ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

1

Тонкий голосок выводит заунывную песню… Коченеет Настасьюшка на ветру холодном, мокрый снег слезами стекает по бледному личику. Но несколько медяков уже в Петрушиной шапке, а значит, голодная смерть пока не грозит им.

- Настасьюшка, давай булку купим! Сдобную!

- Булка – баловство, миленький, купим ржаного хлеба, его хватит на дольше…

Слепит глаза ярящаяся дождливая ноябрьская метель… Но что это? Тянутся руки из нее, хватают Настасюшку, тащат! Тащат к карете, одиноко стоящей посреди улицы.

- Помогите! Помогите!

Бросается Петруша на помощь сестре, виснет на руке злодея, но тот отшвыривает его, как кутенка, да с такой силой, что в голове мутиться от удара и боли.

- Мишка! Мишка! Взять!

Мишка – косматый, похожий на медведя пес. Петруша на уличных представлениях вертит с ним разные замысловатые кульбиты на потеху толпе, разбавляя этими играми сестрины протяжные песни. Мишка – умный, он и на задних лапах ходит, и лапу подает… А еще холодной ночью согревает, от злых людей защищает маленьких хозяев. Вот, уже бежит он с лаем на выручку Настасьюшке. А навстречу ему кнут:

- У-у-у! Проклятая псина!

Пронзительный вой надрывает душу.

- Помогите!!!

Петруша видит, как заталкивают сестру в карету, рвется на помощь ей, но даже пошевелиться не может, словно пригвоздило к земле…

- На помощь!!! – он очнулся от страшного сна и с облегчением понял, что это лишь очередной кошмар… Никто не угрожает его Настасьюшке, нет ни кареты, ни метели. И Мишку никто не сечет кнутом… И сам он лежит в теплой постели воспитательного дома. Вот, только пошевелиться и впрямь не может. Все тело – в оковах точно, и в голове горящей – гул мучительный, будто бы не во сне, а наяву ударился ею Петруша о мостовую. Голова горит, а при том нестерпимо холодно. Ах, если бы Мишка сейчас был рядом! Привалиться к теплому боку его…

- Мишка… Настасьюшка…

- Что ты, касатик? – сквозь туман проступает старушечье лицо тетки Макарихи, а подле нее другое – мужское, продолговатое, в старомодном накрахмаленном парике… Это, последнее, хмурится.

- Плохо, оцень плохо, - говорит парик с акцентом, вертя перед лицом Петруши какими-то трубками. – Нузно оперироват…

- Это опасно?

- Опасно, но инаце мальцика не спасти.

Как ни худо было Петруше, а слова доктора слышал и понимал он отчетливо. Плохо, значит, дело его… Неровен час – призовет Господь. Оно и нестрашно, там, отец Василий сказывал, маменька с папенькой дожидаются его. Да, вот, только Настасьюшка как же? Неужто и не проститься с нею?.. С единственной близкой душой, на этом свете оставшейся?

- Позовите мне мою Настасьюшку… - шепчет Петруша и снова проваливается в забытье. А в нем опять – только холод и мокрый снег, и они, двое сирот, живущих милостью сердобольных людей…

Младенца Анастасию в дом родителей Петруши, в ту пору детей не имевших и от того много горевавших, принес ее отец, приходившийся другом и однополчанином отцу Петруши, Прохору Васильевичу Сермяжному. Стоял памятный 1812 год, и офицер отбывал в свой полк, на войну, а дочь, незаконно прижитую, оставить было не с кем. О матери ее сказал он, что та умерла. Сам же надеялся, вернувшись с войны, девочку забрать и дать ей имя. Но с войны ему вернуться было не суждено… Так и осталась Настасья приемной дочерью в семействе отставного капитана Сермяжного, который, утратив левую руку в сражениях с турками, в новых кампаниях уже не участвовал. Девочку бездетные супруги любили, как родную, и о настоящем отце ничего не рассказывали ей. Да и она была мала еще и, любя родителей названных, не слишком расспрашивала о родителе настоящем.

Спустя 7 лет, Господь послал Сермяжным чудо – Феодосия Никитична, будучи уже в летах, неожиданно зачла и родила Петрушу, слабенького, но бойкого мальчугана. Четыре года счастья даровано было семье, прежде чем явилось на порог горькое горе. Этот жестокий гость призвал одного за другим супругов Сермяжных, а дом их был продан за долги… Так Настасьюшка и Петруша оказались на улице.

- Ах, как жаль, что мы не знаем имени твоего отца…

- Знаем, его Павлом звали, как покойного Императора… Я его каждый день поминаю в молитвах.

- Но фамилию-то ты не знаешь…

- Петрушенька, ангел, зачем тебе фамилия моего отца? Он же давно умер. А я ношу фамилию Прохора Васильевича.

- У него могли остаться родственники. Может быть, они были бы нам рады?..

