ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

1
- Этот комод поставьте вон там, в углу, - князь небрежно указал мебельщикам в дальний угол своего временного и невольного пристанища.
- Эх, барин, и на что только такие траты? Целое состояние извели! Будто вы на этой гаупт, прости Господи, вахте всю оставшуюся жизнь провести собираетесь! – сердито выговаривал лакей Тихон, с явным неодобрением наблюдая суету обойщиков и мебельщиков меж тем, как хозяин его в сорочке и халате расположился в роскошном кресле и рассеянно листал французский роман.
- Чем черт не шутит! – ухмыльнулся он.
- Отца вашего в живых-то нет! Уж он-то бы такого безрассудства не попустил бы, царствие ему Небесное!
- Пожалуй, не попустил бы, - согласился Барятинский, отпив шампанского, ящик которого доставили еще утром. – Недурное… - оценил вкус. – Полно тебе ворчать, старина. Батюшка давно в Царствии Небесном, а я покамест здесь и, черт побери, если уж судьбе угодно было поместить меня в этих скучных стенах, то хочу провести отведенное для пребывания в них время весело! Если уж сидеть за решеткой, то не в темнице сырой, а в по первому разряду! С роскошью персидского шаха, как и подобает благородному человеку! Жизнь, Тихон, прелестная штука. Главное, овладеть искусством любую ситуацию обращать к своему удовольствию.
- И иметь на то миллионы, - усмехнулся лакей. – Только не прогневайтесь, барин, если всякую гауптвахту обставлять, как дворец, то никаких миллионов не хватит!
- А ты мои миллионы не считай, - весело откликнулся князь. – На то маменька есть, чтобы мне выговаривать! Лучше расплатись-ка с людьми и поди вон.
Старик глубоко вздохнул и, махнув рукой, исполнил повеление. Оставшись один, Александр с удовлетворением оглядел свое обиталище. За день унылая комната гауптвахты была обращена в царские покои: обита прекрасными обоями, обставлена самой дорогой мебелью…
- Недурно, недурно, - кивнул князь и, пригубив еще шампанского, шагнул к окну. Решетки – вот, единственное, что портило благородное убранство! И, конечно, вид… Кому только пришло в голову расположить гауптвахту в Воспитательном доме?! Да еще в полуподвале, ниже уровня двора – так, что из окна можно наблюдать лишь спешащие в разные стороны ноги. Точнее, большей частью – ножки… И эта последняя деталь в известной степени может примирять с унылой действительностью!
Основную часть прислуги Воспитательного дома составляли женщины. Мамки, няньки и прочие служанки. Не бог весть, какие крали, но случаются и среди их сестры премилые создания…
Сбросив халат, натянув форменные брюки и сапоги, Барятинский занял свой наблюдательный пункт у окна. Вот, прочавкали мимо чьи-то сапоги… Уныло проковыляли, потряхивая юбкой, отечные ноги неведомой матроны… А, вот, это уже лучше, уже совсем другое дело… «Ах, ножки, ножки…»
Бац! И метко пущенный маленький камушек из припасенной князем пригоршни полетел под ноги девице, запутался в ее подоле.
- Ай! – раздался звонки вскрик. – Да кто же это безобразит так?!
- Всего лишь несчастный узник, не видящий людей и вынужденный обращать на себя внимание таким беспардонным образом! – патетическим тоном отозвался Александр.
Ножки сделали несколько шагов в его сторону, согнулись в коленях, и в следующий миг князь уже мог созерцать миловидное личико нагнувшейся к его узилищу девушки.
- Я-то думала огольцы какие балуют, - покачала головой она. – А тут его благородие! Что ж вам, кроме как мальчишескими забавами, нечем развлечь себя?
- Какая ты суровая! – рассмеялся князь. – Но для мамки ты, сдается мне, слишком юна?
- Я швея, а не мамка, - ответила девушка. – Простыни подшиваю, белье штопаю.
- А как зовут милую белошвейку?
- Танею.
- Итак, она звалась Татьяной… А меня можешь звать просто Александром. Прости мое мальчишество, Таня, но как бы еще я привлек твое внимание? Конечно, можно развлекать себя книгами, но иногда очень хочется услышать живой голос, поговорить!
- Вы, должно быть, уже давно здесь? – сочувственно спросила девушка.
- О, да! Год и семь месяцев… - вздохнул Барятинский, въехавший в апартаменты Воспитательного дома лишь двумя днями раньше.
- Год и семь месяцев… - покачала головой Таня. – Что же вы такого натворили, что вас так наказали?
- Да ничего особенного, - на сей раз искренне пожал плечами князь. – Неудачно пошутил над полковым командиром.
- Чем же вы его рассердили?
