ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

https://vk.com/market-128219689?w=product-128219689_4862174

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

1

Платье было прекрасно. Не поскупился дядюшка, порадовал нарядом изысканным из самого Парижа! В нем обычно не радовавшаяся собственному отражению в зеркале Катя показалась себе почти красавицей. Пусть и не такою, как любезная кузина, но… Может, и рано она так безоговорочно поставила крест на своей внешности? В конце концов, ей только лишь пятнадцать, и она еще может расцвести. Иной невзрачный бутон прекрасным цветом оборачивается!

А, впрочем, к чему эти мечтания? Они подобают лишь натурам пустым и никчемным. А к таким Катя Воронцова уж точно не относится! Совсем недавно открылся ей целый мир, в котором жили и творили такие гении, как Вольтер, Монтескье, Дидро, Бейль… Их идеи глубоко вошли в разум и сердце 15-летней девушки. В частности, вычитала она у Гельвеция, что все люди от природы наделены равными способностями, и нужно лишь иметь волю развивать их в себе. Воли Кате было не занимать…

Она рано осталась сиротой. После смерти матери отец, генерал-аншеф и сенатор, дабы не стеснять себя, отдал двух дочерей на воспитание брату – канцлеру Воронцову. Михаил Илларионович дал им лучшее домашнее образование, какое только могли получить благородные девушки. Однако, девичье образование всегда отстает от мужского, и его пытливому уму Кати было недостаточно.

Все решило Провидение. Заболевшую корью девочку отправили поправлять здоровье в дальнее имение. Казалось бы, что может быть хуже? Глушь, одиночество, никаких светских развлечений, никаких друзей. Сестра Лиза обезумела бы с тоски, да и не она одна. Но совсем иное дело – Катя. В своей «тюрьме» обнаружила она огромную библиотеку и с ненасытностью вышедшего из пустыни путника принялась изучать ее. Сколько же мудрости открылось ей в те месяцы деревенского заточения! Она словно бы разом повзрослела на много лет. Отныне уже не занимали ее детские игры, но влекла политика, наука, литература, в которой стала пробовать она и собственные скромные силы…

В те месяцы немало поддержал Катю в ее тяге к просвещению добрейший Иван Иванович, присылавший ей все новые издания, которые выписывал из-за границы. Иван Иванович Шувалов был фаворитом Государыни. Некогда его кузены, возводившие Императрицу на престол, представили ей юного пажа, рассчитывая на монаршее покровительство. Кто бы мог подумать, что этот очаровательный паж станет самым близким и доверенным лицом Елизаветы. Именно он разбирал и докладывал ей все дела, встречался с иностранными послами, составлял документы от ее имени… Странный это был фаворит. Но, кажется, совершенно ничего не искал для себя. Даже когда Государыня пожаловала графским титулом его братьев, отказался от этой чести. При этом Иван Иванович всемерно поддерживал науки и искусства, покровительствовал Ломоносову, вместе с которым организовал первый в России Университет и развивал сеть гимназий в провинции, создал и возглавлял Академию художеств, под которую отдал собственный дом в Петербурге и для которой сам отобрал первых учеников – Федю Шубина, Васю Баженова, Федю Рокотова[1] и еще тринадцать талантливых юношей… Всякую же свободную минуту странный фаворит посвящал чтению. Еще в пажеские годы запомнился Шувалов многим, как чрезвычайно пригожий юноша с книжкой… И встретив однажды девочку с книжкой – Катю Воронцову – угадал в ней Иван Иванович родственную душу и стал помогать…

Вернувшись из деревни, Катя уже на многое смотрела по-иному. Теперь ее крайне занимали дела дяди, и она не упускала случая, пробравшись в его кабинет, полюбопытствовать содержанием его дипломатической корреспонденции. И нападала порой зависть к брату Семену. Вот, кто может посвятить себя, чему пожелает! Хоть по стезе военной идти, хоть по дипломатической… А ей, Кате, что остается? Книги и мечты, мечты и книги…

Хотя все-таки ужасно хорошо иной раз вырваться из этого книжно-мечтательного рая! Отдаться власти чарующей музыки и беззаботному веселью… Юная Катя знала толк не только в книгах, она хорошо танцевала и прекрасно пела. По крайней мере, голос ее единодушно хвалили все. В этот вечер в доме Квашниных-Самариных она могла, наконец, блеснуть своими дарованиями.

И хотелось именно – блистать! И не для милого дядюшки, не для друзей и подруг, не для всей этой пышной залы, но для одного человека, при взгляде на которого как-то сладко заныло, а затем учащенно забилось сердце. Никогда еще Катя не видела молодого человека столь прекрасной наружности! Греческий бог, сошедший на землю и надевший мундир Преображенского полка. Тонкое, продолговатое лицо, высокий лоб, прямой, красивый нос, темные глаза под высокими бровями… В народе говорят: с такого лица только воду пить!

Самое же удивительное было то, что этот красавец-офицер смотрел на нее – невзрачную, незаметную Катю… Неужто и впрямь дядино платье чудеса творит? Или это только мечтательно кажется ей? И на самом деле глядит он не на нее, а на какую-нибудь из хорошеньких девиц, коих так много вокруг?..

Однако, молодой человек не ограничился взглядами, а подошел прямо к Кате. Щелкнул каблуком, поклонился, представляясь… Как сквозь туман долетело:

- Михаил Иванович Дашков! Смею ли пригласить вас на следующий танец?

Рядом с ним, таким высоким, Катя при малом росте своем казалась миниатюрной. Подавая ему руку, она впервые в жизни боялась оступиться – какой был бы ужасный конфуз! Но она не оступилась. Она даже не чувствовала своих ног, всецело отдавшись власти своего кавалера и видя пред собою лишь его лицо, слыша лишь его голос. Страха уже не было, был лишь восторг, дававший вдохновение с легкостью поддерживать беседу.