- Если у отца были такие родственники, он не оставил бы меня чужим людям…

О родственниках, которые были бы рады нищим сиротам, приходилось только мечтать. Тем не менее скитания их были недолги. Той первой нищенской зимой Петруша жестоко простудился, и доктор, к которому принесла его, захлебываясь слезами, Настасьюшка, определил обоих детей сперва в больницу, а затем в Гатчинский воспитательный дом…

На смену кошмарному сну приходит видение радостное. Чья-то мягкая, ласковая рука ложится на покрытый испариной лоб. Петруша открывает глаза и видит подле себя дородную, богато одетую даму. Дама, по всему видно, из знатных, но смотрит на удивление сердечно:

- Что же ты, родимый, по улицам-то бродяжишь?

- У меня дома нет…

- Впредь у тебя будет дом, мой дом. Будешь одним из моих многочисленных деток.

- А сколько их у вас?

- Тысячи, родимый мой, - смеется дама ласково и целует Петрушу в лоб. – Ох, и горячий же ты, сынок! Ну, ничего-ничего, доктор говорит – поправишься. А уж я справляться буду о тебе.

- Тысячи детей… Разве такое бывает?

- Бывает, родимый, бывает!

От ласковой дамы исходит покой и тепло. И от одного ее присутствия становится легче, как легче бывает от присутствия матери. У нее и впрямь – тысячи детей. Десять родных, старший из которых - Император Российский, и тысячи усыновленных, удочеренных огромным, любящим сердцем, в котором достало места всем сиротам. «Матушка», - так часто обращаются к царицам, но лишь в отношении вдовствующей Императрицы Марии Федоровны было это святое слово не обращением лишь, но самым душевным чувством. Две царицы заменяли в России мать осиротевшим детям: царица земная и Царица Небесная…

Гатчинский воспитательный дом был одним из первых в ряду многочисленных воспитательных учреждений, основанных Государыней. Его воспитанники по получении азов образования разделялись на три категории: наиболее способные к наукам могли совершенствоваться в них и дальше и по достижении возраста поступать в университет или же академию художеств; имевшие тягу к ремеслу обучались сапожному, столярному или иному делу; прочие отправлялись на воспитание в добропорядочные крестьянские семьи при сохранении казенного содержания, что делало таких приемышей желанными для их новых родителей. Жен приемыши затем старались брать также из сирот, ибо такие семьи получали надел земли и подъемные, что являлось хорошим зачином для новой жизни.

Настасьюшку Бог способностями не обидел. Родись она мальчиком, быть бы ей в университете! А ведь окончание оного и личное дворянство дает – совсем иная жизнь! Но барышням в университетах учиться не полагается. Зато получила Настасьюшка, как и все способные девушки, диплом, дающий право обучать детей, становиться учительницами и гувернантками в благородных домах. Эти дома для них подыскивали попечители, они же пеклись о заключении договора, дабы ни юным наставницам барских недорослей, ни их работодателям не вышло какого-либо неудовлетворения. Получив свой диплом, Настасьюшка уехала в дальние края пестовать внучку престарелого и одинокого князя Лемецкого…

С той поры остался Петруша в Гатчине один-одинешенек. И хотя сестрица писала ему так часто, как только могла, но разве могут письма заменить присутствие родного человека рядом? К тому сам Петруша совсем не мастак был писать письма, тяжко давалась ему грамота да другие науки. Его бы отдали, как других таких не прытких в учении детей, в какую-нибудь крестьянскую семью, но этому препятствовало слабое здоровье. Хворые дети должны были оставаться в воспитательных домах, дабы получать надлежащий уход.

Да, вот, не помог уход. Снова уложила Петрушу в постель беспощадная лихоманка, и не было сил бороться с нею, и не было рядом ни сестрицы названной, ни Матушки-благодетельницы… Липнет разбухший язык к гортани, отказываясь ворочаться, мелькают перед глазами тени и болезненно яркие видения – сон ли, явь ли, не разобрать!

- Не хочу операцию… Ничего не хочу… Напишите моей Настасьюшке… Позовите ее… И Матушку позовите!..


2

Недаром дома для содержания умалишенных называют домами скорби. В этом Мария Федоровна убедилась, переступив порог Обуховской больницы, на плачевное положение которое обратил ее внимание сын Николай. Государю донесли о бедственном положении больных в этом заведении и кому же еще мог доверить он разобраться с оным, как не матери, имеющей особое попечение обо всех сирых и убогих?

- Ваше Величество, стоило ли вам ехать самой? – покачал головой обер-шталмейстер Муханов, сопровождавший Императрицу. – Поверьте, зрелище вам предстанет весьма тяжелое…

- Охотно верю тебе в том, Сергей Ильич, - ответила Мария Федоровна, - но случалось и потяжелее зрелища созерцать…

И куда потяжелее, - прибавила от себя. Например, тело до смерти забитого мужа и его убийц, не желающих ей, Императрице, позволить даже приблизиться к родному праху… «Уберите отсюда эту бабу!» - крикнул граф Зубов стражникам, и те силой выволокли ее из покоев убитого Государя и заперли в своих. И никакие крики, заклинания и угрозы не подействовали на караульных. Они подчинялись заговорщикам, а не своей Царице… И не своему новому юному Царю, растерявшемуся и покоряющемуся убийцам отца…

