сулила ничего хорошего ни державинскому прожекту, ни Империи в целом… Правда, молодой Царь назначил Гаврилу Романовича министром юстиции, и это давало надежды на возможность принятия решения в интересах России и ее народа, а не магнатов и жидов.
Последние, по-видимому, также опасались такой возможности и не дремали… Образование комитета для решения еврейского вопроса подтолкнул их к решительным действиям. Для Державина же этот комитет стал большим разочарованием. Хотя сам Гаврила Романович вошел в состав оного, но из четырех остальных членов лишь в Валерьяне Зубове мог видеть он союзника, лишь с ним был он в дружбе. Потоцкий и Чарторыйский – поляки, они были прямо заинтересованы в арендах и откупах, а потому никогда бы не поддержали державинских мер. А с Кочубеем допреж еврейского развел иезуитский вопрос…
Будучи министром внутренних дел, граф Кочубей выступил с предложением позволить иезуитам распространять католичество на территории Империи – в частности в землях магометанских и языческих. Державин ответил на то, что делать веру католическую господствующею неприлично достоинству России, что это может потрясти дух народа и произвести со временем мятежи и возмущения, каковы были во Франции, а русскому правительству лучше позаботиться о посылке в иноверческие земли, подвластные русскому Царю, миссионеров православных, как делалось это при Царе Иване Грозном. Доводы Державина победили, и в длинном списке его недоброжелателей появился еще один враг…
Вскоре рассеялась надежда и на Зубова. Владея также обширными имениями в бывших польских землях, граф женился на полячке и подпал под влияние магнатов.
Кроме того, и на Зубова, и на самого Царя великое влияние имел вдруг взмывший к вершинам власти сын сельского причетника Сперанский, находившийся в совершенной зависимости от петербургского откупщика Абрама Перетца…
Партия складывалась явно не в пользу Державина: все что играть без козырей против заправских шулеров. Разделают, как башмака, будьте благонадежны… И все же Гаврила Романович был полон решимости довести эту партию до конца. Фортуна иногда одаривает своей улыбкой в самые неожиданные мгновения, в самых безнадежных случаях. Да и Государь… У него ведь нет откупов и аренд, должен же он внимать гласу разума и думать в первую голову о пользе Отечества, а не об удовольствии своих приближенных. Хотя эта добродетель иной раз изменяла даже его премудрой и великой бабке…
Ночью Державин не сомкнул глаз, то расхаживая по кабинету, то набрасывая новые доводы – уже не для комитета, решающее заседание которого приближалось, но единственно для Государя. Утром же к Гавриле Романовичу явился еще один нежданный визитер – московский купец Нота Ноткин, с которым Державин имел немало споров по поводу предлагаемых мер в отношении его народа.
Благообразное лицо старого иудея по обыкновению выражало совершенное доброжелательство, речь была негромка и вкрадчива. Этот человек всегда производил приятное впечатление, вызывал доверие к себе. И хотя после долгих и бесполезных споров оное немало пошатнулось, все же Державин еще сохранял к Ноткину уважение, видя в нем одного из просвещенных представителей еврейского народа.
- Мы имеем к вам предложение, Гаврила Романович, - эта фраза еще до ее продолжения уважение убила.
Когда Нота только возник в дверях его кабинета, Державин еще хотел думать, что это всего лишь совпадение. Но нет! Старому прохиндею сообщили о перехваченном письме, и он решил действовать на опережение. А вернее, ему приказал действовать кагал…
- Неужели вы еще сомневаетесь, что решение будет в нашу пользу?
- Последнее слово всегда за Государем!
- Государь слушает мнение своих друзей, - тонко улыбнулся Нота. – А они не чужды коммерции и понимают свою выгоду.
- Продаются, как непотребные девки, вы хотели сказать? – рявкнул Гаврила Романович закипая от ярости. Этот ничтожный иудей смел вот так запросто объявлять ему, что кагал покупает русских вельмож! Правительство! Хотя какие русские из Потоцких и Чарторыйских? Да и из Сперанских не лучше… И кто же тут более виноват, евреи, покупающие русских помещиков и сановников для пользы своего народа, или же помещики и сановники, продающие для своей выгоды пользу русского народа и России? Этих, последних, не учили в синагогах науке ненависти и лихоимства. Напротив, их учили в церквях христовой любви, праведности. Знать, худо учили, раз за неправедные гроши аренд и откупов, за жидовскую взятку и самого Христа предадут они, пожалуй, на распятье…
- Зачем же так зло? – ничто не смущало маски благодушия, ровно и почти сочувственно звучал надтреснутый голос. – Умные люди всегда понимают свою выгоду и не упускают ее. Вы умный человек. Скажу честно: один из умнейших людей, кого я встречал. Отчего же вы не желаете понять своей выгоды?