- Видишь ли, Таня, наш новый командир оказался прескучнейшим солдафоном, не знающим и не понимающим ничего, кроме муштры. Ну, вот, мы и решили проучить его… У него было день рождения, которое он отмечал здесь неподалеку, в своем имении. Собрался весь свет, бал, фейерверки – все, как полагается. А мы с приятелями нарядились в погребальные костюмы и поплыли мимо по реке на лодке с погребальными факелами. С берега нас окликнули, и мы как можно громче ответили, что хороним нашего командира!
- Дурные у вас шутки, ваше благородие, - покачала головой Таня.
- В самом деле? – Барятинский улыбнулся. – Может быть, ты и права… Но видела бы ты, какой переполох вызвало наше представление!
- Что же было дальше?
- Мы уплыли, бросили лодку, быстро переоделись в бальное и незамеченными примкнули к гостям. И, как и все, клеймили на чем свет скверных шутников!
- Как же вас поймали?
- Поймали лодочника… А эта продувная бестия, взяв с нас немалый куш за проделку, не посовестился назвать наши имена. Как только выйду, первым делом выдеру плеткой негодяя!
- А вы, ваше благородие, не иначе как зимой по реке плавали? – вдруг спросила девушка.
- Почему зимой? – не понял князь.
- Потому что год и семь месяцев назад была зима, - заметила белошвейка.
Александр от души расхохотался.
- Ай, да Таня! Да тебе бы не в швеи, а в сыщицы! В агентессы!
Миловидное личико исчезло.
- Эй! Постой! Куда ты? Я не хотел тебя обидеть!
- Где уж нам на господ обижаться, - прозвенел снаружи голос. – Только некогда мне с вами, барин, разговоры разговаривать. Мне работать надо!
- Да постой же! Поговорим еще! Хочешь, я тебе заплачу?
- Мамзелям вашим платите – они беседы вести мастерицы! – уже издалека послышался ответ. И скрылись из виду изящные ножки… А жаль! Хоть и простая белошвейка, а, по всему видать, неглупа и собою недурна. Поболтать с нею еще немного было бы забавно.
Снова мелькали ноги в пыли и солнечном свете, снова летели камушки, и раздавались бабьи визги и брань, но достойной собеседницы больше не случилось. Может и права она, эта умненькая белошвейка – что за мальчишеское развлечение нашел он себе? И вся эта история с полковым командиром… Должно быть, она сочла его совершеннейшим вертопрахом без царя в голове. Хотя, пожалуй, и в этом права.
Покойный отец желал видеть сына образованным, серьезным и рачительным землевладельцем. Он настолько ответственно относился к воспитанию наследника, что уже в самый год рождения его составил целый трактат «Мысли о воспитании моего сына». До семи лет воспитание должно было быть главным образом физическим. Холодное купание, спортивные игры, верховая езда без седла… А, вот, затем… «Практическое по преимуществу образование должно сделать из него человека в том возрасте, когда другие мальчики играют комедии, муштруются во фрунте, занимаясь вообще одними глупостями. Я хочу, чтобы он был в состоянии управляться с топором, со стругом и плугом, чтобы он искусно точил, мог измерить всякого рода местность, умел бы плавать, бороться, носить тяжести, ездить верхом, стрелять; вообще, чтобы все эти упражнения были употреблены в дело для развития его нравственных и физических способностей… …Я желаю, чтобы в его распоряжение предоставили несколько десятин земли, на которых он бы производил агрономические опыты. Ему следует дать легкий и хороший плуг, также борону, маленькую сеяльную машину и т.д. Непременно нужно будет освоить его со всеми этими инструментами, научить его размежеванию полей, заставлять его анализировать состав почв, научить его отличить разные травы лугов, заставлять его вести по-русски списки о посевах и урожае его пашни».
Кроме того, мальчику надлежало постигнуть механику и химию, арифметику, рисование, латинский, греческий, славянский, французский и английский языки. Расписал отец и путешествия, которые должен был предпринять Александр для более глубокого постижения наук. Четыре года – по европейской России, два – по азиатской, год – в Голландии, два – в Англии, затем – все прочие страны.
«Внушение ему о правде и неправде следует делать с ранней поры. Ложь и неумеренность главные пороки детства. Необходимо быть неумолимым в искоренении лжи, потому что она унижает человека», - писал Барятинский-старший. Отец желал определить сына по финансовому ведомству, полагая, что с таким образованием «он будет лучше знать Россию, чем большинство управляющих министров, попавших на это место из придворных куртизанов, и руководимых корыстолюбивыми невеждами-секретарями». По завершении службы Александру надлежало «удалиться с честью в свои прекрасные владения, чтобы просвещать там своих крестьян, осчастливить их и ввести употребление искусств и ремесел, которые увеличат его состояние и вместе с тем доставят занятие массе праздных людей». Таким образом не только детство и всю жизнь предписал родитель возлюбленному наследнику. И словно предугадывая собственный ранний уход и невозможность проследить за воспитанием сына самостоятельно, обращался к жене: «Я прошу, как милости, о стороны моей жены, не делать из него ни военного, ни придворного, ни дипломата. У нас и без того много героев, декорированных хвастунов, куртизанов. Россия больной гигант, долг людей, избранных по своему происхождению и богатству, действительно служить и поддерживать государство».