Поплакать над телом мужа ей разрешили, лишь когда она успокоилась и пообещала вести себя «правильно». И тогда она плакала последний раз. От бессилия, от стыда, от жгучей жалости к покойному… Пусть последние годы от их любви с Павлом не осталось и следа, но ведь была же она прежде! По крайней мере, Мария Федоровна была в этом уверена. С детских лет ее воспитывали женой и матерью, покорной воле родителей и будущего супруга. Потому и мечты ее были в высшей степени добродетельны и лишены новомодной романтики. Принцесса Софья-Доротея мечтала быть хорошей женой своему мужу и хорошей матерью своим детям. Когда ее представили вдовому наследнику русского престола, она тотчас прониклась к нему сочувствием: великий князь только что лишился любимой жены и их не родившегося ребенка! В ней, Софье-Доротее, видел он теперь надежду на возможность нового счастья! И так хотелось утешить его и подарить это счастье. Желание это стало еще сильнее, когда принцесса поняла, насколько одинок ее нареченный, лишенный даже любви венценосной матери. В его лице обрела она не только мужа, но старшего ребенка, ребенка с душою изъязвленной и никогда не перестающей страдать… Может, этого ребенка она и любила? И любовь женскую возместило ей необычайно развитое материнское чувство? Как знать… Тем не менее, упрекнуть ни себя, ни судьбу Мария Федоровна не могла. Она сделалась хорошей женой и матерью десятерых детей. Даже ироничная свекровь оценила:

- Ну ты, матушка, и мастерица детей рожать!

Что ж, у каждого свой талант. Мария Федоровна никогда не стремилась играть несвойственную ей политическую роль, оставаясь в тени сперва свекрови, а затем мужа. Но когда его не стало, само собой вырвалось:

- Я должна быть Императрицей! Вы должны присягать мне!

Нет, не власти хотела она тогда. Она хотела защитить сына. Ангела Сашу. Убили заговорщики отца Павла, Петра Федоровича, убили его самого… Словно проклятие какое-то над мужской линией довлеет в семействе этом! Так, может, самой судьбой назначено, чтобы женщины наследовали трон? И почему не ей, Марии Федоровне, занять его? К тому же Саша так юн, так чист, и уже оробел перед убийцами отца, уже не может противиться им… А она сможет! И накажет злодеев, как тому и надлежит быть! Эти два желания – защитить сына и покарать убийц мужа – исторгли той ночью такой несвойственный ей крик, такое несвойственное желание.

Крик повис в воздухе. Но с той ночи мягкая принцесса Софья-Доротея, всегда покорная настолько, что сравнивала ее свекровь с воском, всегда незаметная, превратилась в главу семьи, сильную, твердую, властную Императрицу-мать, в полной тени которой оказалась молодая Императрица… С той ночи, в которое орошала она изувеченное чело мученика-мужа, никто больше не видел ее слез. Даже когда так внезапно и скоропостижно умер Саша, она ничем не выдала своего отчаяния. Она слишком нужна была своим сыновьям в дни междуцарствования, едва не приведшего к трагедии, и своим названным деткам. Во все траурные дни продолжала Мария Федоровна заниматься делами своих благотворительных учреждений, не отложив, не отменив ни одно. Ни единого письма не оставив не отвеченным, не прочитанным. Спустишь раз, дашь слабину – и попробуй восстанови потом! Так и сделалась «восковая принцесса» «чугунной Императрицей»! Последнее прозвище дал ей в шутку царствующий сын Николай.

Обуховская больница и впрямь явила собой зрелище прискорбное. Грязь, полное равнодушие к больным, даже рукоприкладство в отношении их!

- Я желаю видеть здешних больных!

- Но, Ваше Величество, это может быть опасно…

- Вы не расслышали, что я сказала?

Дрожат губы у доктора, чувствует он, что придется отвечать за ненадлежащее отношение к больным, но покорствует венценосной инспекторше:

- Как будет угодно вашему величеству…

Такого сосредоточения боли и отчаяния еще не приводилось Марии Федоровне наблюдать негде. Со всех стороны вышли к ней истощенные, грязные люди, одетые в однообразные отрепья, с глазами блуждающими и испуганными. Когда к ним хотели приблизиться санитары, они в страхе пятились. Тогда Мария Федоровна велела никому не приближаться к несчастным, а сама шагнула им навстречу:

- Христос с вами, дети!

Как еще назвать их? Они и есть дети, ибо лишены разума и не могут позаботиться о себе… Обнадеженные ласковым тоном, они настороженно приблизились, окружили нежданную гостью. Заметила Императрица, как побледнел, видя это, чопорный добряк Муханов.

- Благодетельная мадам, благодетельная мадам… - лихорадочно затараторила растрепанная, худая женщина, бросаясь перед ней на колени и целуя ее руку. – Заберите нас отсюда, благодетельная мадам…

- Полно, милая, успокойся, я обязательно заберу тебя, - ответила Мария Федоровна, погладив ее по спутанным волосам.