Танец закончился, но прерывать разговор не хотелось обоим. И шумная зала казалась теперь тесной…

- Мне немного душно…

- Хотите, я провожу вас в сад?

Несмотря на поздний вечер, в саду было светло как днем. Или почти как днем, ибо лунный свет всегда придает особый оттенок всему, чего касается. В этом призрачном мерцании все казалось волшебным, ненастоящим, но от этого не менее прекрасным.

- Я доселе не встречал женщин, подобных вам, Катерина Романовна! Вы удивительны, и я благодарен этому вечеру, что он подарил мне встречу с вами!

- И я также благодарна ему за такое приятное знакомство, - отвечала Катя. – Но вы, однако, слишком добры…

- Уверяю вас, в моих словах нет ни капли лести, но одно только искреннее восхищение. Мы с вами знакомы не долее часа, а мне кажется, будто бы я знал вас всегда. И будто бы вы, - Дашков улыбнулся, - знаете этот мир со дня творения!

- Неужели я кажусь столь непоправимо старой? – отшутилась Катя.

- Просто я знаю не столь много мужчин, которые могли бы с вашей легкостью трактовать о Буало и Монтескье, дипломатических коллизиях и устройстве народного просвещения.

- Видимо, ваших знакомых мужчин более волнуют иные предметы.

- О, вы правы! Лошади. Собаки. Оружие.

- Карты, может быть.

- И прекрасные дамы непременно, - снова улыбнулся Дашков, коснувшись губами кончиков пальцев Кати.

- И вы один из них? – снова полушутя спросила Катя, пытаясь решить, надлежит ли ей отдернуть руку и не обидит ли она тем своего кавалера. Отдергивать, впрочем, не хотелось…

- Вполне возможно, что и так, милая Катерина Романовна! Думаю, впрочем, что учения Монтескье и Буало, рассказанные столь прекрасным просветителем, возымели бы успех даже у самых отчаянных забияк!

- Ну, и куда же вы исчезли, племянница? – грузная фигура Михаила Илларионовича вдруг вошла в мерцающий волшебный мир и разом сокрушила его.

Дашков резко выпрямился, а покрасневшая Катя, наконец, отняла свою руку.

- Кажется, я прервал вас? – голос дядюшки не предвещал ничего хорошего. – Вы были чем-то заняты? Не поделитесь ли со мною вашими секретами?

- Охотно, дядюшка, - ответила Катя, все еще находясь во власти неведомого прежде восторженного вдохновения. – Михаил Иванович просто просил моей руки.

Два изумленных взгляда остановились на сияющей девушке. Первым очнулся от удивления Михаил Илларионович.

- Это правда, поручик?

- Так точно, ваше сиятельство… - неуверенно ответил Дашков. – Я имел эту честь…

- Экой ты… стремительный! – покачал головой дядюшка. – Сразу на абордаж! Ну, что ж… Заходи завтра к нам, обтолкуем это дело, как добрым людям следует, а не этак вот… с места в карьер! А ты, племянница, идем со мною. Гости разъезжаются уже, тебя, умницу, потеряли!

Тут только поняла Катя, как долго затянулась их непринужденная беседа с Дашковым!

Уходя вслед за дядей, она обернулась на своего кавалера. Тот так и стоял, точно окаменев, побледневший, растерянный – словно прекрасное изваяние в белом свете полной луны… И кольнуло сердце горестно. Да ведь он, пожалуй, лишь шутил с нею, как водится у гвардейцев, а она-то увлеклась, размечталась… А что же будет теперь? Так и оборвалось сердце! Ведь уже сказала дядюшке… Да и он – подтвердил. Шутка ли – перед самим канцлером отречься, сказать ему, что его племянница все наврала, а что сам он лишь морочил ей голову…

Господи, хоть бы не явился он назавтра! Тогда бы она придумала что-нибудь, сказала бы дяде, что разыграла его, вымолила прощенье. Должно быть, так и будет. Зачем этому красавцу и умнице, князю, ведущему свой род от Рюриковичей, такая невзрачная серая мышка, как Катя? Книжный ум, может и занимателен, да не в качестве приданного для женщины. Конечно, приданное за Катей немалое дадут, но зачем, зачем ему такая жена? По ней ли такой муж? Нет уж, довольно и мечтать о несбыточном. Надо успокоиться, очнуться от грез и приготовиться к непростому разговору с дядей.

Однако, ее прекрасный князь пришел. Невозмутимый и даже веселый.

- Удивлены? – осведомился он, церемонно поклонившись.

- Признаться, да…

- Я и сам удивлен. Знаете, вчера думал срочно попросить о переводе в какой-нибудь далекий полк и бежать прочь, но потом…

- Что же было потом?

- Потом я подумал, что неприлично бросать девушку, сделав ей предложение.

- Но вы не делали мне предложения.

- Я просто не успел! Ваш дядюшка появился на сцене слишком рано.

- Вы можете не бояться, дядюшке я объясню, что все это было шуткой, он не станет преследовать вас.

Дашков звонко рассмеялся:

- Милая Катерина Романовна, я не боюсь ни отца вашего, ни дяди. Тем более что совесть моя чиста. Ведь в разговорах при луне о Вольтере и Бейле нет большого греха!

- Тогда зачем вы пришли?

- Как зачем? Просить вашей руки, как это заведено у добрых людей.

- Вы проигрались в карты, и у вас большие долги? – выпалила неожиданную догадку Катя.

Князь засмеялся еще заразительнее:

- Нет, вы поистине невозможны! Какое знание жизни в столь юные лета!

- Значит, я угадала…

- Увы, нет! Все мои долги давно уплачены, и ни наследству моей матушки, ни приданному моей будущей жены ничего не угрожает.

