ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

1

Строгановы – эту фамилию носить, пожалуй, и повыше баронского и иного другого, кроме разве что царского, титула честь. Куда как повыше… Баронов-то пруд пруди, а Строгановы – одни. Из поморских земель вышедшие, крепкие и деловитые, они стали известны еще при Василии Темном, деньги на выкуп которого из плена дал Лука Кузьмич Строганов. Тесно было предприимчивым и основательным Строгановым на старой Руси, усобицами и набегами разоряемой. И пошли они в земли необжитые, пустые, полудикими племенами населенные. Федор Лукич, что потом иночество принял, основал солеварный промысел в Соли Вычегодской, с того и пошел расцвет и края, прежде неприютного, и фамилии…

На Урале возводили Строгановы города и крепости, развивали рыбные, охотничьи, рудные промыслы и земледелие, силами ратных людей своих, что дозволил им держать грозный царь Иоанн, присоединяли к России новые пространства. Вся Сибирь, что Ермаком и людьми его, на службе у Строгановых состоящих, покорена была – не их ли, Строгановых, дар любезному Отечеству?

Кама, Тобол… Что было здесь до Строгановых? Дикий край… А ныне – кипит жизнь! Заводы работают, земли возделываются… Царю Петру Алексеевичу для пушек, для защиты пределов российских и расширения их железо надобно было, Строгановы наладили добычу, построили заводы. Не впервой было выручать им самодержцев российских в их военных и иных предприятиях, и в дни Смуты, и в последующие войны щедро помогали они и казной, и ратными людьми. Великий Петр в благодарность за то пожаловал Строгановых баронскими титулами.

Все эти славные страницы родовой летописи вставали в памяти графа Александра Сергеевича Строганова во время поездки по своим пермским владениям. Несколько лет не бывал он здесь, по кончине первенца-дочери уехав с безутешной супругой в путешествие по Европе, а ныне настала пора доглядеть хозяйским взором, как спорится дело, да как живут податные люди. Это, последнее, немало заботило графа, желавшего, чтобы его крепостные жили достойно, не терпя нужды и притеснений. Вот и теперь, слушая доклады сопровождавшего его управителя, Александр Сергеевич не преминул напомнить о главном:

- Во всех твоих предприятиях и расположениях помни, Яков Федорович, что ты сердцу моему ни спокойствия, ни сладкого удовольствия принести не можешь, когда хотя б до миллионов распространил мои доходы, но отягчил бы чрез то судьбу моих крестьян. В таком случае приказываю тебе всегда предпочесть моим выгодам выгоды тех людей, коим я должен и хочу быть более отцом, нежели господином.

- Помилуйте, ваше сиятельство, батюшка, - пытался возражать Яков, - да ведь при таком отношении народец разболтается, дерзок сделается и леностен! Да и вашему состоянию урон случиться может!

- Ничего, состояние наше велико и крепко достаточно, чтобы не быть для наших людей жестокосердными тиранами и кровопийцами. Мы ведь, Яков Федорович, за них перед Богом в ответе. Дерзки, говоришь, станут? Значит, простим, обиды забывать надо… Воспитывать же надлежит не страхом, но прибегая к чувствам любви родительской… А, главное, иметь сердце открытое к бедствиям вдов и сирот, угнетенных бедностью. Если какое семейство кормильца лишилось, так о нем прямой наш долг позаботиться. Вот, тогда и будет благоденствие в наших имениях.

- Воля ваша, батюшка Александр Сергеевич, да только уж больно вы ко всякой твари добры и снисходительны. Прощение и любовь родительские – оно, конечно, дело божеское, а только иноредь и розга, и даже кнут требуются. Даже и в родительских руках! А без того ведь одно пороку поощрение выходит!

Яков еще при деде службу начинал и знал Александра Сергеевича с детских лет, потому говорил, не чинясь, хотя и не договаривал… Угадал Строганов в словах верного управителя намек на совсем иную доброту и снисхождение, к крестьянам отношения не имеющие. То самое снисхождение, что отчасти и привело теперь его в Пермский край в поисках забвения обиды и успокоения отягощенного горечью сердца.

Один из первых вельмож Империи, хозяин необъятных вотчин и наследник огромного состояния, друг самой Государыни и французских философов, Александр Сергеевич, всегда остроумный, обходительный, мгновенно становящейся душой всякого просвещенного общества, мог считаться истинным счастливцем и баловнем судьбы, если бы не одно: женщины! Эта самая загадочная из существующих субстанций оставалась вне его понимания…

Первая жена Строганова, графиня Воронцова, будучи привержена, как и ее отец, Императору Петру Третьему, не простила мужу приверженности Екатерине и ушла от него в родительский дом. Попытки развестись ни к чему не привели, и свободу для нового брака Александр Сергеевич получил, лишь став вдовцом. Его новая избранница, княгиня Екатерина Петровна Трубецкая, родила ему сына Павла и дочь Наталью и… сбежала в Москву с любовником – бывшим фаворитом Императрицы Корсаковым. Не желая умножать скандал и щадя малолетнего сына, Строганов не стал искать развода, напротив подарил неверной жене дом в Первопрестольной, подмосковное имение и щедрое содержание. Эта-то графская снисходительность и точила теперь управителя куда больше, чем его доброта к крестьянам. Александр Сергеевич понимал это так же хорошо, как Яков угадал, что граф приехал в свою вотчину не только по хозяйственным нуждам, но и отвлечься от того позора, который навлекла на него жена. Ведь столько лет прежде не наведывался он сюда…

Возвышение, вхождение в придворный круг немало отдалили Строгановых от их заводов, порученных заботам управителей. Уже отец графа, барон Сергей Григорьевич, проживал исключительно в столице, занимался благотворительностью, помогая нищим и убогим, поддерживал искусства… Даже предсмертное завещание свое старик оставил в стихах:

Смотри, чтоб жребий мой душе твоей достался.

Старайся обращать, как сыны, все благие

Учения плоды на пользу всей России,

Священным музам, друг, во всем ты верен будь.

И Александр Сергеевич всецело следовал родительской воле. Предметом особого попечения его были крестьянские школы. Строганов был убежден, что дети крепостных должны учиться грамоте и ремеслам, а потому открывал для них школы и художественные мастерские, убеждал в необходимости оных других землевладельцев.

Ныне Яков Федорович не без гордости показывал графу, что успелось сделать со времени его последнего приезда. И радовалось сердце Александра Сергеевича, видя опрятных детей, прилежно набирающихся знаний, которые непременно пригодятся им в их будущей жизни и позволят улучшить эту жизнь.

После полудня приехали в село Ильинское, где при расположенном неподалеку Тыскорском монастыре организована была иконописная мастерская Гаврилы Юшкова. Гостей низкими поклонами встречал сам мастер, а за его спиной толпились, с любопытством глядя на барина, и пестуемые им отроки.