А уже тянулись к ней руки со всех сторон! Тянулись, чтобы просто прикоснуться, точно к иконе, чтобы осязать, что она не сон, не видение расстроенного воображения… Бедные, несчастные люди! Большинство из них явно не заслуживают, чтобы находиться в таком аду, в нем и здоровый с ума сойдет, а как же лечить больных? Да ведь тут и не имеют намеренья лечить их, лишь бы запереть и забыть. Что за надругательство над человеком!

Обласкав всех скорбных разумом, не брезгуя ни дурным духом их, ни бурными изъявлениями чувств, Мария Федоровна возвратилась в кабинет главного врача и, помолчав несколько минут, сказала:

- То, как обходятся здесь с этими людьми, это преступление. Будь моя воля, отправились бы господа лекари в каторгу, за этакое надругательство над живыми душами. Но это решать Государю. А мое дело – позаботиться о больных. Сергей Ильич!

- Слушаю, Ваше Величество.

- Распорядись купить землю и загородный дом для тех несчастных, что не опасны для окружающих и не окончательно безумны. Переселим их туда с тем, чтобы у каждого из них был свой отдельный садик, в котором могли бы они работать. Свежий воздух, возделывание сада и огорода, забота – я уверена, что в таких условиях им станет значительно лучше.

- Если каждому безумцу создавать такие условия… - покачал головой главный врач.

- Условия должны иметь единственную цель – помочь человеку, - холодно отрезала Императрица. – Если запереть вас в грязи и смраде без света и воздуха, то однажды вы сами обратитесь в полузверя, бессмысленно бормочущего и таращащего глаза. Вы никогда не задумывались, доктор, что такое милосердие? Милостивое сердце! Если мы берем на себя обязанность заботиться о больных, вдовах, сиротах, то заботу это нельзя никак осуществить циркулярным подходом. Здесь сердце нужно! Понимаете ли вы меня? Мы же не с предметами бездушными и бесчувственными дело имеем, а с людьми живыми! Представьте себе, что скорбь постигла бы вашу мать, или вашего ребенка? Как вы отнеслись бы к ним? Вероятно, продумали бы каждую мелочь – лишь бы облегчить их страдания, а, если хоть малая надежда есть, приблизить выздоровление. Так, вот, с такою же сердечностью надлежит обо всех страждущих печься. С таким же вниманием к нуждам их относиться. Тогда бы, верю, много уменьшилось у нас число их… Ибо для всякой болезни – любовь и забота первое лекарство.

Отдав еще ряд распоряжений по наведении порядка в больнице и пообещав проверить исполнение их в ближайшем будущем, Мария Федоровна не без облегчения покинула дом скорби. Едва карета тронулась, она надела очки и велела подать шкатулку с письмами.

- Ваше Величество, позвольте я хотя бы буду читать их вам вслух, - предложил Муханов. – Нельзя же до такой степени не беречь своих сил, в которых столь нуждаются ваши многочисленные подопечные…

- Что мне нельзя, а что можно, решать лишь мне, - отозвалась Императрица, но, однако же, махнула рукой. – Читай уж, что с тобой, заботником, поделать.

Писем было, как всегда, много. От директрис и воспитательниц воспитательных домов, от самих воспитанников. Назвавшись их общей матерью, Мария Федоровна стремилась, насколько возможно, быть ею. Она следила за судьбой каждого воспитанника – даже и по выпуске его из приюта, помогая, если в том являлась нужда. Каждый из ее «деток» мог написать ей, и она неизменно отвечала. Если кому-то из них случалось заболеть, она обязательно посылала подарки и лакомства и с материнским вниманием справлялась о здоровье хворающего вплоть до выздоровления. И уж, конечно, ни одни именины ее подопечных не обходились без поздравления и подарка от нее.

Мария Федоровна читала немало теоретических трудов об организации сиротских приютов, богаделен, а также воспитании, но редко руководствовалась ими. Хороша ученость, нет спора, но мало полезной оказывается она там, где вперед всего нужно сердце отзывчивое иметь да смысл здравый, хозяйскую основательность. Ведь для людей всего-навсего по-людски всякое дело устроять надо. Как собственный дом устрояешь – себе на удобство и на радость, и на годы долгие. И чтобы внукам-правнукам было в нем также тепло, уютно и радостно…

Об этом отдаленном будущем, которое не суждено уже видеть своими глазами, особенно думается, когда пройденный путь стремительно приближается к семидесяти годам, и силы, прежде не ведавшие утомления, вдруг начинают слабеть… Но как думать об отдыхе, когда столько нужд вокруг, столько дел требует попечения и догляда? С той поры, как покойный супруг поставил ее начальствовать над воспитательным обществом благородных девиц и воспитательными домами, Мария Федоровна не знала ни мгновения праздности. Даже в путешествиях, трясясь по ухабам, она работала. За эти годы ею были основаны училище для глухонемых и слепых детей в Павловске, бесплатная больница для неимущих в Москве, «Институт сердобольных вдов», воспитательные дома и сиротские училища в Петербурге и Москве, дом призрения инвалидных офицеров, Екатерининские институты для девиц в Санкт-Петербурге и Москве, первое в России училище солдатских дочерей в Санкт-Петербурге, училище для дочерей Черноморского флота в Одессе, Харьковский и Симбирский женские институты…