Мать честно стремилась выполнить завет мужа. Но… Александр предпочел упражнениям с плугом и бороной муштроваться во фрунте и заниматься глупостями. И, Боже мой, сколько же их было, этих славных веселых глупостей! Простите, незабвенный батюшка, но в дрожь бросает от мысли, что вместо них пришлось бы заниматься теперь севом да жатвой! Пусть даже вы тысячу раз были правы в ваших благородных мыслях и стремлениях. Не хватило наследнику благородства и серьезности вашей, видать в деда и бабку удался, от вольнодумства которых столько вы настрадались. Простите! Но что делать, если ты молод, и кровь кипит в жилах, и хочется – жить! Жить! Жить! Ненасытно, безрасчетно! Ведь жизнь – всего лишь одна! И такая короткая! Как миг ничтожный… Миг сей, однако, может быть разным. Он может долго оплывать унылой сальной свечой, а может вспыхнуть искристым фейерверком и погаснуть. Барятинский предпочитал жизнь-фейерверк. Со всеми даримыми ею радостями-глупостями, которые черпал он полной пригоршней.
На глупости молодого князя обыкновенно вдохновляли дамы. Однажды в Царском Селе он, 17-летний юнкер, настолько увлекся флиртом с красавицей-кокеткой, что не заметил наблюдающих за ним с балкона своего командира и еще дюжину зрителей из высшего общества. Когда юноша опамятовался, бравый генерал с балкона напутствовал его:
- Не смущайтесь, молодой человек! Продолжайте! В ваши годы у меня было уже четыре подруги!
Александр взял под козырек и… продолжил. Правда, это продолжение в конце концов стоили ему «вылета» из Гвардейской школы прапорщиков и Кавалергардского полка, к коему он был причислен по праву титула. Это, прочем, не слишком огорчило Александра. Князь продолжил службу в рядах любимых Государем кирасир, а школе «отомстил» шуткой. Нарядившись в одного из своих немецких дядюшек Келлеров, он явился в это Богом хранимое учреждение и произвел целую инспекцию. Никто не узнал в пожилом графе вчерашнего питомца. Даже родной брат Володя не узнал, когда директор призвал его к «дяде».
- Дурак, не узнаешь меня, что ли? – шепнул ему Александр, когда директор отвернулся. И лицо Володи вытянулось от испуга…
На другой день об этом очередном скоморошестве знала вся столица, но дальше кирасир не в меру шаловливого юношу не сослали.
Лишь только солнце стало скрываться в темных перинах надвигающегося вечера, как на пороге гауптвахты дружно зазвенели шпоры и сабли. Это собирались на поздний по английской традиции обед к заключенному князю друзья – кавалергарды и кирасиры. Из лучшей столичной ресторации был доставлен лучший обед и лучшее вино, карты же были принесены самим офицерами.
- Ну, за мое заключение! – поднял князь первый тост. – Ей-Богу, оно мне кажется великолепным!
- Тебе не достает здесь лишь дам, - заметил Мишель Лермонтов, с которым немало бедокурили они в Гвардейской школе.
- Погоди, Маешка, со временем будут и дамы, - лучезарно улыбнулся Барятинский. – Да уж, прости, не про твою честь.
- Что ж так? – нахмурился Мишель. – Или дамы только для сиятельных князей?
- О нет, дамы – для всех, чей слог скромнее объятий!
Несколько кавалергардов хохотнули, поняв намек Александра. Уж очень любил Маешка описывать веселые похождения друзей в своих виршах. Один недозволительный ни в каком пристойном обществе «Гошпиталь» чего стоил! Срам да и только… А в сраме этом главным героем Барятинский выведен оказался. Само собой читали, смеялись. Посмеялся бы, пожалуй, и сам князь, когда бы не про него срамная поэма лихо «сгваздана» была. Да оно бы и черт с ним… Но дошла она до начальства и, что всего хуже, до брата Володи, и неловко было перед ним. Слава тебе Господи, маменька жила в имении, вдалеке от столичного света, и до нее сих виршей о похождениях сына не доходило. А то ведь и удар мог с родительницей сделаться.