- Тогда что вам нужно от меня?

Дашков стал серьезным. Мягко взяв Катю за руку, он ответил:

- Мелочь, сударыня. Вы.

Катя с изумлением посмотрела на Михаила Ивановича. Не шутит ли? Может ли такое быть взаправду?

- Видите ли, Катерина Романовна, трактаты о государстве, воспитании и прочем прекрасны. Но постарайтесь не упустить за ними и то, о чем ваши философы не пишут в своих ученых трудах.

- О чем же они не пишут?

- О любви. О том, как это прекрасно – встретить человека и вдруг понять, что знал его всю жизнь и не хочешь разлучаться с ним, но хочешь быть с ним до конца своих дней…

От этих слов, сказанных уже без налета иронии, дрожь пробежала по телу Кати, а голова закружилась. И все слова, которые иной раз потоком лились из ее уст, вдруг забылись, забылись и мудрости философов, и самый дар речи как будто отнялся у нее.

- Так что же вы ответите мне, Катерина Романовна?

Дар речи вернулся, и в тот же миг сорвалось с уст самим сердцем исторгнутое:

- Я отвечу вам, Михаил Иванович, что жены, более любящей и боготворящей вас, нежели я, вы не найдете!

***

Свое слово Катя Воронцова умела держать даже в самые нежные годы. И, став женою Дашкова, она, действительно, боготворила его, без остатка растворяясь в обожаемом муже. Одно было худо: молодую жену Михаил Иванович отвез в Москву, в свой дом, к матери, сам же вернулся на службу, лишь изредка приезжая в первопрестольную.

Тяжка сперва была московская жизнь в патриархальном доме свекрови, где даже ни единого иностранного языка не ведали! Делать нечего, пришлось совершенствоваться в языке русском, который неожиданно открылся Кате в своей замечательной красоте, богатстве и певучести и буквально влюбил ее в себя. И как можно столь прекрасный язык обрекать участи быть языком простолюдинов? Этот язык должен, напротив, идти за пределы русские, другие народы покоряя! Вот, только как достигнуть этого?

Под руководством свекрови осваивала Катя также премудрости ведения хозяйства. И здесь показала она себя ученицей способной и все на лету схватывающей. Довольна была старуха невесткой и о том к радости последней сообщала сыну.

Вскоре не до хлопот стало Кате. Подходил срок рожать ей, и последний месяц ожидания весьма тягостен оказался: насилу и подняться могла она, да и доктора велели лежать. Миша из Петербурга отписал, что выезжает, что вскоре будет рядом с нею, и сердце дрожало в ожидании долгожданной встречи. Но проходил день за днем, а мужа все не было. Плакала Катя тайком в подушку: не нужна она ему! Забыл он ее! Отправил с глаз долой к матери и живет своею жизнью, а она теперь точно вдова соломенная. И зачем тогда было жениться, коли не любил? И зачем она согласилась, зная наперед, что не по ней такой муж? Вся жизнь теперь загублена безвозвратно…

- Барин-то болен шибко, Герасим сказывал…

Эти слова Катя случайно услышала. В тот день сделалось ей худо, а девка-прислужница, как назло, не приходила на зов. Пришлось самой подняться, пройти в людскую. А в людской, как всегда, шушукалась дворня.

- Барин-то болен шибко…

От этих слов чуть в бесчувствии не упала Катя. Да ведь если случится с ним что… Да ведь тогда всей жизни конец…

- Акулька! Сколько тебя звать можно! – крикнула, с неимоверным трудом взяв себя в руки.

- Бегу, барыня, бегу! – бросилась к ней перепуганная девка.

Стоило бы отругать примерно негодницу, да не о том теперь мысли были. Едва дошли до горницы, вперила Катя требовательный взгляд в прислужницу:

- А теперь сказывай, что с барином!

- Так едут, должно… - пробормотала Акулька, кося глазами.

- Не смей мне врать! Слышала я, как вы в людской толковали, что барин шибко болен! – голос Кати сорвался. – Христом Богом прошу, скажи мне всю правду! Нет мне мочи не знать! Что с ним? Где он?

- В Москве Михайло Иванович, - покорно ответила девка. – Уж несколько дней как… Они в дороге простудились шибко да, вот, и побоялись вас напугать. Остановились у своего друга, чтобы поправиться сперва.

Немного отлегло от сердца, но не вполне. Простуда простуде рознь. Надо своими глазами увидеть, убедиться, что нет угрозы ненаглядному Мише, единственному свету души, без которого весь мир потемками станет.

- Вели Герасиму сани заложить, к барину поедем.

- Барыня, голубушка, да вы с ума сошли! – всполошилась Акулька. – Да вам рожать вот-вот! Доктор-то строго-настрого вставать вам запретил! И барин бы никогда вам не позволили!

- Делай, что велено, не то отправлю тебя в деревню! – крикнула Катя. – Все равно от тебя здесь никакого толку! Зовешь – не докричишься! Ну, что стоишь?!

Девка заревела, но побежала выполнять приказание барыни.

Внутри все болело, и всякий шаг давался с мукой, но, едва не теряя сознание, дошла Катя до поданных к крыльцу саней. Акулька поехала с нею, как можно теплее укутав свою барыню. День выдался холодный и вьюжный. Но Кате было жарко от боли и тревоги… В глазах то и дело темнело, но силы возвращались от мысли, что вот-вот она увидит, наконец, своего Мишу. Лишь бы только не был он в опасности! А все прочее – неважно, с прочим она справится…

Наконец, сани остановились. Подняться по лестнице – что за мука теперь! Но Катя поднялась и, едва переводя дыхание, подошла к заветной двери.

- Входите, барыня, - распахнул ее поддерживавший нежданную гостью лакей.

Дашков, бледный и осунувшийся, лежал в постели. Увидев входящую жену, он тотчас вскочил и бросился к ней.