Все это требовало средств. Из миллиона, который ангел Саша положил на годовое содержание матери, на себя Мария Федоровна тратила лишь 17 тысяч, отдавая остальное на свои благотворительные учреждения. И не с тем лишь, чтобы суммы эти проедались, но с тем, чтобы умело вложенные, обращались в собственный капитал каждого заведения, гарантирующий оному безбедное существование в случае кончины покровительницы. Все было продумано ею с хозяйским основанием, все рассчитано на многие годы вперед…

- …А еще, матушка-благодетельница, приключилось у нас несчастие. Совсем плохонек воспитанник наш Петруша Сермяжный. Доктор за исход не ручается и настаивает на хирургическом вмешательстве. Сам же страдалец наш бредит и зовет то сестрицу Настасью, то вас, матушку свою нареченную…

- Что такое? – прервала Императрица мухановское чтение. – Петруша Сермяжный захворал? Так надо же поехать, навестить его! Коли сынок мой меня зовет.

- Помилуйте, Ваше Величество, да неужели же вы и вправду всех ваших воспитанников помните?

- Помню, батюшка, помню, - отозвалась Мария Федоровна. – Их с сестрой на улице подобрали. Сестра – умница замечательная, лучшею ученицею была. Родилась бы мужчиной, в профессора бы вышла. А к тому красавица, и голос замечательный…

- Да, такое средоточие талантов трудно забыть, - согласился Сергей Ильич. – Что же с нею теперь?

- В Орловской губернии у князя Лемецкого служит, внучку его пестует.

- Далеко!

- Куда как… Даже если поспешит, не вскоре у одра братца окажется. Значит, тем более мне при нем быть надлежит, - с этими словами Императрица постучала тростью в крышу кареты и скомандовала кучеру: - Поворачивай на Гатчину!

Так и поворотили с полпути в любезный Павловск… Неближний путь, а что поделаешь? Коли дитя зовет, матери надлежит быть рядом…


3

Осень выдалась дождливой и холодной, и тем радостнее бывали погожие дни, встречаемые как подарки небес. Настасья уткнулась в букет разноцветной листвы и глубоко вдохнула прелый запах. Она всегда любила эту печально-прекрасную пору, такую созвучную ее душевному настрою. Любила звенящую тишину и огнистость красок, и особый свет позднего солнца, рассеянно струящийся сквозь прорехи редеющих крон, и прощальный клик птиц…

- У вас, Стасси, в глазах осень растворена, как в этом пруду, - Арсений Дмитриевич Тарутин отодвинул этюдник и, поднявшись со скамейки, приблизился к девушке: - Вы не замерзли?

- Ничуть, - отозвалась Настасья, стараясь смотреть на гладь пруда, а не на своего спутника. – Я редко мерзну… Даже когда на улице ночевать приходилось, не простужалась.

- Совершенно не могу представить вас ночующей на улице, - покачал головой Арсений Дмитриевич. – Вы такая утонченная, хрупкая…

- Мне скоро надо будет возвращаться, и вы можете не успеть окончить ваш этюд…

- А я почти закончил, - улыбнулся Тарутин. – Изволите взглянуть? – и он с самым галантным видом протянул ей руку. Настасья коснулась ее лишь пальцами и, снова стараясь смотреть в сторону, подошла к этюднику, где ожидал ее собственный портрет, написанный акварелью…

И впрямь осенние глаза, прав Арсений Дмитриевич. И вся она, в 18 лет свои, словно бы осени этой родная сестра. Печальная, строгая… И косы огнистые с пламенем листвы сливаются. Уловил Тарутин родство это. Кажется, он и в самом деле хороший художник, не только видящий, но и чувствующий.

- Почему вы не занимаетесь живописью всерьез? – спросила Настасья.

- А что значит всерьез? Поступить в Академию, ехать на стажировку в Европу? Писать портреты на заказ…

- Что же в этом плохого?

- Ничего, разумеется! Но, милая Стасси, я не гордец по натуре, а от того знаю, что не обладаю талантом Рокотова или Боровиковского. Да и не готов я, как сии почтенные творцы, посвятить себя одной только живописи.

- Чему же хотели бы вы посвятить себя? – неосторожно спросила Настасья.

- Вам…

Девушка вздрогнула, и щеки ее залил густой румянец.

- Зачем вы говорите так, Арсений Дмитриевич…

- Затем, что это правда. И вы это знаете, хотя и боитесь смотреть в глаза правде – так же как и мне.