Странный был человек Лермонтов. Поэт, несомненно, даровитый, и удальства примерного. Во всех проказах – в первых рядах! Это с ним, с Маешкой, Барятинский смеху ради утопил пушку, которую Император подарил своему любимому брату Великому князю Михаилу Александровичу. Мишель и придумал привязать наградное орудие к рыбацким неводам.
Эта всегдашняя готовность на любую шалость Александру в Лермонтове нравилась. Но было и то, что отталкивало от него. Не нескромные стихи, пусть даже задевающие самого князя – в конце концов, это тоже шалость, и смеясь над выходками в отношении своих командиров, было бы нечестно гневаться на высмеивание собственной персоны. Беда заключалась в характере Маешки. Выросший без родительской ласки, скрытный, ершистый, он всегда оставался «вещью в себе». Нельзя было понять, что на уме у него, что в сердце. Это втуне хранимое пряталось за бесконечные шпильки, раздаваемые и врагам, и друзьям, быстро обращающихся во врагов. Что-то болезненное было в этом юноше. Какая-то неисцелимая оскорбленность, вымещавшаяся на всех. А к самому себе смутно угадывал Барятинский и зависть приятеля. Конечно, ему было за что завидовать: знатен, богат, а к тому еще красавец, любимец женщин… А Мишель, несмотря на весь свой талант, вниманием последних обласкан не был. Да и то сказать… С таким-то характером… Дамы любят кавалеров веселых, легких, щедрых. Дамам нужно обаяние, шарм… Одними виршами их не взять.
Мрачно смотрел Маешка на Барятинского, и тот решил сменить больную тему.
- Полно, брат! Сегодня у нас мальчишник, и мы можем быть свободны в наших беседах и манерах!
Откуда-то взялась гитара, зазвенели струны, тягучий баритон прапорщика Берга завел жгучий цыганский романс… Вино и знатная закуска быстро сняли возникшее было напряжение, а, когда с ужином было покончено, на столе явились карты. В них Барятинскому неизменно везло, поэтому играл он легко и с удовольствием – так же как и жил. Мишель на сей раз уклонился от игры.
- Помилуй Бог, душа моя, что вдруг ты сторонишься наших забав? – осведомился Берг. – Сыграем хотя по маленькой! Если ты на мели, так я, пожалуй, ссужу тебя, да и Саша также. Верно, Барятинский?
Князь широко развел руками:
- Мой кошелек всегда в распоряжении моих друзей!
При этих словах лицо Лермонтова подернулось, и Александр подумал, что их с Бергом широкий жест был неуместен, ибо ненароком задел больное самолюбие товарища.
- Благодарю вас, господа, - ответил Маешка. – Мой кошелек вполне достаточен, и я не играю совсем по иной причине.
- Уж не обет ли ты дал? – прищурился догадливый Трубецкой.
- Что-то вроде этого, - отозвался Лермонтов. – Я решил таким образом закалять свою волю.
- Похвально! Может быть, и от вина откажешься?
- Может быть, не все сразу, - улыбнулся Мишель впервые за вечер.
- Хочешь уподобится древним аскетам? – пошутил Барятинский.
- А ты полагаешь, что в наше время такие подвиги уже невозможны?
- Напротив, я считаю, что любые подвиги нам по силам. Было бы настоящее желание, воля к ним.
- Так уж и любые! – воскликнул Трубецкой. – Что ты скажешь, князь, о столпничестве? В древности бедолаги годами стояли на столбе, грязные, без одежды, в насекомых, птицы на них гнезда вили! Это тоже возможно?
- Разумеется, - пожал плечами Александр.
- Сказал человек, который даже на гауптвахте не пожелал находиться, как простой смертный, но только в восточной роскоши! – усмехнулся Лермонтов.
- Если бы я уверовал, что для моего вечного блаженства надо стать обиталищем птиц и насекомых, то смог бы себя понудить и к такой муке. Человек, Маешка, единственная тварь, которая при всей своей порочности, способна любую муку вытерпеть и к любому лишению себя принудить.
- Это ты, брат, хватил!
- Разве? Не ты ли теперь говорил о закаливании воли?
- Я говорил совсем об ином, - пожал плечами Мишель. – О преодолении страстей и страданий душевных. Над ними человек властен, если дух его достаточно закален, а не расслаблен. Но с физическими муками мы бороться не способны. Мы слишком изнежены для этого.
- Ты недооцениваешь нас, Маешка. Ей-Богу, недооцениваешь! Человек способен любую боль вынести, если повелит себе!
- Довольно, Саша, - Лермонтов поморщился. – Какую боль вынес ты сам, чтобы говорить об этом так уверенно? Ты, барин и сибарит, метишь в столпники. Смешно!