- Ну, Гаврила, - заговорил Яков, положив руку на плечо мастеру, - порадуй барина питомцев твоих успехами! Много ли богомазов воспитал?

- Извольте посмотреть, ваше сиятельство, - с поклоном отозвался Юшков, - мы выставили для вас лучшие работы наших учеников.

Пройдя в мастерскую, Строганов с неподдельным вниманием осмотрел каждую из представленных работ: радостью полнилось сердце от того, сколь богат народ русский талантами, и что удалось те таланты найти, раскрыть, дать им возможность проявить себя и в дальнейшем служить Богу и людям ими, а не зарыть их в землю…

Иконы, резные и расписные предметы церковной утвари…

- А это?..

Остановился Александр Сергеевич перед единственным в этом собрании исключительным произведением – весьма искусственно выполненным макетом храма.

- А это, ваше сиятельство, - просиял Юшков, довольный, что граф обратил внимание на гордость всей его выставки, - будущая церковь села Ильинского! Андрюша Воронихин своими руками сделал! Золотые руки у парня! Андрей, подойди-ка! – позвал мастер любимого ученика.

Из рядов отроков выдвинулся высокий, худощавый юноша с живым, умным лицом и мягкими серыми глазами. Все это время он держался несколько поодаль, пропуская вперед, ближе к высокопоставленному гостю, младших.

- Вот, узнаете, ваше сиятельство? – улыбнулся Юшков. – Это же вы когда-то, в прошлый приезд свой, в нем искру Божию различили и учиться изволили отправить.

Память Строганова не подводила никогда, и он быстро вспомнил мальчонку из соликамского села Новое Усолье, что знатно рисовал углем. Когда Александру Сергеевичу показали его рисунки, он распорядился отправить юного художника в Ильинское, обучаться иконописному мастерству. А отрок-то, пожалуй, скорее не в Рублевы, а в Растрелли метит… Ведь никто здесь зодческому делу не учил его, а руки и глаз верный сами подсказали ему, что и как должно делать. Талантливый самоучка! Такие однажды составят славу России, дайте только подняться им, набраться знаний, отшлифовать умение…

- Ну, здравствуй, крестник, - граф улыбнулся Андрею. – Вижу, не ошибся я в тебе, и недаром для тебя прошли эти годы.

- Век Бога буду молить за вас, ваше сиятельство, - с поклоном отвечал Воронихин.

- У тебя несомненный талант к архитектуре, - задумчиво сказал Александр Сергеевич, бережно поворачивая в руках макет и изучая его глазом знатока. – Но здесь ты не сможешь развить его. Зодчих в наших мастерских еще не обучают, слишком редкий товар… Поедешь в Москву. Будешь учиться зодческому искусству у Баженова и Казакова. Сперва будешь подмастерьем, а там, кто знает… Что-то мне подсказывает, что я не ошибаюсь в тебе и теперь, и ты еще возведешь что-то гораздо более славное, чем деревенская церковь.


Когда Андрей, задыхаясь от восторга, ворвался в дом, мать сплеснула руками:

- Да что с тобой, свет мой? Ты как в горячке весь!

- Матушка! Матушка милая! Я в Москву еду! В Москву! – воскликнул Андрей, обнимая мать.

Он и сам еще не верил своему счастью, которое буквально пьянило его. Но почему бы и нет? Ведь однажды это счастье уже являлось ему в том же прекрасном обличии…

Андрей, конечно, много лучше графа помнил тот знаменательный день, когда тот впервые изменил его жизнь. Тогда в избу, где он пытался что-то вылепить из глины, вбежал запыхавшийся отец:

- Андрюшка, идем скорее! Барин тебя требует! – и не дожидаясь, пока сын опомнится, схватил его за руку и потащил следом за собой. Мать лишь успела на ходу отряхнуть и оправить на мальчике рубаху да набросить ему на плечи зипун.

Барин встретил Андрюшу с большой ласковостью. Ласка, казалось, вообще была частью его натуры, она так и струилась из глаз его, ею освещалось его тонкое, замечательно красивое, благородное лицо с мягкой, открытой улыбкой. Александр Сергеевич был высок ростом и тонок в кости, каждое движение его было исполнено изящества. Андрюше по малолетству показался он тогда сказочным Иваном-царевичем, полубогом, чем-то неземным, чем-то несоизмеримо возвышенным. Им хотелось просто любоваться, просто греться в солнечных лучах его внимательных глаз и ласковой улыбки…

- Это твои рисунки, Андрюша? – и голос барина был таким же теплым, ласковым, как и облик его. – Ты большой молодец. Я хочу, чтобы ты не бросал этого занятия, но совершенствовал свой талант, учился.

Вот тебе на! А отец-то бранился всегда, застав сына за рисованием или лепкой! Говорил, что простому крестьянину это все без надобности, и нечего зазря время расходовать, а лучше бы родителям помог! Мать неизменно вступалась за мальчика, а с нею – отец Никита, приносивший ему бумагу, на которой Андрюша, высунув язычок от старания, выводил сюжеты из Писания. Эти-то рисунки отец Никита и показал заехавшему в село барину, зная, что тот имеет большое попечение об образовании крестьянских детей и обо всяческих талантах.

- Поедешь в Ильинское, учиться иконописному мастерству у Гаврилы Юшкова.

- Батюшка, а как же он один там будет? – робко спросила мать, испугавшаяся разлуки с единственным сыном. – Он ведь мал еще совсем...

- Молчи, Пелагея, - строго оборвал ее отец. – Барин великую милость явил семейству нашему!

- Зачем же один? – словно из высот недостижимых мягкий голос раздался. – Вы поедете вместе с ним. Ильинское – село большое и богатое. Так ведь, Яков Федорович? Будете жить там.

- Батюшка-милостивец! – мать повалилась барину в ноги. – Век за тебя Бога молить будем!

Барин как будто смутился таким горячим изъявлением признательности. Он не любил, когда ему падали в ноги, лобызали руки, считая это обычаем варварским. Потрепав по голове Андрюшу, Александр Сергеевич напутствовал его:

- Учись прилежно! Я хочу быть уверен, что не ошибся в тебе!

И Андрюша учился! Все эти годы он познавал искусства, насколько возможно это было в Ильинском, а к тому читал все книги, которые возможно было достать. Но возможностей в пермском селе было весьма немного… В мастерской Юшкова он был первым учеником и гордился этим не от тщеславия, а от того, что оправдывал тем самым доверие своего благодетеля, что благодетель не ошибся в нем. И так хотелось, чтобы тот узнал об этом! Но слышал Андрюша, что барин путешествует где-то заграницей, а, значит, никак не узнать ему об успехах отмеченного им отрока. Да и нужно ли ему это? Мало ли таких облагодетельствованных им… И все-таки таилась мечта снова увидеть Александра Сергеевича. Хоть пошел Андрею восемнадцатый год, а так и сохранилось в нем то детское восприятия барина, как сошедшего с неба ангела.