- Живой… Слава Тебе, Господи!.. - перекрестилась Катя, глотая слезы.

Муж хотел что-то сказать, но не мог. Болезнь лишила его голоса. И он лишь беспомощно делал непонятные жесты. От зрелища этой беспомощности и ставшей, наконец, невыносимой боли Катя вскрикнула и лишилась чувств.

В тот вечер в этот мир пришел ее первенец, девочка, названная в честь матери Екатериною. Когда она пришла в себя, то увидела сидящего рядом мужа. Он безмолвно улыбался ей и ласково гладил по голове.

- Поклянись, что мы больше не расстанемся, - тихо прошептала она. – Что ты заберешь нас с собой в Петербург!.. Поклянись! Поклянись! – слезы покатились из ее глаз.

Миша кивнул и поцеловал ее руку.

***

Никита Иванович Панин, крупный дипломат и воспитатель наследника-цесаревича, был человеком, искушенным в политике и потому осторожным. Он никогда не говорил всего, что знал и думал, а, когда говорил, настолько взвешивал каждое слово, будто даже в самых ближайших и доверенных подозревал сотрудников Тайной канцелярии, приказавшей, впрочем, долго жить по манию руки Государя Петра Федоровича… Вот и теперь, с видом величайшей задумчивости помешивая чай, цедил он вечно уклончивое:

- Конечно, Екатерина Романовна, я разделяю негодование ваше, но нельзя действовать сгоряча. Поспешишь – людей насмешишь, как говорит пословица. А то и хуже того, голову потеряешь. Всему требуется время…

- Какое же время, Никита Иванович, вам требуется? – усмехнулся Дашков.

- Не мне, Михаил Иванович, а естественному ходу истории. К примеру, покойная Государыня ждала своего часа более 10 лет!

- Слава Богу, Петр не императрица Анна, а моя сестра не Бирон! – заметила Катя, в который раз передернувшись от отвращения, что ее родная сестра сделалась фавориткой слабоумного голштинца, злой насмешкой рока оказавшегося на русском престоле.

- Правда. Но и Екатерина Алексеевна не родная дочь Петра Великого, неправда ли?

- Правда! Но у нее нет времени ждать, потому что ее в отличие от дочери Петра Великого безумный супруг может насильно заточить в монастырь! Вы хотите дождаться этого, Никита Иванович?

От одной мысли, что ее любимую подругу, ее божество, идеал совершенной женщины могут заточить в монастырь, угасить этот дивный светоч просвещенного разума, столь необходимый России, Катя приходила в исступление. Она, не колеблясь, дала бы растерзать себя на части раскаленными щипцами, лишь бы не допустить такого непоправимого несчастья!

Великой княгине Екатерине Алексеевне Катю представили, как юную особу, очень увлекающуюся чтением. Великая княгиня была старше ее четырнадцатью годами и в отличие от нее весьма несчастлива в браке. Тем не менее, обе женщины сразу почувствовали взаимную приязнь. Их объединяли общие идеалы, навеянные французскими просветителями, общая любовь у их мудрым трудам и книгам вообще, а также склонность к перу. Что за наслаждение было обмениваться мыслями с родственной душой, столь понимающей и разделяющей их! Более того – душой, стоящей много выше, душой великою!

Если бы Катя родилась мужчиной в Европе времен крестовых походов, она непременно была бы рыцарем. И с рыцарской преданностью служила бы своему королю. Этого служения не хватало ее рыцарскому сердцу. Есть те, кто создан для того, чтобы править, и те, кто созданы служить им, быть их правой рукой, оруженосцем. Или же серым кардиналом… Созданы, чтобы умножать славу своего сюзерена и согреваться в лучах ее, находя вознаграждение в королевском доверии, милости и дружбе, черпая в оной величайшее из блаженств.

При встрече с Екатериной Алексеевной сердце Кати обрело сюзерена. Таковым не могла стать ни добрейшая Государыня Елизавета, некогда матерински благословившая брак Дашковой, ни тем более ее слабоумный племянник. Великая княгиня была личностью совсем иной. В этой молодой женщине были и глубокий ум, и воля, и характер. Она была из рожденных царствовать, природной правительницей. И ей готова была Катя посвятить жизнь, сражаться за нее на поле брани, и, если надо, погибнуть. Это благородное стремление наполнило жизнь Дашковой новым смыслом.

Природа, в свет тебя стараясь произвесть,

Дары свои на тя едину истощила,

Чтобы на верх тебя величия возвесть,

И, награждая всем, она нас наградила.

Прочтя эти вирши, сложенные в ее честь, Екатерина Алексеевна была растрогана до слез.

- О, какие стихи! И в семнадцать лет! – восклицала она, прижимая Катю к сердцу. - Я прошу, нет, я умоляю вас не пренебрегать таким редким талантом! Только заклинаю продолжать любить меня; будьте уверены, что моя пламенная дружба никогда не изменит вашему сочувствию!

Став вместе с мужем бывать при дворе наследной четы, Катя была безмерно возмущена оскорбительным отношением Петра Федоровича к своей жене. Он унижал ее прилюдно, ничуть не стесняясь. Во время одного из обедов Великий князь крикнул ей:

- Ты дура! Дура!

И какую же силу нужно было иметь, чтобы сохранить самообладание! Катя готова была стать перед своей повелительницей на колени и целовать ее руки…

Случилось и самой ей заспорить со вздорным голштинцем, стяжав себе тем уважение в офицерской среде. Во время одного из обедов «чертушка» изволил бранить конногвардейца, уличенного в связи с племянницей самой Государыни:

- Этот негодяй заслуживает, чтобы ему отрубили голову! Тогда наученные примером другие офицеры не посмеют волочиться за фрейлинами и тем паче родственницами Императрицы!