- В столпники я, конечно, не мечу, для этого уверовать надо в спасительность такого безумного подвига. Но то, что человек властен над болью, я тебе, маловеру, докажу практически, - решительно сказал Барятинский, поднимаясь из-за стола. Прежде чем приятели успели что-либо понять, он схватил за раскаленный колпак чадящую на столе лампу и поднял ее.
- Сашка, дурак! Что ты делаешь?! – в ужасе вскричал Трубецкой.
Александр не ответил, а, стиснув зубы, обошел вокруг комнаты и лишь после этого водворил лампу на место. Ладонь его обливалась кровью и была сожжена почти до кости. Князь гордо улыбнулся и обвел притихших в изумлении присутствующих торжествующим взглядом:
- Ну, что, Маешка? Слаба воля человеческая? То-то же! Надо было пари с тобой заключить…
- Ты сумасшедший, князь, - покачал головой Лермонтов. – А если пропадет теперь рука?
- Черт побери! – метнулся к Барятинскому Берг. – Руку-то, руку спасать надо! Лекаря!
- Лекаря! – немедленно повторила еще дюжина голосов.
В дверях показались испуганные лица надзирателя и Тихона.
- Быстро за лекарем! – крикнул им Трубецкой. – Александр Иванович нечаянно схватил раскаленную кочергу и сильно обжег руку!
- Беда-то какая! – простонал лакей и бросился исполнять приказание.
На другой день Барятинский с замотанной бинтами рукой сидел на полу у окна, приглядываясь к спешащим мимо ногам и ножкам в смутной надежде узнать ножки вчерашней белошвейки. Мысль продолжить разговор с нею казалась ему забавной. Рука отчаянно болела, и князь послал Тихона за водкой – шампанское годится для пущей веселости, но для лечения физических и душевных ран в высшей степени бесполезно…
- Ваше сиятельство, к вам посетительница, - доложил надзиратель.
- Одно мгновение! – Александр вскочил и проворно облачился в мундир. – Зови!
Через минуту порог его «узилища» переступила изящная дама в темно-синем дорожном платье и шляпке с вуалью, скрывавшей лицо.
Князь церемонно поклонился незнакомке:
- С кем имею честь, сударыня?
Вуаль вспорхнула вверх, и Барятинский с чувством неизъяснимого восторга узнал прекрасные черты:
- Ваше высочество! Вы! Здесь! Могу ли я в это поверить? Или это мой сон, сладостный бред?..
- Что с вашей рукой? – тревожно спросила Ольга Николаевна, чуть коснувшись перстами повязки.
- Ничего опасного, - отозвался Александр, ловко перехватив нежную ручку и с трепетом коснувшись губами кончиков ароматных пальцев. – Ночью здесь был небольшой пожар, я тушил печь, и у меня вышло не совсем ловко…
- Пожар?! Здесь?! – тонкое, прозрачное личико Великой княжны побелело от ужаса, а небесные глаза расширились. – Вы же могли погибнуть!
Князю показалось, что его нежданная посетительница вот-вот лишится чувств, и, бережно обняв ее за талию, он заботливо усадил ее в кресло:
- Для меня невыразимое блаженство видеть ваше волнение обо мне. Оно свидетельствует, что я вам дорог! И что такое все опасности мира в сравнении с этим счастьем, которое вы дарите мне одним лишь вашим участливым взором!
Щеки Ольги Николаевны порозовели, и она смущенно отвела глаза. Сердце Барятинского часто забилось. Он, имевший дурную славу повесы, искренне трепетал подле императорской дочери. И не потому, что была она дочерью Государя, но потому, что, действительно, трудно было представить создание более нежное, прекрасное, кроткое. Ольга Николаевна была второй дочерью Императора и его любимицей. Она была превосходно образована, обладала чарующим голосом, замечательно пела, играла на фортепиано и органе, занималась живописью и ваянием, к коему обнаружила немалый талант. Барятинскому случилось однажды танцевать с Великой княжной на одном из балов, и это положило начало их тайному роману. Разумеется, отношения не переходили грани дозволенного. Нежные письма, краткие встречи, высокие слова и говорящие более слов взгляды и вздохи – этим исчерпывался странный роман, в котором царская дочь предпочитала не прислушиваться к сплетням о своем возлюбленном, а молодой кирасир – забывать о том, кто отец его очаровательницы.
Александр опустился на колени перед Ольгой, приник губами к ее руке:
- Как вы решились прийти сюда? Ведь если ваш отец узнает… Что будет с вами тогда?
- Это неважно. Отец любит меня и простит. Но его гнев падет на вас, и этого я не могу допустить. Поэтому я была чрезвычайно осторожна. Никто не знает, что я здесь, кроме Мари. А она не выдаст меня.
- Но зачем вы так рисковали?
- Разве вы не понимаете? Я не могла не увидеть вас. Я слишком тревожилась о вас.
- И напрасно! Как видите, со мной все благополучно!