Настасья подняла взгляд на Тарутина и тотчас встретилась с его пронзительно синими глазами. В этом молодом человеке было много притягательного. Невольный трепет охватил девушку еще при первой встрече с ним, когда Арсений Дмитриевич заехал по какому-то хозяйственному делу к старику Лемецкому, с коим соседствовал. Молодой человек был замечательно хорош собой, мужественность соседствовала в нем с тонкостью черт, изяществом. Темные волосы подчеркивали благородную бледность лица, а синие, святящиеся глаза привораживали. Но кроме красоты, кроме обаяния, было и другое. Тарутин прекрасно играл на фортепиано, недурно рисовал, был отменно начитан. Настасье было неизменно интересно с этим человеком, им нравились одни и те же книги, музыка… Арсений Дмитриевич несколько раз аккомпанировал девушке, и голос ее звучал тогда с особенной силой и чувством, потому что невольно был обращен к синеокому маэстро…

- Я не боюсь смотреть правде в глаза, - тихо ответила Настасья. – Скорее боитесь вы, а я только это и делаю. Не нужно мне было приходить сегодня…

- Вы дали слово позировать мне…

- И, как видите, держу его. Но это… в последний раз. Не нужно вам приезжать больше.

- Боитесь, что князь рассердится на вас, как уже неведомо за что ополчился на меня?

С недавних пор князь Лемецкий под любым предлогом отказывался принимать своего юного соседа. Эта перемена к Тарутину произошла в старике, когда он приметил то повышенное внимание, с которым молодой человек относился к гувернантке. От того встречи последнего с Настасьей происходили теперь лишь в редкие погожие дни во время ее прогулок по обширному и совсем одичавшему княжескому парку, и эта скрытность порождала в душе девушки чувство невольной вины перед Лемецким.

- Вы знаете, чего я боюсь, - тихо ответила Настасья. – Зачем вы делаете вид, будто не понимаете?

- Я действительно не понимаю, - покачал головой Арсений Дмитриевич. – Я ведь не какой-нибудь романический Ловелас, а вы не романическая дурочка, каких соблазняют обыкновенно подобные господа. Или, может быть, вы иного мнения обо мне и подозреваете меня в дурных намерениях?

- Я ни в чем не подозреваю вас, Господь с вами, - поспешила заверить Настасья. – Но я никогда не забываю моего места в этом мире. Не забываю, кто я, и кто вы…

- Разве вы знаете, кто вы? Вы знаете лишь то, что отец ваш был офицером, дворянином, что звали его Павлом…

- Я знаю, что синица и журавль летают в разных небесах.

- Но если бы…

- Не нужно! – почти вскрикнула Настасья, измученная этим разговором. – Прошу вас, не приходите больше, не пишите ко мне… Если и впрямь в сердце вашем нет дурного умысла, то прошу: пощадите, забудьте меня. И позвольте мне забыть вас.

- Я могу принудить себя не смущать ваш покой, но не могу ни забыть вас, ни разрешить вас от этой тяготящей вас памяти. Вы не сможете забыть меня, Стасси, и знаете это.

- Да, не смогу. Вы всегда останетесь в моем сердце – светлым и благодарным воспоминанием… Я буду молиться за вас. Прощайте!

Капли мелкого, заунывного дождя, вновь зарядившего после краткой передышки, смешались с выступившими на глазах слезами. Не дожидаясь ответа, Настасья отвернулась от Тарутина и побежала прочь. Конечно, она никогда не сможет забыть человека, наполнившего ее сердце удивительной мелодией, сравнимой лишь с хором птиц ранним весенним утром! Но каково это – видеть его, слышать его признания и понимать, что все они напрасны, что журавлю и синице в одном небе не летать. А, может быть, лучше было забыть себя и пойти за ним, очертя голову?.. Испить до дна сладчайший кубок отравленного счастья и… погибнуть? Даже горячечная мысль об этом опалила Настасью стыдом. Себя забыть можно, коли нет страха Божия и людского, но можно ли обмануть надежды милого братца Петруши, доверие матушки-благодетельницы и старого князя?..

- Вас, барышня, его сиятельство к себе просят, - как всегда, церемонно доложил дворецкий Игнат, едва лишь Настасья переступила порог дома.

Все в этих стенах дышало церемониалом прошлого века, словно время остановилось в них. При этом из-за малого числа слуг дом выглядел заброшенным, лишь в нескольких комнатах его теплилась жизнь. Князь не был скуп, но не любил, чтобы в доме было много людей, а потому из челяди держал лишь слуг необходимых. Снаружи усадьба Лемецкого выглядела точно также, как внутри. Дом был наполовину увит сетями плюща, сад все больше походил на лес… Последнее обстоятельство Настасью порадовало. Разделяя вкусы своей Августейшей покровительницы, приказавшей придать паркам Павловска вид возможно дикий, девушка предпочитала простоту леса изысканному убранству «в версальском стиле».

Дом же сперва пугал Настасью. Особенно вечерами, когда казалось, будто в пустующих комнатах живут приведения. В каком-то смысле так оно и было. Те комнаты в прежние времена принадлежали детям князя. Судьба была немилостива к нему, судив пережить всех своих наследников. В память о них Алексей Кириллович запретил что-либо менять в их покоях, дозволив лишь время от времени стряхивать пыль. От того и казалось, будто бы век остановился в этих стенах, будто обитатели пустующих комнат только-только вышли из них и вот-вот вернутся. Эта иллюзия, вероятно, служила утешением осиротевшему старику.