И вдруг стало известно, что ангел-барин едет в Ильинское! Так и возликовало сердце! Ждал Андрюша гостя важного пуще всех в мастерской, хотя и виду не показывал, и смиренно стоял позади других, когда прибыл Александр Сергеевич. Графу шел уже сорок пятый год, но прошедшие лета почти не изменили его облика. Он стал лишь еще более утонченным. Да вот еще печаль то и дело примешивалась к по-прежнему струящемуся из ясных глаз свету. Что-то томило этого прекрасного человека, что-то незримой чужим кладью лежало на его благородном сердце…

И снова он отметил Андрюшу, почти все повторилось, как в тот, первый раз!

Мать так и упала на лавку при сыновнем известии:

- Ах ты, Господи, а мы-то с отцом на кого останемся?

А отец, последнее время прихваровавший, уж кряхтел, с печи слезая:

- Экая, мать, ты дура у нас! Сына твоего барин-милостивец не куда-нибудь, а в самую Москву посылает разума набираться! Человека из него сделать хочет, в люди вывести! А ты реветь! Радоваться надо, Пелагея Ивановна, и Бога благодарить, что так он многощедр к нам! – с этими словами отец, с годами помягчевший сердцем, обнял мать, и та, всхлипывая, согласилась:

- А я радуюсь, Никифор Степанович, от радости и плачу.

Андрей опустился перед матерью на колени и приник губами к ее натруженным, шершавым рукам:

- Благословите, матушка! И вы, батюшка, также!

Перед глазами его уже стояла, наполняя сердце ликованием и невольным страхом, Москва! Никогда им не виденная, но непременно прекрасная! Белый город со множеством церквей, как описывали его видавшие или слыхавшие рассказы о ней. Царственный город! Первопрестольный! Юный зодчий чувствовал, что решилась его судьба, и сладостно замирала душа в ожидании: что-то сулит она ему? И не ошибся ли в нем батюшка-барин?


2

- К оружию, граждане! Тиран не должен оставаться в Версале! Осиное гнездо аристократии должно быть разорено! Тиран должен быть в руках народа, иначе аристократы вновь возьмут власть над нами и уничтожат нас!

- Верно! На Версаль! На Версаль!

Эта речь была очень похожа на ту, что несколькими днями назад произнес журналист Камиль Демулен: «Граждане! Время не терпит; отставка Неккера — все равно что набат Варфоломеевской ночи для патриотов! Сегодня вечером все швейцарские и немецкие войска выступят с Марсова поля, чтобы нас перерезать! Нам остается один путь к спасению — самим взяться за оружие! К оружию!» После этого толпа парижан, возбужденная отставкой первого министра и концентрацией вокруг города войск, явно грозящих разгоном Национального собрания, ринулась на штурм Бастилии… Этот мрачный символ, в чьих казематах некогда томились многие именитые узники, ныне практически не использовался. В легендарной тюрьме не содержалось и десятка заключенных, да и те не имели отношения к политике. Однако, крепость была важным стратегическим укреплением, и ее пушки были направлены на Сент-Антуанское предместье, что весьма не понравилось местным жителям.

Гарнизон Бастилии составляли инвалидная команда из 82 ветеранов и 32 швейцарца. Штурмовать цитадель пришла вся парижская чернь, спешно записывавшаяся в создаваемую для защиты Национального собрания национальную же гвардию… Эта-то толпа, разграбившая по дороге склады с оружием и захватившая пять пушек в Доме Инвалидов, и взяла штурмом крепость. Ее коменданта, трех солдат и трех офицеров растерзали по дороге в ратушу. Их отрубленные головы насадили на пики и носили по городу в качестве победного трофея… И чем, спрашивается, нравы просвещенного европейского города, признанного центра культуры, отличаются от азиатских?..

А теперь какая-то женщина с безумно горящими глазами, в красной амазонке, в огромной шляпе, с саблей и двумя пистолетами на поясе, стоит на барабане, ставшем ей импровизированной трибуной и к восторгу толпы зовет ее на штурм Версаля…

- Кто это, месье Ромм? – Попо, восхищенно смотрящий на ораторшу, дергает за рукав своего наставника.

- Это Теруань де Мерикур! – гордо отвечает Ромм. – Актриса и член нашего общества!

Актриса… Что ж, понятно, актриса играет роль жрицы революции. Но ее игра будет оплачена кровью, и это никого не волнует. В том числе Ромма и Попо… В последнее время Андрей переставал понимать своих спутников. Ему, вчерашнему крепостному, совсем не по сердцу были ни кровавые расправы, ни митинговые речи, ни все то происходящее, что обращало прекраснейший из городов в бедлам. Что же может прельщать в этом графского сына, аристократа и богача? Ведь все эти граждане мечтают расправиться именно с такими, как он, как его отец… Что бы сказал Александр Сергеевич, увидев сейчас своего сына?

Мысль о благодетеле еще больше смутила душу Андрея.

Несколько лет тому назад Строганов приехал в Москву. К тому времени Воронихин уже два года обучался в Первопрестольной зодческому ремеслу, руководимый такими гениями, как Баженов и Казаков, отличавшими способного ученика и доложившими о его успехах графу. Александр Сергеевич, ознакомившись с работами своего подопечного, обнял его и сказал со своей обаятельной улыбкой:

- Не ошибся я в тебе, «крестник»! Ну, что ж, раз здесь ты справился, то и в столице будешь хорош. Мой отец, Царствие ему Небесное, начал строить дворец, пригласив из Италии самого Растрелли. Дворец уж возведен, но над его отделкой должно еще много работать. Для тебя это будет хорошим опытом!

При имени великого итальянского архитектора сердце Андрея гулко забилось. Работать во дворце, построенном таким гениальным мастером! Во дворце самого благодетеля! Может ли быть доверие больше? Он хотел по крепостной привычке поцеловать руку барина, но тот опередил его, положив обе руки ему на плечи:

- Ты не холоп, а зодчий. И учись вести себя, как зодчий с тем, чтобы прочие видели в тебе то, кто ты есть на самом деле, кем создал тебя Господь Бог.

- Бог создал меня крепостным…

Строганов покачал головой:

- Бог создал тебя зодчим. А все прочее устанавливают люди, а не Бог… И, поскольку в твоем случае, право подобных установлений принадлежит мне, то отныне ты более не крепостной, а свободный человек. Вольная твоя уже подписана. Надеюсь, свобода не вскружит тебе голову, и ты не обратишь ее к худу, забросив учение.

- Ваше сиятельство, если прежде я учился и работал, как крепостной, то отныне буду работать, как свободный человек – то есть вдвое усерднее, - с поклоном ответил Воронихин.