- Не все… - вздохнула великая княжна, и ее рука робко коснулась золотистых волос склонившейся перед ней головы. – Вы ранены… Заключены в тюрьму…
- Это не тюрьма…
- И все же – заключение… А, самое главное, говорят, что за ваши шалости вас могут отправить на Кавказ! И зачем, зачем только вам постоянно нужно сердить ваше начальство!
- Таков уж я! – рассмеялся Александр. – Мои шутки безобидны, они никому не причиняют зла!
- Похороны Гринвальда – по-вашему безобидная шалость?
- Но ведь он же живой!
- Вы, действительно, шут! – покачала головой Ольга, и в ее голосе не было раздражения, но лишь констатация факта, с которым ее любящая душа давно примирилась.
- Шут, мот, повеса… - Барятинский поднял озорные глаза на Великую княжну. – Кажется, я перечислил все свои добродетели? Вы правы, ваше высочество, такой как я, недостоин даже колени преклонять перед вами. Ведь вы ангел чистой красоты…
Глаза девушки смотрели откровенно и были исполнены нежности. Князю хотелось обнять ее, покрыть поцелуями это дивное лицо, но… Все же он не настолько забылся, чтобы не вспоминать, кто перед ним. А воля дана человеку не только, чтобы по пьяной дури калечить собственные руки.
- Мне пора идти… Прошу вас, друг мой, будьте хоть немного осторожнее! Помните, пожалуйста, что вы мне очень дороги!
Тонкая ручка, согретая прощальным поцелуем, выскользнула из ладони князя, точеная фигурка устремилась к двери. На пороге Ольга почти столкнулась с Тихоном, проводившим ее низким поклоном. Старый слуга был единственным человеком, знавшим об этой связи своего барина, а потому приметливым глазом узнал Великую княжну даже под вуалью. Притворив дверь и поставив на стол графин с водкой, Тихон покачал головой:
- Не знаю, барин, как ваши проказы, но вот за этот лямур нам точно Кавказа не миновать. Виданное ли дело, императорской дочке голову морочить!
- Я не морочу ей голову, - серьезно ответил князь. – Наши отношения целомудренны и чисты. И мы оба знаем, что у них нет будущего. Самое странное, что она – единственная женщина, с которой я, пожалуй, готов бы был идти к алтарю…
- Царская дочка! Еще бы!
- Дурак ты, Тихон… Я пошел бы с ней к алтарю, будь она хоть… простой белошвейкой… Но, к сожалению, она царская дочь! – Александр с досадой опрокинул стопку водки. – И учитывая сию немаловажную подробность, думаю, что Кавказ для нас – меньшее из зол. Ибо еще один такой визит, и моя воля может дать слабину, и тогда я наломаю таких дров, что и плахи будет мало.
- Сохрани Господи! – перекрестился старик.
- И я о том же, - согласился князь, и вторая рюмка последовала за первой.
 
2
Сражаясь против персов и турок и одерживая в этих кампаниях одну блистательную победу за другой, Россия упустила из виду угрозу, вызревавшую уже в самих владениях ее, угрозу более опасную, нежели самоуверенный персидский принц Аббас-Мирза, вечно стремившийся восстановить могущество своей страны и победить русских и вечно получавший от них по сусалам. Мюридизм, подобно эпидемии, проник на Кавказ и стал овладевать его полудикими племенами. Что были по сути до той поры эти племена? Шайки разбойников, для которых набеги являлись промыслом, образом жизни. Мюридизм дал разбойникам идеологию, придал их злодействам смысл религиозной войны не во имя своей наживы, но во имя Аллаха. Идейный разбойник стократ опаснее и злее обычного. Обычного можно просто-напросто купить, но с идейным все гораздо сложнее… Барятинский хорошо помнил, как женщины сбрасывались с утесов вместе с детьми, а мужчины заживо сгорали, запершись в саклях – лишь бы не предаться в руки неверных, взявших штурмом их аул. Этот исступленный фанатизм не ведал жалости ни к себе, ни к другим.
Худо было и то, что идеология вооружала горских разбойников не только духовной мотивацией своей борьбы, но придавала этой борьбе системность. Если раньше русским приходилось иметь дело с разрозненными бандами, то теперь им противостояло практически государство. Весьма своеобразное, но государство. Имамат, созданный и вдохновляемый одним человеком, по-своему, несомненно, гениальным. Этого человека звали Шамилем. Никогда еще народы Кавказа не имели такого вождя. Это был не просто удачливый атаман разбойной шайки, но политик, государственный деятель, реформатор, честолюбивый и умный, знающий толк не только в войне, но и мирном устроении жизни. Он ввел в своих владениях единый закон, обязательный для всех, и, что удивительно, разбойники подчинялись ему. Если Магомет был для правоверных первым после Аллаха, то Шамиль – первым после Магомета. Посланником Пророка. Человеком, стоящим неизмеримо выше любого смертного. Полубогом.