Никто не посмел возразить, и лишь Катя подала голос:

- Я не слышала, чтобы взаимная любовь влекла за собой такое деспотическое и ужасное наказание! А большинство из присутствующих родились, слава Богу, в благословенное время, когда смертная казнь уже не применялась.

- Это-то и скверно! - скривился Петр. - Отсутствие смертной казни вызывает много беспорядков и уничтожает субординацию и дисциплину. Говорю вам, что вы ребенок и не понимаете подобных вещей!

- Я действительно ничего в этом не понимаю, Ваше Высочество, но зато знаю, что ваша Августейшая тетушка еще жива и считает иначе, о чем вы, вероятно, забыли.

В ответ «чертушка» лишь показал Кате язык. Всерьез юную сестру своей фаворитки Великий князь не воспринимал. Раз лишь бросил ей насмешливо, зная ее привязанность к Великой княгине: «Дитя мое, вам бы очень не мешало помнить, что гораздо лучше иметь дело с честными простаками, как я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон».

Не перенося общества Петра, Катя старалась избегать придворных мероприятий, предпочитая им встречи с Екатериной Алексеевной и людьми единого с нею мнения. Таковых было немало. Увидеть на престоле «чертушку», как называла племянника Елизавета Петровна, было истинным кошмаром для большинства русских людей.

Однако, день этот пришел…

Узнав, что Государыня кончается, Катя бросилась к Великой княгине. В тот вечер она была сильно больна, ее который день изводила лихорадка, но ничто не могло помешать ей исполнить свой долг, как она понимало его.

Екатерина Алексеевна, уже собиравшаяся отойти ко сну, встретила ее с большой тревогой и, видя, что Дашкова едва держится на ногах, спешно усадила подругу на свою постель:

- Что привело вас, дорогая княгиня, ко мне в такой поздний час и побудило рисковать здоровьем, столь драгоценным для вашего супруга и для меня?

- Ваше высочество, я не могла более противиться желанию узнать, что можно сделать, чтобы развеять тучи над вашей головой, - отвечала Катя. - Доверьтесь мне, ради Бога, я заслуживаю вашего доверия и надеюсь и в дальнейшем его заслужить. Скажите, каковы ваши намерения? Что вы думаете предпринять ради своей безопасности? Императрице остается жить несколько дней, может быть, несколько часов. Могу ли я быть вам чем-нибудь полезной? Приказывайте, повелевайте мною!

Слезы выступили на прекрасных глазах Великой княгини, и от этого еще больше затрепетало сердце Кати.

- Я вам невыразимо признательна, дорогая княгиня, - послышался горький ответ, - и поверьте, что со всей искренностью и полным доверием к вам я говорю, что у меня нет никакого плана; я не могу ничего предпринять, я должна и хочу мужественно встретить то, что должно случиться...

Мосты были сожжены. Цель определена. Дашкова твердо решила, что не допустит беды и приведет свою премудрую подругу к престолу, столь заслуживаемому ею.

- В таком случае, - сказала Катя, поднимаясь, - друзья должны действовать за вас... И я не уступлю другим в рвении к жертвам, которые готова принести ради вас!

Растроганная Екатерина Алексеевна заключила свою наперсницу в объятия.

С той ночи Дашкова трудилась, не покладая рук и не зная отдыха. Вернейшим соратником стал ей возлюбленный муж. Вместе они вели беседы с офицерами-преображенцами и людьми своего круга, такими, как Панин, привлекая их на сторону Великой княгини. Это было тем легче, что Петр Федорович, едва взойдя на престол, дал полную волю своему фанатичному пруссофильству. Все победы русского оружия в Семилетней войне, все русские жертвы, самый Берлин, по которому маршировали русские солдаты – отданы были уже побежденному и не чаявшему спасения Фридриху. А на торжественном балу человек, именовавшийся русским царем, пил здоровье прусского императора и восторженно преклонял колени пред его портретом! Могло ли быть что-то более унизительное для России и русских?

А ведь голштинский безумец вознамерился еще и реформировать Церковь! Как и армию – по прусскому образцу… Терпеть подобное было решительно невозможно. И на этом фоне Великая княгиня, демонстративно преданная всему русскому, чтущая установления Православной Церкви, обретала все больше последователей.

Об одном печалилась Катя – оказалась она по разные стороны фронта с собственною семьею. И отец, и дядя служили Петру. Сестра была его фавориткой… Даже любимый брат Семен отнекивался от серьезных разговоров, заявляя, что он давал присягу и его долг присяге следовать. Будто бы славные гвардейцы, возведшие на престол Елизавету, не давали присяги младенцу Иоанну Антоновичу!

Душа Дашковой горела нетерпением. Она боялась, что промедление может привести к заточению ее бесценной повелительницы, и тогда весь заговор, который так старательно плела она, пойдет прахом. Да что заговор! Самая жизнь ее прахом пойдет… Не говоря уж о том, что станется тогда с несчастной Россией!

А Панин был невозмутим. Помешивал вишневое варенье в чае и цедил свои выверенные слова:

- Не нужно горячиться, княгиня. Горячность – плохой советник в политике. Мы должны ничего не упустить, просчитать все риски…

Рассудительные сентенции Никиты Ивановича были прерваны требовательным стуком в дверь, и через мгновение на пороге гостиной возникла рослая, крепкая фигура Григория Орлова, капитана Семеновского полка и казначея Канцелярии главной артиллерии и фортификации. Этот пост, полученный им совсем недавно, дал заговорщикам необходимые денежные средства.

- Что-то случилось, Григорий Григорьевич? – спросил Михаил, обеспокоенно поднимаясь навстречу гостю.

- Пассек арестован, - коротко ответил Орлов.

Капитан Преображенского полка Пассек был близким другом Дашковых и одной из центральных фигур заговора.