- Достойный ответ, хвалю! – одобрил граф.

Его доверие к Андрею оказалось много больше, чем тот мог ожидать. Заботясь об образовании молодого зодчего, Александр Сергеевич определил его постигать науки и искусства вместе со своим сыном Павлом, Попо, как называли его близкие. Вместе исколесили они сперва Россию, от Тавриды до Архангелогородчины и Олонецкой губернии, а затем направились в Европу…

Попо был много младше Андрея, но ни лета, ни разность положения не помешали искренней дружбе, которая сложилась между ними. Юный Строганов лишь начинал постигать науки. Его наставник, француз Жильбер Ромм, следуя педагогике Руссо, считал, что обучать отроков наукам надлежит не ранее 12 лет. Поэтому до сего возраста единственное, что Попо знал превосходно, это Священное Писание, а потому был весьма религиозен. Кроме этого Ромм требовал от своего воспитанника строгого аскетизма, умеренности во всем. Почтенный ментор регламентировал даже кушанья своего питомца. Таким образом ко времени прибытия во Францию 17-летний Строганов был еще чистейшим ребенком, к которому Андрей относился, как к любимому младшему брату, всячески заботясь и опекая его.

Но парижская жизнь изменила Попо. Он как-то разом повзрослел, отстал от наук и почувствовал вкус к неизведанной доселе свободе. Это было, конечно, влияние Ромма… Француз также преобразился. Неказистый, медлительный, говоривший монотонно, он был теперь весь – движение, весь – порыв, весь – огонь! В сущности, оба они были точно в лихорадке. Вместо постижения наук наставник и ученик проводили все время на заседаниях Национального собрания, занимая места на трибуне, на которой собирались самые радикальные зрители, поддерживавшие возгласами с мест любимых ораторов. Пару раз и Воронихин ходил с ними, но никакого удовольствия в подобном времяпрепровождении не нашел. Базарный день да и только…

Для Андрея Париж был городом искусств и мастеров, секретами которых мечтал он овладеть. А потому все дни проводил он, изучая дворцы и галереи, прогуливаясь в парках и просиживая за книгами в библиотеках. Все было прекрасно в прекрасном городе, кроме одного – ритма жизни. Все французы жили в каком-то лихорадочном нетерпении, непрестанной суете: бежали, а не шли, тараторили, а не говорили. Какой контраст с тою же степенной Германией! С вечным Римом! Куда так спешили эти люди, расталкивая друг друга, не успевая договорить, а, пожалуй, и додумать собственной мысли?

Теперь они спешили в Версаль, предводительствуемые заигравшейся артисткой… Спешили преимущественно женщины, вооруженные пиками, вилами, ружьями… И сжималось сердце при мысли о королевской семье. Эта несчастная семья уже жила, точно в плену. Воронихин однажды посетил собор Святого Людовика, в котором молились Августейшие особы. Церковь была наполнена праздной публикой, и молились здесь лишь королевская семья и их приближенные, а прочие шушукались: одни сочувствуя венценосцам, другие, напротив, злорадствуя и насмехаясь… А они, венценосцы, точно не слышали этого, точно находились вне всего окружающего их, обращенные единственно к Богу. В этом было величие и истинная высота духа. И Андрею было нестерпимо жаль этого несколько неуклюжего короля, добряка по виду, эту исполненную скорби королеву, такую хрупкую и прекрасную, их несчастных детей, особенно маленького дофина, еще не понимавшего, какие тучи сгущаются над его льняной головкой.

Национальное собрание желало изменить строй, принять конституцию, по сути, совершить переворот. Король попытался защититься… Но у него ничего не вышло. И, вот, чернь по камню разносит Бастилию, пляшет и пьет вино в ее стенах, а толпа озлобленных баб идет штурмовать Версаль – эту дивную жемчужину архитектурного искусства! А украшенные зелеными революционными кокардами Попо и Ромм приветствуют это… И тоже кричат что-то антитираническое. И плывет над всем этим безумным спектаклем уже заученное всеми патриотами:

Вперед сыны отечества,

День славы пришел!

Против нас тирании!

Кровавое знамя поднято,

Договоритесь в наших кампаниях.

Мычат эти жестокие солдаты?

Они идут в ваши руки.

Резать ваших сыновей, ваших подруг!


К оружию граждане,

Создавайте ваши батальоны!

Марш, марш!

Чтоб нечистая кровь

Напоила наши поля.[1]


- Брат Андре, как я рад, что ты дома! – Попо, едва перешагнув порог, бросился на шею Воронихину. – Король уже в Париже! В Тюильри! Он пошел навстречу требованиям патриотов! Версаль опустел!

Андрей мысленно посочувствовал королю и Версалю, но не стал высказывать свои мысли вслух.

- Сегодня вечером Ромм назначил большое собрание «Общества друзей закона»! И мы пойдем на него!

- Прости, Попо, но вечером я предпочел бы позаниматься живописью. Ты же знаешь, что политические страсти не увлекают меня, - отозвался Воронихин.

- Андре, душа моя, - Строганов развалился на диване и наполнил вином бокал, - я не понимаю, как ты можешь оставаться таким холодным, когда все кипит?

- Что же хорошего в кипении? Рано или поздно, оно приведет к пожару, а пожар – препаршивая вещь. И я бы вовсе не желал быть его созерцателем, а тем более сам оказаться в горящем здании. В нашей деревне однажды был пожар. И что ж доброго? Несчастные погибшие, несчастные погорельцы, уничтоженное хозяйство…

- Да причем тут твоя деревня, право! – Попо сделал несколько глотков вина. – Народ борется за свою свободу, разве ты не понимаешь? Какая великая, победительная, удивительная стихия! Ведь ты художник! Неужели тебя не волнует и не восхищает стихия?!

- Везувий может быть прекрасен, но когда его лава погребает под собой города и веси с живущими в них – то что хорошего в такой стихии? Шторм тоже может быть живописен, когда стоишь на берегу, но что хорошего, когда он поглощает корабли с их командами и пассажирами?

- Как ты не можешь понять… - поморщился Строганов. – Ведь здесь идет борьба за идеалы справедливости и гуманизма! За то, что проповедовал Руссо, Вольтер и другие!

- Что-то я не помню, чтобы Руссо проповедовал насаживание голов на пики, и не знал, что наш Пугачев был борцом за светлые идеалы гуманизма.

- Пугачев был бунтовщик! – воскликнул Попо.

Воронихин невольно рассмеялся:

- А Демулен и прочие, зовущие на борьбу с тираном?.. Милый Попо, представь себе, что на заводах твоего отца поднялось бы восстание. Как бы тебе это понравилось?