Трое его сыновей положили животы на разных войнах, четвертый погиб на охоте в дни мирные. Лишь этот, последний, оставил после себя дочь, Анюту. Девочка оказалась круглой сиротой, так как мать ее скончалась при родах. Для несчастного же Лемецкого оказалась она единственным смыслом жизни, заставлявшем его, перешагнувшего семидесятилетний рубеж, цепляться за земное бытие в единственном желании – успеть вырастить и устроить Анюту.

Старый князь был совершенно схож со своим домом. Живой памятник екатерининской эпохе, он был всегда одет по моде своего блистательного века и безукоризненно следовал его этикету. Сперва Настасья робела в присутствии этого сурового, педантичного и требовательного затворника-аскета, чувствуя, что ее присутствие в доме тяготит его. Алексей Кириллович не любил чужих людей, практически не брал новых слуг, и лишь необходимость дать любимой внучке порядочное воспитание вынудила его принять в дом гувернантку. Будучи врагом всего иностранного, старик избрал в наставницы девочке выпускницу сиротского приюта…

В первый месяц своей службы Настасья заблудилась в коридорах обширного дома и случайно вошла в одну из пустующих комнат. Эти покои, как нетрудно было догадаться по убранству, когда-то принадлежали некой молодой особе. Тут были ее платья и иные предметы туалета, несколько книг, каким-то чудом сохранившийся засушенный цветок, а также портрет самой хозяйки – черноокой красавицы с пышными каштановыми волосами…

- Как вы посмели войти сюда? – глухой надтреснутый голос, раздавшийся за спиной, немало напугал Настасью. Старый князь, высокий, сухощавый, в черном бархатном камзоле и белоснежном парике, со свечой в руке, был похож на призрак, и лишь блиставшие гневом глаза нарушали это сходство.

- Простите, ваше сиятельство, я заблудилась… - пробормотала Настасья.

- Мой дом не столь велик, чтобы заблуждаться в нем, если только ходить по нему с открытыми глазами, а не блуждая мыслями в неведомых кущах. Никогда больше не входите сюда.

На другой день кухарка поведала девушке, что заповедная комната некогда принадлежала бесследно исчезнувшей дочери князя…

- Истинное проклятье на этом доме лежит! – качала головой старуха. – Пятеро детей, и всех Бог прибрал. Как только барин сердцем и рассудком крепок остался, ума не приложу!

Настасья подумала, что ее воспитаннице, должно быть, куда как нелегко жить в стенах, пропитанных скорбью стольких утрат. Однако, юная княжна выглядела веселой и беззаботной, контрастируя с мрачным домом. Солнечным зайчиком врывалась она в темный кабинет деда, и тот преображался от смеха и щебетания своей любимицы. Глаза его наполнялись теплотой, а изрубцованное морщинами лицо, не утратившее, впрочем, прежней красоты, светилось. Раз увидев это, Настасья перестала бояться князя, одно лишь бесконечное сочувствие осталось в ее сердце к этому пережившему столько горя человеку.

Смягчился и он к ней, видя, с какой заботой относится она к своей подопечной, сделавшись Анюте не наставницей лишь, но и старшей подругой, сестрой, которой так не доставало девочке. Настасья не только обучала ее наукам, но играла с нею в саду в салки и пряталки. Время учению, время забаве – как еще можно воспитывать ребенка? Настасье и самой едва исполнилось восемнадцать, не столь многим была она старше Анюты, чтобы детские игры стали ей в тягость.

Однажды девочка показала ей старый дуб в саду и с ловкостью белки вскарабкалась на него:

- Стасси, голубушка, полезайте за мной! Вы не представляете, как здесь чудно!

Делать нечего, кое-как подвернув подол, взобралась и наставница на могучую ветку. И впрямь хорошо было там! Вся долина, что позади парка расстилалась – как на ладони! Деревня, дорога, река… И черная полоса леса, на горизонте небо подпирающего…

- Это мое убежище. Когда я была маленькой, мне казалось, что здесь я ближе к маменьке и папеньке. И разговаривала с ними… Даже дедушка не знает об этом. Он бы запретил бы мне, испугался бы, что я упаду.

Конечно, Настасья должна была бы запретить подопечной такие проказы. Но разве послушала бы она запреты? Конечно, нет. А доверие к наставнице-подруге потеряла бы. Так и хранили они тайны друг друга. Настасья молчала об убежище, а Анюта о сеансах живописи на дальнем пруду.

Дружба с внучкой расположила к девушке сурового деда. Старик полюбил иногда скоротать вечер в беседах с нею, вспоминая счастливые дни молодости. Окончательное же признание пришло, когда он вздумал обучить Настасью шахматам, в которые дотоле играл сам с собою. К удивлению князя девушка легко овладела премудростями игры, и в ее лице он обрел с той поры не только внимательного слушателя, но и партнера в шахматных баталиях.