- Нужно немедленно ехать к Ее Величеству! – воскликнула Катя. – Я говорила вам, Никита Иванович, что промедление смерти подобно, и вот!

- Не спешите, дорогая княгиня, - отозвался с не изменяющим ему хладнокровием Панин. – Сперва надлежит все лучше разузнать. Ведь Пассек мог быть арестован по иной причине!

- Помилуйте, какая же еще может быть причина! – поддержал жену Михаил.

- Любая. Поэтому сперва нужно все узнать, иначе можно и дров наломать.

- Алехан должен привезти более точные вести, - сказал Орлов. – Я велел ему ехать сюда.

Алеханом в гвардии называли брата Григория, Алексея. Как и все пять братьев Орловых, был он необычайно силен и обладал неукротимой натурой. Однажды в трактире за игрой в бильярд изрядно повздорили Григорий с Алексеем с лейб-компанейцем Шванвичем, а, повздорив, хорошенько отделали и вышвырнули вон. Но противник не пожелал уйти битым и, дождавшись, когда Алексей вышел на улицу, ударил его саблей по голове. Красивое лицо навсегда было изуродовано страшным шрамом, и имя «Алехан» очень подходило его обладателю…

Он приехал довольно нескоро, так что Катя уже не находила себе места, и, войдя вальяжно, будто бы в трактир, оглядел всю компанию невозмутимо-насмешливо, неуловимый бесенок играл в темных, недобрых глазах.

- Ну, что?! – спросил его брат.

- Ничего, - невозмутимо откликнулся Алехан. – Заговор практически раскрыт, и скоро мы все можем последовать за нашим другом Пассеком.

- Вы и теперь скажете, что надо обождать, Никита Иванович? – обратилась Катя к Панину.

- Теперь не скажу, – покачал головой тот.

- Григорий Григорьевич, скажите Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, чтобы, не теряя ни минуты, они отправлялись в свой Измайловский полк и что они должны встретить там Императрицу (это первый полк на ее пути), а вы, Алексей Григорьевич, или один из ваших братьев должны стрелой мчаться в Петергоф и сказать Ее Величеству от меня, чтобы она воспользовалась ожидающей ее наемной каретой и безотлагательно приехала в Измайловский полк, где она немедленно будет провозглашена Императрицей!

- Слышал, Григорий Григорьевич? – усмехнулся Алехан, вертя в руках треуголку. – Поехали, что ли, исполнять приказ?

- Полно тебе скоморшничать, - хлопнул его по плечу Григорий, - айда в Петергоф!

Ничего нет невыносимее, нежели ожидание! В эту ночь решалась судьба. Судьба России, судьба Императрицы, судьба самой Кати. Ей хотелось теперь разделиться на десятеро, мчаться одновременно к Преображенцам, Семеновцам, Измайловцам, в Петербург! Быть везде, следить за всем… И главное, быть рядом со своей Государыней!

Но всему свое время, и всякому своя роль. Если не можешь быть везде, оставайся там, куда сойдутся вести отовсюду, и откуда сможешь в случае нужды передать их по назначению, будь связующим звеном. Так сказал Михаил, уезжая вслед за Орловыми… Конечно, он был прав. И роль связующего звена важна, но сколько же интереснее роли иные! Где-то поднимаются теперь полки, вершится история, а она, Катя, столь много сделавшая для этого, мечется по своей гостиной, прислушиваясь ко всякому звуку – не скачут ли, не идут ли, не стучат ли? Никаких вестей… И никакого связующего звена… Не нужно сделалось это звено. Может, и к лучшему? Значит, все идет хорошо?..

На какое-то время Дашковой показалось, что о ней просто забыли. Но она отогнала прочь глупую и столь неуместную в такой час обиду. И вовремя! Наконец-то послышался в предрассветном сумраке топот копыт!

- Миша! – она сама выбежала на крыльцо, когда муж только-только соскочил с коня.

- Собирайся скорее! – крикнул он. – Дело сделано! Государыня уже в Петербурге! Церемония присяги назначена на полдень!

Таким ликованием наполнилось сердце при этих словах, что едва не лопнуло! Сбывалось то, о чем грезила Катя днями и ночами, для чего позабыла обо всем и трудилась, не ведая усталости! Ей, Екатерине Дашковой, удалось доставить престол для своей повелительницы! Катя уже видела себя подле нее, правой рукой ее… Вместе они начнут претворять в жизнь все те гуманные идеи, которые столь впечатлили души обеих! Сколько раз они мечтали об этом, мечтали, какие преобразования необходимы России! Теперь настал их час!

Карета летела к Петербургу стремительно, но Кате казалось, что она ползет еле-еле. Только бы не опоздать! Ведь это будет поистине ужасно – опоздать на присягу!

Но, вот, наконец, столица… Зимний дворец… И целая площадь, переполненная народом так, что и яблоку негде упасть. Сжимается сердце страхом – да как же пробиться через этакое столпотворение?! Катя тревожно взглянула на мужа, и тот ободряюще улыбнулся и поднял ее, миниатюрную, невесомую, на руки. Неподалеку стояли родные Преображенцы, узнавшие Дашковых.

- Дорогу княгине Дашковой!

- Да здравствует Екатерина Романовна!

Ей не пришлось ступить на Дворцовую площадь, не пришлось протискиваться сквозь толпу. Она плыла над этой толпой, бережно передаваемая из рук в руки верными Преображенцами и сопровождаемая восторженными возгласами простых русских людей, пусть и не знавших ее роли, но уже знавших, что роль эта была, что она сподвижница Императрицы!

Перед своей великой Подругой предстала Катя растрепанной, помятой и совершенно счастливой.