- А зачем нашим людям восставать? Мы же их не притесняем, напротив, всячески заботимся, - развел руками Строганов. – Нет, ты просто не понимаешь, о чем говоришь… Ты… слишком увлечен своим искусством!

- Твоя правда, мое дело – искусство, а не политика.

- И все же сегодня ты пойдешь со мной! Я так хочу!

- Слушаюсь, барин, - поклонился Воронихин. – Но не вырождаетесь ли вы в тиранию? Может, и мне начать бунтовать?

Попо легко вскочил на ноги и, обняв друга, сказал почти жалобно:

- Андре, друг мой, не будь таким мизантропом, прошу тебя! Пойми, для меня сегодня очень важный день! Меня, - он перешел на шепот, - должны принять в члены общества!

- Граф Строганов – член революционного общества? Ты подумал о своем отце?

- Не Строганов, а гражданин Очер!

Ах, да… Андрей совсем забыл, что с началом волнений Попо по совету Ромма сменил фамилию на «Очер» - по названию отцовского завода. И место жительства тоже пришлось сменить – перебрались из сен-жерменского строгановского дома на квартиру в Париже, взяв с собой лишь одного слугу-швейцарца…

- А еще я написал статью для нашей газеты! Я непременно дам тебе ее прочесть!

Много трогательного было в этом красивом, как херувим, нежном и восторженном юноше. Воронихин никогда не умел отказывать ему и с тоской уже понимал, что вечер ему предстоит провести в малоприятной компании…

- А еще, милый Андре, знаешь ли кто будет сегодня на собрании?

- Маркиз Мирабо?

- Нет! Гораздо лучше! Теруань! – это имя было произнесено с таким взволнованным придыханием, что Воронихин едва не выругался. Все было еще хуже, чем он предполагал…

- Так ты пойдешь со мной, верно? – тон Попо опять стал детски жалобным.

- Что ж мне остается… Но, прошу тебя, друг мой, в первый и в последний раз!

- Я всегда знал, что могу на тебя рассчитывать! – обрадовался Строганов, троекратно расцеловав друга. – И раз так, то у меня к тебе еще одна просьба! Не мог бы ты ссудить меня небольшою суммою?

С этой просьбой Попо и Ромм в последнее время довольно исправно обращались и к Андрею, и к швейцарцу Клемансу. Деньги, присылаемые графом сыну и наставнику, исчезали с чудесной скоростью. Клеманс же и Воронихин всегда весьма экономно расходовали свое жалование, а потому имели сбережения. Их-то и повадились одалживать борцы за идеалы гуманизма.

Воронихин, ничего не говоря, достал свою шкатулку и вручил Попо просимое.

- Спасибо, мой милый, добрый Андре! – воскликнул тот. – Как только отец пришлет деньги, я тотчас все верну тебе!

Бедный-бедный благодетель-граф, знал бы он, куда уходят деньги, столь щедро посылаемые им на образование своего сына…


Очередное собрание «Общества друзей закона» было посвящено знаковой дате – годовщине клятвы в зале для игры в мяч, первому выступлению третьего сословия против королевской власти, произошедшему в том самом зале Версаля. На празднование этого события собрались не только члены общества, но и его друзья, и гости. Были здесь и маркиз Мирабо, и Дантон, и Робеспьер, а также находившийся в Париже проездом русский путешественник, начинающий литератор Карамзин.

Нешуточные баталии развернулись между Мирабо и Робеспьером. Маркиз брал природным артистизмом и редким красноречием, Робеспьер, не обладавший ни тем, ни другим – абсолютной убежденностью в своих словах. И эта убежденность фанатика брала верх над игрой артиста…

Однако, Павел, назначенный в этот знаменательный вечер библиотекарем общества, впервые был невнимателен к прениям ораторов. Его внимание было приковано к той, попечению которой был вверен архив общества…

- Сударыня, я восхищен вашей красотой и отвагой и счастлив, что мы теперь состоим в одном обществе и служим одной цели!

- Более того, исполняем схожие должности: вы заведуете библиотекой, я – архивом… Не кажется ли вам, что это судьба?

После этих слов можно ли было думать о чем-то еще? Можно ли было думать о чем-то еще, находясь рядом с этой женщиной? Женщина-пламя! Женщина-буря! Женщина-визувий! Женщина-стихия… Ее густые, волнистые, огненно рыжие волосы лавой стекали по плечам, сливаясь с пурпурным платьем, глубокое декольте которого позволяло любоваться высоко вздымаемой взволнованным дыханием грудью. А это лицо! Ни одна античная богиня не превзойдет его красотой! И сколько решимости и вдохновения в нем! Как горят ее изумрудные очи! «Наша Эсфирь» - называли ее в обществе… Да, именно такой должно было быть Эсфири[2], чтобы покорить своим чарам несчастного Артаксеркса.

- Андре, ты только взгляни, как она прекрасна! – шепнул Павел на ухо своему верному другу Андрею. Но тот отчего-то не спешил выражать восхищения.

- Помилуй! Неужели она не потрясает тебя, если не как мужчину, то хотя бы как художника?!

- Ты забываешь, что я прежде всего архитектор, а не живописец, - отозвался Воронихин. – И даже обращаясь к живописи, я предпочитаю изображать здания, а не людей.

- Ах, друг мой, ты прекрасный человек, но чудовищный зануда, - махнул рукой Павел. – Что твои здания? Как бы ни были великолепны, а все ж мертвы. А люди – живы! А жизнь, Андрей, прекрасна! Нет ничего прекраснее жизни во всех ее проявлениях!

Тем вечером он ускользнул и от друга, и от наставника. Вместе с Теруань они покинули дом, в котором собралось общество, через черный ход, и Эсфирь повлекла его за собой лабиринтами парижских улиц, пустынных и темных в этот поздний час. Павел слепо следовал за своей спутницей, двигавшейся в темноте с ловкостью кошки, и лишь один раз спросил:

- Куда мы идем?

Горячий палец коснулся его губ:

- Не спрашивай и увидишь!

Узкая улочка, дверь, темная лестница, во мраке которой можно, однако, различить пурпурное платье… Все-таки он дважды споткнулся, и оба раза слышал ее заливистый смех. И, вот, наконец, цель пути… Квартирка в мансарде… Вспыхнувшая свеча позволяет разглядеть ее артистический беспорядок: шляпы, лежащие прямо на полу, неубранная со стола посуда, кое-как свернутая одежда, пестрым комом или скорее горой высящаяся в кресле, неприбранная постель…

- Хочешь вина? – спросила Теруань, оборачиваясь к своему гостю.

- Пожалуй. Я немного продрог… - отозвался Павел, чувствуя, как дрожь охватила все его тело.

Она улыбнулась и провела горячей ладонью по его щеке, еще ни разу не тронутой цирюльником. Строганов внезапно смутился. Смутился разом своей юности и неопытности, своего почти девичьи нежного, румяного лица… Каким желторотым мальчишкой должен выглядеть он в глазах этой богини!