Когда Игнатий известил Настасью, что Алексей Кириллович ее ждет, она сперва подумала, что князь предложит ей сыграть партию, но, едва переступив порог его кабинета, поняла, что дело совсем в ином…

- Дорогая Стасси, я хочу серьезно поговорить с вами, - старик то и дело хрустел пальцами, что выдавало его сильное волнение. – За эти месяцы вы сумели стать частью этого дома, и я чувствую себя ответственным за вас. Я знаю, что вам оказывает внимание мой сосед Тарутин…

Настасья покраснела, а Лемецкий поднял руку, не давая ей ответить:

- Я не сомневаюсь в вашей добродетельности и рассудительности. Однако же, вы еще очень юны, почти дитя… И я не хочу, чтобы с вами случилась беда. Поймите… - лицо старика подернулось болезненной гримасой. – Вы знаете уже, вероятно, что кроме моих четырех мальчиков, у меня была еще дочь. Кстати, вы очень напоминаете мне ее, и от того тревога моя еще больше… Моя Катя исчезла однажды ночью. Сбежала с одним мерзавцем… Мой старший сын, Семен, потом отыскал его и стрелялся с ним. Убил, но следов бедной Катеньки мы так и не нашли… Впрочем, и не слишком искали, - князь тяжело вздохнул. – Ведь вы понимаете, что значит позор… Она сделалась позором нашей семьи, и потому мы постарались забыть о ней. Похоронили заживо… А теперь, когда я прихожу в наш фамильный склеп и плачу над гробами моих сыновей, то иногда с ужасом думаю: а что если моя дочь жива? Что если она нуждалась в нас, а мы не протянули ей руку? Она согрешила, но ведь на всякий грех должно быть свое прощенье… А у меня не нашлось прощенья, милости. Может, за это Господь так жестоко карает меня…

- Ваше сиятельство…

Алексей Кириллович вновь поднял руку:

- Простите, я не о том говорю… Я лишь хотел, чтобы вы поняли, почему я отказал от дома этому человеку. Почему не желаю ваших с ним встреч… И, наконец, запрещаю вам их! Слышите? Если вы хотите и дальше служить в моем доме!

Князь разволновался настолько, что не мог справиться с нервной дрожью. Не говоря ни слова, Настасья опустилась перед стариком на колени и с дочерней покорностью коснулась губами его руки:

- Ваше сиятельство, Алексей Кириллович, я даю вам слово, что ваши тревоги напрасны. Еще когда Арсений Дмитриевич бывал у вас, я разрешила ему написать мой портрет. Я обещала позировать для него и не могла нарушить слова… Сегодня он закончил портрет, и это была наша последняя встреча… Поверьте мне! И простите, если невольно огорчила вас. Я ведь ничего не знала…

Старческая рука коснулась волос Настасьи:

- Я верю вам, милое дитя. И вашего слова мне довольно… Но, хотя вы теперь не смотрите на меня, но я вижу слезы на ваших глазах. Эта последняя встреча… Вам больно от того, что она последняя, не так ли?

Девушка вскинула голову, смахнула предательские слезы:

- Это нестрашно, ваше сиятельство. Мне очень часто бывало больно. И много больнее, чем теперь. Я бесконечно привязалась к Анюте, к вам, к этому дому. Я дорожу дружбой Анюты и вашим доверием, это практически все, что у меня есть. И я никогда не позволю себе проступка, могущего нарушить их. Даю вам слово. Пожалуйста, не тревожьтесь обо мне, не волнуйтесь ни о чем. А слезы высохнут, как дождевая вода…

- Я рад слышать это, - князь заметно успокоился. – Простите старика за этот разговор… Вы, действительно, стали частью этого дома, и… мне было бы горько лишиться вас.

От этих слов у Настасьи потеплело на сердце, и ком подкатил к горлу. Дорого стоило такое признание, исторгнутое одиноким, затворенным на все засовы сердцем! Она и впрямь оказалась нужна и старому князю, и Анюте, и этому исполненному горя дома. Куда же ей теперь от них? Ее место здесь, рядом с Алексеем Кирилловичем и его внучкой, а все прочее – химеры и только…

- Пока вас не было, из столицы пришла почта для вас. Я распорядился отнести пакет в вашу комнату.

- Ах, это, наверное, от Петруши! – воскликнула Настасья. – Позволите ли мне удалиться, дабы скорее прочитать письмо?

Едва заметная улыбка тронула сухие губы старика:

- Все-таки я не ошибся, взяв именно вас. Когда вы приехали, я подумал: совсем юница, ребенок, какая из нее наставница моей Анюте… Но именно такая наставница и была ей, сиротке, нужна. Можете написать своему брату, что этот дом будет рад принять и его.

- Ваше сиятельство!.. – так и накрыло Настасью волной беспредельной благодарности князю. Даже и сказать на милость такую нечего, только руки целовать…


Елена Семенова. Слава России. Августейшая Матушка (Императрица Мария Федоровна). Ч.2.