- Ваше Величество! – она хотела преклонить колени, но Екатерина Алексеевна бросилась ей навстречу и заключила ее в объятья:

– Ну, здравствуй, Романовна, здравствуй, княгиня! Уж как я заждалась тебя!

- Ваше Величество, сегодня самый счастливый день в моей жизни! – со слезами воскликнула Катя.

На приветствия и душевные излияния немного времени было. Императрица окинула подругу оценивающим взглядом и велела:

- Вот, что, Романовна, сыщи себе скоро мундир Преображенский. После присяги в Петергоф отправимся с полком. Там и дождемся ответа от моего супруга. Согласится ли он миром уйти…

Трудно было подобрать мундир на миниатюрную фигурку Дашковой, однако же отыскали среди рослых гвардейцев юношу щуплого, одолжили у него мундир «для Государыниной надобности». Великоват и он был, а все ж ни в одном платье не чувствовала себя Катя лучше! Теперь она была истинным рыцарем своего сюзерена! «Сюзерен» - также в мундире Преображенского полка – восседала верхом на лошади, демонстрируя превосходную осанку. Катя мчалась рядом с нею на стремительном черном жеребце, то и дело с восхищением глядя на подругу. Две амазонки во главе русской гвардии – этот день принадлежал им, а вместе с ним и все грядущее!

До Петергофа в тот день не добрались. И сами истомились, и солдаты после 12 часов на ногах нуждались в отдыхе. Остановились ночевать в Красном Кабаке, что на дороге к Петергофу. Кабак есть кабак, места в нем немного, но и к чему оно?

- Что скажешь, Романовна, хватит нам одной постели на двоих? – весело спросила Императрица.

- Я и на полу спать готова, Ваше Величество!

- Зачем на полу? Кровать широкая!

Кровать, действительно, была широкой. Но только не шел к опьяненным триумфом подругам сон! Ни усталость, ни славный ужин и вино не дали умиротворения возбужденным душам.

- Я буду стараться, чтобы мое правление стало самым справедливым! - говорила Екатерина Алексеевна, и ее продолговатое лицо с большими, темными глазами сияло верой в свое предназначение. Веры этой было не занимать и Кате…

- Ваше царствование будет благословенным!

Конечно, будет… Разве может оно быть иным при таком замечательном уме и сердце?

- А я сделаю все, чтобы помочь вам! Я буду служить вам со всем рвением, вы ведь уже испытали меня. Сегодня у нас все получилось! И дальше, я уверена, получится также!

Государыня поднялась с постели:

- Я уже написала проекты моих первых указов! Сейчас я прочту тебе!

Ах, как хорошо, как тепло было на сердце… К чему сон? К чему отдых? Когда возлюбленная Императрица, полуодетая, сидит подле тебя на краю постели, время от времени вставая и ходя по комнате, и читает вслух свои будущие указы – те самые дорогие идеи, что выношены были ее справедливым сердцем, которые так часто обсуждали они… В этом было высочайшее доверие, и Катя не сомневалась, что так теперь будет всегда. Они с Государыней будут неразлучны, и никого не будет у них ближе друг друга. Катя всегда будет рядом с ней, вся жизнь ее будет посвящена служению этой великой Императрице, которая даст наконец России столь необходимые ей законы и устроение, сделается истинной матерью своих подданных.

***

Что и в какой момент сломалось после этой прекрасной ночи? Что пошло не так? Где она, Катя, допустила ошибку? Этим вопросом Дашкова мучительно терзалась долгие годы. Когда она потеряла свою повелительницу? Когда охладело к ней сердце великой Подруги? Может быть, все началось в то утро, когда она, явившись к Императрице, застала у нее в будуаре Орлова?

Красавец Григорий, без камзола, в расстегнутом жилете, лежал на диване и просматривал переписку Государыни. Катя замерла в дверях, пораженная этим зрелищем, спросила с негодованием:

- Что вы здесь делаете, Григорий Григорьевич? И по какому праву читаете письма Ее Величества?

В другую дверь в этот момент вошла Екатерина Алексеевна, в пеньюаре, не причесанная, по-видимому, едва вставшая ото сна. Орлов насмешливо взглянул на Дашкову и обратился к Императрице:

- Матушка, Екатерина Романовна спрашивает, по какому праву я твою переписку перлюстрирую!

- Не волнуйся, Романовна, - улыбнулась Государыня. – Ему это дозволено и даже в обязанность вменено. Кофе с нами испить изволишь ли?

- Благодарю, Ваше Величество. Если у вас нет для меня никаких приказаний, я зайду позже с вашего позволения.

Кате казалось, что из ее груди вынули душу, ноги едва слушались ее, ей было душно. Господи, какая же она была дура! Столько времени заниматься заговором, играть в нем ведущую роль, полагать себя самым ближайшим лицом к Императрице и… не разглядеть лицо, куда более близкое! Не понять, что капитан Орлов не просто один из доблестных гвардейцев-заговорщиков, а… Обжигало губы слово, ранило душу открытие. Вспомнились тотчас все насмешливые взгляды Григория и Алехана… Они смеялись над ней! А, может быть, и Екатерина также? И весь ее порыв, все ее служение – все это вздор? Дань идеалу, который сама же она и выдумала, но который имеет мало общего с живой молодой женщиной из плоти и крови? Неужто «чертушка» был прав, говоря об умниках, которые выжмут апельсин, а корку выбросят? Неужто она и сделалась этой коркой?..

Привыкшая анализировать свои чувства и мысли, Катя пыталась успокоиться и разобрать, что именно столь сильно ранило ее. В том, что у молодой, полной сил женщины, пренебреженной и унижаемой многие годы собственным мужем, есть привязанность, нет ничего противоестественного и даже предосудительного. Ей, невзрачной Кате, Бог послал прекрасного и любящего мужа, с которым узнала она счастье. Отчего же Императрица должна быть лишена его?