- Ты боишься меня? – спросила Теруань.

- Ты знаешь, что тебя называют Эсфирью?

Эсфирь расхохоталась, обнажая ровные ряды белоснежных зубов.

- Знаю и горжусь! Но Эсфирь страшна для врагов своего народа, а ты друг народа, как и мы все, и, значит, тебе нечего бояться! – с этими словами она поцеловала Павла в лоб и, продолжая смеяться, скрылась за завесой. – Я принесу тебе вина.

Этот материнский поцелуй задел самолюбие Строганова. Неужели она и в самом деле относится к нему, как к ребенку? – с досадой думал он. Но в этот миг завеса вновь отодвинулась, и Павел остолбенел, лишившись дара речи. Его богиня стояла перед ним с бокалом вина, совершенно обнаженная и прикрытая лишь огненными прядями своих изумительных волос…

Утром, уткнувшись в них пылающим лицом, гражданин Очер прошептал:

- Я еще никогда не чувствовал себя таким свободным! Революция прекрасна! Прекрасна, как ты! Ты ее жрица и моя богиня! Я всегда буду любить тебя! А лучшим днем в моей жизни будет день, когда я увижу Россию, обновленную такой же революцией! Может быть, я буду играть там ту же роль, какую здесь играет гениальный Мирабо…

Ответом ему был лишь захлебчивый хохот богини…


- Как тебе не совестно, Александр Сергеевич! Уже четвертый раз подряд меня обыгрываешь! – с шутливой обидой воскликнула Екатерина, ловко поймав подушку, брошенную в нее Строгановым.

То была их давняя забава: при игре в бостон, если Государыня проигрывала, граф в шутку бросал в нее подушкой. В этот вечер Екатерине не везло…

- Ваше Величество сами беспокоились, что я всю жизнь хлопочу, чтобы растратить свое состояние… - с улыбкой отвечал Строганов.

- И не преуспеваешь в этом!

- Потому что время от времени Ваше Величество дает мне возможность несколько приумножить его!

Их дружба началась еще в бытность Екатерины цесаревной и с той поры оставалась самой искренней и задушевной. Строганов был чужд придворных интриг, всецело разделял страсть Государыни к искусству и коллекционированию шедевров оного, а также ее увлечение французскими просветителями. Трудами последних Императрица зачитывалась в юности и, хотя, придя в власти, на опыте убедилась в нежизнеспособности их теорий и отвергла их, но сохранила сердечную привязанность к их авторам. И Вольтер, и Дидро были друзьями ее, а также и Строганова. Александру Сергеевичу даже довелось гостить у фернейского мудреца. Частенько вспоминалась ему эта встреча… В парке скромного замка их с женой встретил странный человек, одетый в халат, длиннополую подбитую желтой подкладкой куртку из синего сукна в желтых цветочках. Под ней были надеты безрукавка и фуфайка. Всю эту пестроту дополняли красные короткие штаны, белые шерстяные чулки, полотняные туфли и черная бархатная шляпа, надвинутая на старомодный парик вплоть до густых бровей и подчеркивавшая напоминавший щипцы для раскалывания орехов профиль. В руках странный человек держал шест, на одном конце которого был садовый нож, а на другом мотыга. Это и был монсеньер Вольтер…

- Ах, мадам, какой сегодня счастливый день для меня. Я видел солнце и вас! – легко, как юноша, склонился он в поклоне перед Екатериной Петровной…

Государыня, слушая рассказ об этой встрече, смеялась:

- Вольтер, несомненно, большой артист, и ему не хватает подмостков и благодарных зрителей!

К подмосткам тяготела и она сама, и время от времени устраивала домашние представления для узкого круга, для которых сама же сочиняла пьесы.

При отъезде Строгановых Вольтер гордо показал роскошную соболью шубу, подаренную ему Екатериной:

- Я бы охотнее подчинялся одному-единственному самодержцу, чем тремстам крысам местного пошиба.

Однако, Дидро и Вольтер уже успели сделаться вчерашним днем Франции, а день новый выдвигал совсем иных властителей дум, и они, зовя себя учениками просветителей-гуманистов, кажется, менее всего тяготели к гуманности…

- Вот что, батюшка, Александр Сергеевич, - Государыня вдруг стала серьезной, - давно я хотела поговорить с тобою, да все откладывала, не желая огорчать тебя. Но да ты все одно узнаешь, и лучше ранее, чтобы успеть меры принять.

Строганов насторожился, почувствовав, что речь пойдет о Попо.

- Знаешь ли ты, свет мой, чем твой недоросль со своим учителем в Париже занимаются?

- Предполагал, что науками… - произнес Александр Сергеевич.

Екатерина протянула ему свернутое письмо:

- Это от нашего посла Симолина. Прочти-ка, что за наукам учит этот злодей твоего сына.

Строганов принял бумагу из рук Императрицы и углубился в безрадостное чтение.

Многолетнее путешествие сына сперва по России, а затем по Европе было предпринято им, чтобы, насколько возможно, защитить Попо от того удара, который нанесла мальчику в самые нежные годы измена матери. К тому же европейское образование считалось обязательным для русского благородного юноши. Самого Александра Сергеевича отец также отправил заграницу в сопровождении гувернера-француза по достижении 19 лет. К тому времени Строганов свободно говорил на нескольких языках, в совершенстве знал французский, и, имея рекомендательные письма отца и довольно денег, не встречал в своем путешествии никаких затруднений.

Это была лучшая пора в его жизни! В Берлине Александр Сергеевич жил у губернатора фельдмаршала Кейта, некогда служившего в России и с той поры дружившего со старшим Строгановым. В ту пору молодой путешественник сошелся со всеми известными прусскими учеными и деятелями искусств, он изучал музеи, библиотеки, мануфактуры, а также работу всех важных ведомств. Его жадному до знаний уму было интересно решительно все! Далее последовали Франкфурт, Ганновер, Ганау, Страсбург…

В Женеве Строганов погрузился в науку. Он изучал физику у Некера, юриспруденцию у Ромина, математику и логику у Жильбера, историю и географию у Верне… Со всеми у Александра Сергеевича сложились самые теплые дружеские отношения. Уже с их рекомендациями он перебрался в Италию, которую объехал вдоль и поперек, изучая творения знаменитых мастеров и покупая ценные экспонаты для коллекции, начало которой положил его отец. Здесь Строганов был принят самим Папой Римским и также обрел много добрых друзей, которые затем посещали его в Петербурге. Александр Сергеевич вообще чрезвычайно легко сходился с людьми, люди были интересны ему, он же был любим ими, умея очаровать их сердечностью общения, огромной эрудицией, умением непринужденно и остроумно вести беседу.