- И в чем же моя выгода? – с нескрываемым презрением спросил Державин.
- В двухстах тысячах рублей. Жалование русского министра за 13 лет – разве плоха выгода?
- Дорого вы меня оценили, спасибо. Это значит по двести тысяч каждому члену комитета? Так-то вы ваш кагальский миллион разделили?
Холодком блеснули глаза старого иудея, но улыбка не сошла с его губ:
- Что вы, Гаврила Романович, разве мы могли бы так оскорбить вас, чтобы оценить как других? Другие обходятся гораздо-гораздо дешевле. Они знают свою выгоду сами! А вам приходится указывать на нее, как несмышленому ребенку.
- Наш Господь завещал нам быть, как дети, - холодно отозвался Державин. – Я, пожалуй, плохой христианин, и грехов на мне с избытком. Но я стар, как и вы. И в отличие от вас предпочту уйти из этого мира несмышленым ребенком, а не умным подлецом.
- Как вы не понимаете… - покачал головой Ноткин. – Завтра ваш комитет решит дело в нашу пользу, и вы ничего не сможете сделать, потому что вы – один.
- И один в поле воин. Если я ничего не могу сделать, то для чего вы так усердствуете? Двухсот тысяч не жалеете на того, чья карта уже заранее бита!
- Мы лишь желали решить дело полюбовно, чтобы все остались при своей пользе.
- Кроме загнанных в кабалу крестьян и Империи Российской. Вы пришли ко мне, министру юстиции России, предлагать взятку. Так уж хоть не изворачивайтесь в столь знаменательный час вашей жизни! Вы хотите купить меня с тем, чтобы умолк и голос мой. Чтобы, если сменится нынешнее польское окружение Государя, уже не мог бы я вновь возобновить дела, столь беспокоящего вас! Чтобы и я был в руках у вас! Так не будет этого! Никогда не будет! Хоть бы вы и весь миллион предложили мне! Ни Христом, ни кровью христианской я не торгую! – голос Державина, и без того зычный и резкий, оглашал теперь весь дом, громыхая все более угрожающе. – А теперь убирайтесь прочь и найдите вашим разбойничьим рублям более выгодное применение!
Ничто не дрогнуло в лице старого еврея. Так же тихо и безмятежно, как вошел, вышел он из кабинета Державина, напоследок поклонившись и прикрыв за собою дверь.
- Ганя, помилуй, что случилось? – вбежала спустя несколько минут взволнованная Дарья Алексеевна. – Ты так кричал, что я перепугалась!
- Не бойся, ангел мой, - принужденно улыбнулся ей Гаврила Романович. – Я всего лишь вытолкал взашей одну продувную бестию… Ступай, мне нужно теперь поработать, - и он ласково поцеловал жену, дабы успокоить ее.
Даша послушно скрылась, но работать Державин не стал, а, велев подать мундир и карету, направился в Зимний. Молодой Государь принял его милостиво, но – не укрылось от наблюдательного взгляда – словно бы смущенно. Ах, как не хотелось этому юному Аполлону омрачать свой день неприятным разговором! То ли дело праздные мечты о конституциях и прочих из Франции да Англии завезенных прекраснодушных глупостях в обществе якобинской шайки… Или амурные игры с хорошенькими дамами… А тут слушай старого, дотошного брюзгу с его вечными предупреждениями, остережениями, требованиями, обличениями. Гавриле Романовичу казалось, что он почти слышит унылые мысли Александра…
- Ваше Величество, я пришел, чтобы донести вам о преступлении.