Нет, дело было в другом. В том, что Катя ничего не знала об этой привязанности. Что чудившееся ей доверие Государыни было отнюдь не столь велико. Ее лишь использовали, когда была она нужна, а теперь надобность в ней отпала, и все проступает в истинном свете. Катя видела свое божество поруганным, а саму себя обманутой…

Ревность к Орлову и положила начало охлаждению. Дашкова, всегда прямолинейная, не умела скрыть своего недоброжелательства к фавориту и колко высказывалась о нем, а Императрица не могла не сердиться за подобные нападки на любимого ею человека. В выборе между подругой и возлюбленным первая неизбежно должна была потерпеть фиаско. Так и произошло…

Чужд и неприютен стал Петербург, царские дворцы. Мечты Кати разбились, рыцарь оказался не нужен своему сюзерену. Более того, рыцарь со своей прямотой и требовательностью в напоминании прежних обетов становился в тягость. Обеты же, а вернее мудрые проекты обустройства России были убраны под сукно… Что остается в таком положении рыцарю?

- Мы, Иван Иванович, вскоре в Москву уедем, в наше имение. Свекровь моя почила, Царствие ей Небесное, и надо заняться хозяйством.

Шувалов понимающе кивал. Ему ничего не нужно было объяснять. Чуткий и внимательный к людям, он всегда хорошо чувствовал их. Ивану Ивановичу также не находилось места при новом царствовании, хотя он тотчас поддержал Екатерину и присягнул ей.

- Не понимаю, чем вы прогневили Ее Величество. Она всегда с добротой отзывалась о вас, вспоминая ваше знакомство в те поры, когда вы были еще пажом с вечной книжкой…

- Правда, а она застенчивой юной принцессой, за которой я иногда носил ее книжки на прогулках…

- В чем же причина немилости?

- В вас, княгиня, - грустно улыбнулся Шувалов.

- Во мне?

- Я имел неосторожность сказать, что 19-летняя женщина произвела переворот в России, а Государыня узнала об этом и сочла, что я, скажем так, слишком преувеличил ваши заслуги. Ей показалось, что это унизило ее собственные заслуги в глазах Европы…

- Не может быть! – вспыхнула Катя. – Это же глупо! Мелко! Это недостойно ее!

Всего более ранило сердце Дашковой не обида ей самой, но именно это – что ее божество роняет себя, совершает поступки недостойные своего величия. Живший в душе Кати идеал не желал прощать слабости живому человеку, которого прежде она упорно не видела, заслонив его идеалом…

- Это всего лишь по-человечески, - мягко возразил никогда и никого не осуждавший и стремившийся всех примирять Иван Иванович.

- Мне жаль, что я невольно послужила причиной немилости к вам. Это так несправедливо… Неужели именно из-за этой опалы вы распродаете теперь вашу замечательную коллекцию живописи?

- Коллекцию я распродаю, так как мне нужны деньги на путешествие по Европе. К тому же не всю коллекцию, а лишь ее часть.

- Стало быть, и вы уезжаете…

- Я давно мечтал посмотреть мир, воочию увидеть шедевры великих мастеров… Прежде такой возможности у меня не было, так как я нужен был покойной Государыне. Теперь же, если дела для меня в Отечестве нет, я могу с чистой совестью насладиться исполнением мечты.

Катя хорошо знала Шувалова и прекрасно понимала, что он, как и она, забыл бы всякую мечту для счастья служения России, что путешествие для такого человека – лишь утешение вынужденного бездействия. Хотя бездействовать такие люди не способны, не способны не служить, даже если в их услугах не нуждаются. И Иван Иванович несомненно найдет способ быть полезным России в своих странствиях. То ли дело Катя… Куда ей направить свои порывы?

- Все же удивительно, что вам приходится продавать ваши шедевры. Орловым бы не пришлось, они уже теперь осыпаны милостями!

- Что ж, и я был ими не обойден, - пожал плечами Шувалов. – Покойная Государыня даже завещала мне 200000 рублей.

Катя с удивлением посмотрела на Ивана Ивановича:

- И этой суммы не довольно для путешествия?

- Милая Екатерина Романовна, я рожден без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности. Какое право я имел на эти деньги? Чем заслужил? Я вернул их в казну, так как не считал себя вправе взять их.

Дашкова улыбнулась, ласково посмотрев на Шувалова:

- Удивительный вы человек! Ни один из тех, кого я знаю, не сделал бы того, что сделали вы. Может, только тогда и настанут у нас перемены, о которых мы столько мечтали, когда будет больше людей, столь же бескорыстных, сколь вы…

- Спасибо, княгиня! Не знаю, как насчет меня, но в одном вы правы: самые лучшие и надежные перемены происходят не от повелений правителей, хотя бы и самых мудрых, но от совершенствования нравов. И если наш университет хоть в малой степени послужит этому, то жизнь моя прошла не зря! А так непременно будет. Тихонько, мало-помалу.

Когда он говорил об Университете благородное лицо его светилось вдохновением. У него есть Университет… Гимназии… Дело, которым он живет. И которое будет жить после него. А что есть у Кати? Что останется после нее? Неужели ее участь совершенствоваться в домашнем хозяйстве, сделаться старосветской матроной, какой была покойная свекровь? И для чего тогда все? Для чего был упоительный июньский день, когда скакали они с Императрицей в Петергоф в окружении бравых Преображенцев? Конечно, восшествие на престол Екатерины – великое благо для России, и за это Богу слава! Но ее, Кати, роль неужто завершена на этом?..

[1] Федот Шубин – выдающийся русский скульптор. Из поморских крестьян. Василий Баженов - русский архитектор, теоретик архитектуры и педагог, зачинатель русской псевдоготики. Федор Рокотов - русский художник, крупнейший мастер портрета. Выходец из крепостных, получил вольную.