В Париже он два года изучал химию, физику и металлургию, осматривал фабрики, литейные и сталелитейные заводы, желая внести усовершенствования в собственные уральские заводы. Советник русского посольства в Париже Бехтерев отписал Строганову-старшему о сыне: «Остается только желать, чтобы всех русских так любили и уважали, как его».

Совсем иное сообщал теперь о Попо Симолин. Ромм, которому Александр Сергеевич так доверял, втянул своего воспитанника в якобинский клуб, вместе они участвуют в каких-то сборищах, активно поддерживают революцию… Попо даже подарил якобинцам библиотеку! И на это-то, стало быть, тратил он отцовские деньги! Мрачнел Строганов с каждой прочитанной строчкой… Не сдержался, помянул недобро жену, вот уж яблочко от яблоньки… Сообщал русский посланник, что юный Строганов сменил место жительства втайне от посольства и вступил в связь с ярой революционеркой, артисткой Теруань де Мерикур. Этого еще не доставало! Теперь понятно, почему все рекомендации Александра Сергеевича покинуть революционный Париж остались без внимания Попо и Ромма…

Вспомнил Строганов, как при начале войны с Турцией сын писал ему из Женевы, прося дозволения вступить в армию Румянцева, обещавшего принять его в адъютанты, и сражаться за Отечество. Может, лучше было согласиться тогда? По крайности, то был порыв благородный, а теперь – Бог знает, что такое!

- Я чувствовал, что с ним что-то не так, но не думал, что дело столь худо. Я уже писал ему, чтобы он покинул Францию, но…

- Но он не послушал, - докончила Екатерина. – Это неудивительно!

- Я напишу еще раз и ему, и Ромму.

- Напиши, батюшка, - кивнула Императрица. – Только вот что, свет мой Александр Сергеевич, теперь твоему недорослю еще и матушка напишет. А точнее приказание отправит, чтобы возвращался немедля. Это я и всем нашим подданным приказать намерена. Нечего им там французской заразой заражаться. И вот еще что. Человека за сыном своим пошли надежного. Так, чтобы уж никуда он не делся. Молод он, ветер в голове. А наставник его смутьян и бестия. Как бы еще что не учудили. Так уж ты…

- Я племянника пошлю за ним, Новосильцева, - сказал Строганов. – Он его отыщет и привезет.

- Так-то оно лучше будет, - одобрила Государыня, машинально тасуя колоду карт.


- Вы совсем не похожи на своего друга, месье Андре, - кокетливо заметила хорошенькая Миет, подходя к Воронихину, коротавшему время за этюдником. – Он дни напролет или забавляется с нашими девушками, или агитирует наших мужчин вместе с дядей Жильбером. А вы пренебрегаете и тем, и другим.

- Я не люблю политику, мадмуазель Миет, и не столь хорош собой, как Андре, чтобы ваши девушки не давали мне прохода, - отозвался Воронихин.

- Вы серьезный и нелюдимый, - покачала головой Миет. – Серьезность – это достоинство. Нелюдимость – недостаток.

- Возможно, но у всех есть свои недостатки, не так ли?

- Вы рассуждаете совсем, как бабушка… Она тоже смеется над нами! И ничего не понимает в политике… Но она уже стара, а вы молоды! Юность всегда любит перемены!

- Вы разбираетесь в политике, милая Миет?

- Я читаю газеты, слушаю дядю Жильбера… Дядя Жильбер скоро будет депутатом! Представляете? Наш дядя Жильбер – депутатом! Правда… - девушка помялась. – Эта санкюлотская мода…

- Вам она не по душе?

- Она придает всем простецкий вид. Дядю Жильбера невозможно узнать после того, как он отказался от пудры и облачился в куртку и брюки. В этом костюме он весьма напоминает сапожника с угла улицы.

Воронихин рассмеялся этому весьма точному сравнению, но Миет, напротив, посерьезнела и добавила:

- Однако его принципы облагораживают его больше, чем хорошая одежда. Тот, кто любит роскошь, любит и привилегии, а привилегии составляют несчастье народов. Равенство - естественное право. В основе общественного устройства лежат различия между людьми, которые не должны существовать. Законы не могут быть более благосклонны к одним за счет других. Мы все - братья и должны жить одной семьей. Дворяне, считающие себя иными существами, нежели крестьяне, никогда не примут подобную систему. У них в голове слишком много предрассудков, чтобы услышать голос разума. Они негодуют на философов, просветивших народ.

Все эти заученные сентенции Андрей слышал уже бесчисленное множество раз, и они давно набили ему оскомину, поэтому он решился завершить отвлекавший его от занятий разговор.

- Знаете, милая Миет, я простой крестьянин, поэтому вы, как просвещенная девушка, должны простить мне мое суждение мужлана. Но мне кажется, что женщина всегда несравненно милее, когда рассуждает о шитье или обеде, нежели о равенстве.

Миет обиженно поджала губки и удалилась, оставив Андрея предаваться блаженному одиночеству. Ему уже глубоко опостылела Овернь, родина Ромма, куда тот увез, исполняя после неоднократных настояний требование графа покинуть Париж, своего воспитанника. Ромм еще надеялся, что сумеет переубедить Александра Сергеевича, и они вместе с Попо смогут вернуться в Париж и продолжать свою деятельность. И наставник, и ученик были теперь членами якобинского клуба, по случаю чего гражданин Очер облачился в широкие холщовые штаны, короткую куртку, свободную рубашку без жабо с небрежно повязанным галстуком, деревянные башмаки и красный фригийский колпак с трехцветной кокардой. Здесь, в Оверни, новоявленные якобинцы изо дня в день колесили по окрестностям, выступая с зажигательными речами перед крестьянами.

- Свобода или смерть! – кричали они, и толпа, конечно же, вторила им, после чего, правда, разбредалась заниматься повседневными делами, как после театральной постановки.

Даже из похорон умершего от болезни бедняги Клеманса эти двое умудрились устроить политическую демонстрацию, в которой участвовало 20 человек…

Одно только радовало Андрея: Париж остался в прошлом. А с ним и бешеная Эсфирь-Теруань, совершенно вскружившая голову бедному Попо. Перед отъездом он поклялся ей в вечной любви и в том, что возвратиться к ней при первой же возможности, несмотря на деспотизм отца и волю Императрицы.

В том, что надежды Ромма не разлучаться с воспитанником и вернуться в Париж напрасны, Воронихин не сомневался. Матушка-Государыня повелела покинуть осиное гнездо своим подданным и возвращаться в Отечество. А, значит, уже недолго осталось томиться в чужих землях! Скоро-скоро вернутся они с Попо в Россию… От этой мысли теплело на душе у Андрея. Он успел многому научиться за время путешествия и теперь горел желанием применить новые знания и идеи на практике. А к тому немало соскучился Воронихин и по Отечеству, и по благодетелю-барину, и по матери, которая, овдовев, жила лишь одной надеждой – повидать сына до собственного смертного часа.