- Помилуйте, что такое стряслось? – снова не мог скрыть Император желания оттолкнуть от себя нависшую неприятность. Пожалуй, прочь бы сбежал теперь от разговора, когда бы мог…
- Вчера я получил верное донесение о том, что евреи собрали миллион рублей на подкуп должностных лиц с целью противостоять моему прожекту, а также умышляют на самую жизнь мою. Это письмо тому неопровержимое доказательство, - Гаврила Романович положил на стол перед Государем перехваченное Гурко письмо. – Сегодня же я удостоился посещения известного вам купца Ноткина, благодаря доброте русского правительства, получившего право жить в Москве. Сей Ноткин прямо предложил мне двести тысяч рублей в качестве взятки за то, чтобы я отрекся от собственного мнения. Угодно ли будет Вашему Величеству дать сему делу ход?
Царственный Аполлон посмотрел на своего министра почти затравлено, точно на мучителя.
- То, что вы говорите, ужасно, и в это даже трудно поверить…
- Ваше Величество полагает, что я лгу?!
- Нет, что вы, что вы! – торопливо отозвался Император. – Я лишь весьма потрясен таким оборотом… Дело столь серьезно, что я не могу тотчас вам ответить. Я должен обдумать его…
- Разумеется, Ваше Величество, - с поклоном согласился Державин и положил перед Государем еще одну бумагу. – Здесь мое подробное изложение произошедшего.
- Благодарю вас, Гаврила Романович. Я ознакомлюсь и в скором времени сообщу о своем решении.
Как торопливо говорил этот ангелоподобный венценосец, как спешил выпроводить требовательного министра, как избегал даже взгляда прямого, кося куда-то в сторону… Отец-то, несмотря на чудаковатость свою, покрепче был. Мог наорать, мог вдруг наказать опалой, но хотя решимость имел. А сын… Прекрасен, просвещен, любезен, а ни Богу свечка, ни черту кочерга. Отец был стеной. О нее можно было разбить голову, но при значительной крепости сего предмета и пробить ее. Сын – подушка. Шишек не набьешь, но и дыры не провертишь, сколь не пытайся…
По тому, как держал себя Император, Державин с горечью заключил, что и эта карта бита. А, значит, партия проиграна. Русские крестьяне так и останутся погибать в беспросветной кабале, а государство в государстве будет набирать силу день за днем, подкупами и обманом умножая свое влияние и, наконец, навязывая свою волю.
Однако, партия – это еще не вся игра. Равно как сражение – еще не вся война. Можно проиграть много битв, но в итоге выиграть войну. Можно проиграть много партий, спустить все до исподнего, а затем вдруг взять весь банк и так сделать игру! Строптивая фортуна – непредсказуемая дама!
Кто знает, может, пройдет немного времени, и Государь разочаруется в своих нынешних приятелях, освободится от их влияния? Ведь он еще так молод и неопытен! И мечтателен, как и подобает в эти годы… Может быть, повзрослев и убедившись в бесплодности своих либеральных затей, он начнет прислушиваться к голосам разумным и верным, к тем, кто не продаст его за еврейскую или иную мзду? Вот, только лета Гаврилы Романовича в отличие от лет Императора совсем не располагают к долгим ожиданиям. Ну да ничего. Он терпелив. Он привык к ожиданию, и ожидания его, в конце концов, всегда бывали вознаграждены сполна. Он подождет и теперь, а Создатель подаст потребное время, если только для чего-то еще нужен Ему Державин на сей земле. Избирающие выгоду теряют себя. Он сам частенько и жадно искал ее, хотя и не столь постыдным образом, но в тех поисках – терял себя. Ныне же, несмотря на всю тягость обиды и огорчения, чувствовал Гаврила Романович, что, напротив, обрел самого себя, а вместе с собою Нечто гораздо большее, Того, Чье имя было первым словом, сошедшим с его уст во младенчестве…

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! — в бессмертие твое.

___________

Проект Державина по еврейскому вопросу был отвергнут, а сам Гаврила Романович смещен с должности министра юстиции. И хотя со временем Чарторыйский и другие приближенные Александра Первого утратили свое влияние, Державин на государственную службу возвращен не был. Не обрел второй жизни и его проект. После своей отставки он прожил еще 13 лет, занимаясь преимущественно литературой, а также написанием мемуаров и будучи окружен восторженным почитанием любителей словесности и молодых литераторов. Скончался Гаврила Романович Державин в 1816 году в своем новгородском имении Званково.