Мюрид – в переводе означает «послушник». Человек, избирающий таррикат, путь к истине, и для следования оному всецело предающий свою волю во власть духовному наставнику – мюршиду. Первым кавказским мюршидом был алим Магомед Ярагский. Но по-настоящему знамя мюридизма поднял имам Гази-Мухаммад. Он обратил в своих последователей жителей Чечни и Дагестана, однако, погиб в бою, когда русские взяли аул Гимры в 1832 году. Рядом с Гази сражался в той кровопролитный битве его ученик, Шамиль… Судьбе было угодно, чтобы среди немногих уцелевших в тот день мюридов оказался и этот человек. Раненый волк, он ушел тогда от погони, зализал раны и вскоре сделался новым имамом Кавказа. Власть его была безгранична. Но, бучи человеком мудрым, он никогда не использовал ее для удовлетворения своей похоти – таррикат требовал полного нестяжательства, отвержения от страстей. Шамиль был жесток, как требовал его Закон, его народ и его время, но его жестокость никогда не была жестокостью ради жестокости. Дикость, зверство – эти пороки своего племени были чужды имаму. Хитрый восточный деспот знал, когда и к кому нужно быть жестоким, а для кого приберечь льстивое слово и богатый дар. Этому-то кавказскому гению и удалось взбунтовать Чечню, Дагестан и другие сопредельные территории. Бунт сей именовался Газаватом. Священной войной мусульман против гяуров…
Не сразу поняло русское командование, с какой опасной угрозой столкнулось. Но одно поражение за другим раскроет глаза и слепому…
В 1840 году Чечня отложилась от России, и к ней стали примыкать сопредельные села. Чтобы наказать непокорных, в Малую Чечню выдвинулся отряд генерала Галафеева и был изрублен горцами на знаменитой, благодаря лермонтовской поэме, реке Валерик. В 42-м году в Ичкерии потерпела поражение и понесла большие потери экспедиция генерала Граббе. Годом позже Шамиль захватил Аварию, Гергебиль, Мехтулинское ханство… Под аварским селом Унцукулем мюриды истребили пришедший на выручку аварцам русский отряд. Имаму удалось создать из мюридов настоящую регулярную армию, разделенную на сотни и десятки. Более того, у этой армии появилась артиллерия. Пушки были сперва отбиты у русских войск (неслыханное дело!), но вскоре сами горцы научились отливать и орудия, и ядра. Шамиль устроил пороховые заводы в Ведено, Унцукуле и Гунибе. Отныне не отряды полудиких варваров противостояли русским войскам, а армия во главе с человеком, наделенным огромным талантом стратега и животным чутьем.
Александр прибыл на Кавказ три года спустя после гибели Гази-Мухаммада. В том же году в отчаянной схватке с горцами он был тяжело ранен и принужден на некоторое время покинуть театр военных действий и предпринять лечение заграницей. Так был отчасти исполнен завет отца относительно путешествий… Во время странствований по Европе князь уделял время не столько прекрасным дамам, как бывало в дни петербургской озорной младости, сколько книгам. Вместе с безвременно унесенным чахоткой Иосифом Вельегорским он собирал библиотеку редких книг с намерением в дальнейшем завещать ее государству в целях просвещения. Книг этих в короткий срок, имея неограниченные средства, Барятинской собрал тысячи томов – и среди них совершенно уникальные, которые лишь такой библиофил, как Иосиф мог разыскать.
Но, вот, антракт завершился, и князь возвратился на Кавказ, где мюридизм разгорался, словно пал по сухой листве…
- Я не хочу, чтобы ты шел в этот поход… - полусонный голос прервал размышления Барятинского. Чуть улыбнувшись, он ласково поцеловал пробудившуюся подругу, дарившую ему свою нежность в последнюю ночь перед экспедицией, исход которой мог быть самым скверным.
- Я офицер, моя радость, и мой долг сражаться. Неужели ты хочешь, чтобы ради тебя я стал дезертиром?
- Я хочу, чтобы ты остался жив, - темные волосы рассыпались по перламутровым плечам, и князь, не давая красавице продолжить грустных речей, коснулся пальцем ее губ.
- Не плачь, не плачь, мое дитя,
Не стоит он безумной муки.
Верь, он ласкал тебя шутя.
Верь, он любил тебя от скуки!
И мало ль в Грузии у нас
Прекрасных юношей найдется?
Быстрей огонь их черных глаз,
И черный ус их лучше вьется!
Из дальней, чуждой стороны
Он к нам заброшен был судьбою;
Он ищет славы и войны, –
И что ж он мог найти с тобою?