- Месье Андре! – голос Миет прервал воспоминания Андрея о родительнице. Он досадливо поморщился, но, тотчас придав лицу любезное выражение, обернулся:

- Что-то случилось, мадемуазель Миет?

- Приехал какой-то господин из вашей страны, ищет вашего друга и дядю Жильбера.

- А что же они? Где же?..

Девушка пожала плечами. В самом деле, можно было и не спрашивать… Агитируют французских мужиков в якобинство в какой-нибудь из близлежащих деревень… Воронихин поспешно сложил свой этюдник и вместе с Миет поспешил к дому Ромма, в котором жила его мать и прочая родня, смотревшая на наставника «русского принца», как на важную персону, а на самого «принца» - с восхищением. Обычные люди! Они бы непременно с восторгом кланялись юному дофину и счастливы были лобызать его ручки, случись ему оказаться в их краях. Обычные патриархальные нравы, обычная жизнь, к которой все привыкли и, хотя мечтают о лучшей доле (покажите человека, который бы о ней не мечтал!), но вовсе не стремятся переворачивать сложившийся порядок вверх дном, играть в русскую рулетку с судьбой. Спрашивается, к чему нужно будить в душах этих мирных, добрых, трудолюбивых и веселых людей демонов, жаждущих крови? Насаженные на пики головы коменданта Бастилии и его солдат и десятки убитых при штурме крепости до сих пор не давали покоя Андрею. Эту бессмысленную жестокость, эти умножающиеся жертвы, это разнуздание страстей – какая справедливость окупит? И где она во всем этом бедламе? И кто вернет семьям их убитых? Нет, мечтатель Жан-Жак, могиле которого поклонились Попо, Андрей и Ромм по пути в Овернь, доживи он до этих дней, не одобрил бы их безумия. Ведь не к бунту звал Руссо, а к совершенствованию нравов, к милосердию… Но этого призыва не услышали ни по одну из сторон возводимых в умах и душах баррикад, и баррикады стали возводиться на улицах, обагряясь кровью.

В доме Ромма его мать и бабушка Миет уже вовсю потчевала расположившегося за столом знатного гостя, в котором Воронихин с радостью узнал племянника Александра Сергеевича Николая Новосильцева. После приветствий Николай Николаевич осведомился, где пропадает его любезный кузен и, не получив внятного ответа, покачал головой:

- Мне пришлось гнаться за этим юнцом из самого Парижа! Понимает ли он, что не только огорчает своего добрейшего отца, но и навлекает на себя гнев матушки-Императрицы? Тебе-то, надеюсь, не вскружила голову эта парижская кутерьма?

- Месье Воронихин – редкий зануда, чтобы что-то могло вскружить ему голову, - подала голос припомнившая утреннюю обиду Миет.

- И это лучшая для него рекомендация, - улыбнулся Новосильцев, похлопав Андрея по плечу.

В это время в окно они увидели приближающихся к дому Ромма и Попо, беспечно обнимавшего какую-то сельскую хохотушку и что-то нашептывавшего ей на ухо. И наставник, и ученик были одеты по санкюлотской моде. Николай Николаевич подернул плечом:

- Экий, право, срам! Графский сын в клоунском колпаке и тряпье портового грузчика…

Дверь распахнулась, и вся троица замерла на пороге, явно не обрадовавшись нежданному гостю. Попо что-то шепнул своей подружке, и та не замедлила исчезнуть. Холодно приветствовав кузена и его учителя, Новосильцев заметил:

- Вижу, господа, вы меня не ждали. Хотя должны были бы. Месье Ромм, извольте ознакомиться с письмом графа! – он подал ментору запечатанную бумагу.

Тот вскрыл письмо и с самым скорбным видом принялся читать вслух:

- Любезный Ромм, я давно противился той грозе, которая на днях разразилась. Сколько раз, опасаясь ее, я просил вас уехать из Парижа и еще недавно совсем выехать из пределов Франции. Право, я не мог яснее выразиться. Вас не довольно знают, милый Ромм, и не отдают полной справедливости чистоте ваших намерений. Признано крайне опасным оставлять за границей и, главное, в стране, обуреваемой безначалием, молодого человека, в сердце которого могут укорениться принципы, не совместимые с уважением к властям его родины. Полагают, что и вы, по увлечению, не станете его оберегать от этих начал. Говорят, что вы оба состоите членами Якобинского клуба, именуемого клубом Пропаганды, или Бешеных. Распространенным слухам и общему негодованию я противопоставлял мое доверие к вашей честности. Но, как я уже выше говорил, буря, наконец, разыгралась, и я обязан отозвать своего сына, лишив его почтенного наставника в то самое время, когда сын мой больше всего нуждается в его советах. С этой целью я посылаю моего племянника Новосильцева.

В каждой строке этого полного такта и предупредительности послания слышал Воронихин голос благородного графа, которого даже предосудительное поведение сына и еще более его наставника не заставило дать место гневу, браниться и обвинять.

- Мой дорогой брат, - обратился меж тем Николай Николаевич к побледневшему и походившего в этот миг на обиженное дитя, у которого отняли любимую игрушку, Попо. – Извольте привести себя в порядок и подготовиться к отъезду. Мы отправимся завтра утром.

Попо, ничего не ответив, едва ли не бегом устремился на второй этаж, где отведена была им с Андреем небольшая, но уютная комната. Миет и ее бабушка проводили «принца» сочувственными взглядами, а Ромм бессильно опустился на стул, поникнув головой. Человек, одинокий и бессемейный, он искренне был привязан к своему питомцу, и разлука с ним причиняла ему непритворное горе. Воронихин успел заметить слезы, навернувшиеся на глаза друга, и поспешил следом за ним, всем сердцем жалея его, как жалеют напроказивших и страдающих от заслуженного наказания детей.

- Милый Попо, не горюй! Ты ведь давно знал, что наше возвращение не за горами. Ведь это воля Государыни!

- О, брат Андре! – вскликнул Строганов, порывисто обнимая Андрея. –Я видел целый народ, восставший под знаменем свободы, и я никогда не забуду этого мгновения! И никогда уже не буду столь счастлив, сколь был здесь… Когда я вспоминаю о прекрасной революции, свидетелями которой мы были, то с ужасом приподнимаю край завесы, скрывающей от меня будущее, страшный призрак деспотизма. Это зрелище мне ненавистно, и тем не менее я должен к нему приблизиться! Я все равно вернусь сюда, Андре! К моей Теруань! К месье Ромму! Я никогда, никогда не забуду их!


Елена Семенова. Слава России. На путях к русскому веку (к 210-летию памяти А.С. Строганова). Ч.2.