Тебя он золотом дарил,
Клялся, что вечно не изменит,
Он ласки дорого ценил –
Но слез твоих он не оценит!
- Разве ты любишь меня шутя и от скуки? – прекрасные черные глаза влажно блестели, и Александр залюбовался ими.
- Нет, царица, тебя я люблю серьезно! – отозвался он, целуя подругу. – Эти стихи написал мой покойный друг… Я лишь хотел, чтобы наша разлука меньше печалила тебя.
- Прочти еще что-нибудь…
И князь читал. Про царицу Тамару, про грузинку в гареме… Миши Лермонтова уже не было на этом прекрасном свете. Такая глупая и нелепая смерть! Не в бою от удара чеченской сабли, а от собственного вздорного характера, с которым наконец один из приятелей не пожелал мириться. Можно, в сущности, удивляться только тому, что этот исход не наступил раньше… Нельзя ведь постоянно упрямо задевать чью-то честь и иметь бессрочный кредит на подобные оскорбления по случаю собственного таланта… А все-таки жаль Маешку! И таланта его жаль! И забавно было бы доспорить с ним теперь тот давнишний спор о воле над физической мукой. Что знали они тогда о муках, два гвардии повесы? Оказавшись на войне, оба узнали о них куда как больше…
Не может, говоришь, Маешка, человек над физическим страданием властвовать? Ну, а сам ты? Когда на Валерике несся в самое пекло боя – не властвовал ли над собой? Что такое война? Возможность ежечасно быть убитым, искалеченным, плененным. Что есть плен у дикарей? Погребение заживо… Ледяной колодец, в котором ты будешь лежать, не видя света, в собственных испражнениях, заживо пожираемый червями, пока не сдохнешь в нестерпимых муках и безумии… Но есть же сила, которая заставляет офицеров и солдат, несмотря на это, служить на Кавказе, биться с горцами. И терпеть, терпеть… Лишения. Адскую боль получаемых ран. Это ли не триумф человеческой воли, Миша?
- Я люблю тебя! Ты царь мой! Бог мой! – жаркий шепот и поцелуи рассеяли воспоминания о Лермонтове и любые другие мысли. В сущности, совершеннейшее кощунство думать о чем-то стороннем рядом с такой красавицей, да еще накануне похода!
Поход, в который утром 31 мая выступили русские войска, имел своей целью вотчину Шамиля – аул Дарго. Разочаровавшись в прежних командующих, Император призвал усмирять Кавказ Новороссийского генерал-губернатора графа Воронцова. Это назначение немного удивило Барятинского. С семьей Воронцовых связывали его давние узы. Его отец некогда служил в Лондоне под началом Семена Воронцова, русского посла в Англии. С Семеном Романовичем, рано овдовевшим, жил и его сын. Граф воспитывал маленького Мишу в лучших традициях английского образования, но при том – совершенно русским и практически знающим многие ремесла. В этом подходы обоих отцов были сходственны. Семен Романович опасался, что в России может случиться революция, подобная французской. И на такой случай полагал необходимым, чтобы его сын всегда мог обеспечить себя своим трудом.
В отличие от Барятинского Воронцов всецело оправдал и даже превзошел надежды своего родителя. Когда 17-летний Миша прибыл в Россию, дабы служить Отечеству, то оказалось, что он, выросший в Лондоне, лучше владеет родным языком, чем многие его сверстники, не покидавшие дома. Знал он и еще робкую в ту пору русскую литературу, и историю. В обществе только и говорили о юном графе и его образцовых манерах английского джентльмена. И как же было потрясено общество, когда этот юноша пренебрег его пустыми забавами и, оставив гвардию, по собственной воле отправился на Кавказ! И если бы только это! Вступая в армию, граф, носивший статский чин камергера, должен был получить эквивалентный ему чин генерала. До Воронцова все высокородные юнцы так и поступали, ничуть не смущаясь несоответствием. Но Михаил смутился. И отказался от генеральства, попросив зачислить себя в полк простым поручиком. Это был первый случай в русской армии. Общество ахнуло.
В дальнейшем граф доблестно сражался на Кавказе, в кампанию 1812-го года и в Заграничном походе, стяжав себе заслуженную славу одного из лучших русских полководцев. Во время командования русским экспедиционным корпусом во Франции Воронцов имел репутацию чуть ли не вольнодумца, ибо занят был просвещением своих солдат и почти полностью упразднил телесные наказания. Новым же потрясением для общества стало то, что, покидая со своим корпусом Францию, Михаил Семенович выплатил все долги своих офицеров местному населению, продав для этого собственное имение, завещанное ему теткой, знаменитой княгиней Дашковой.
По возвращении в Россию карьера Воронцова была связана преимущественно с административной деятельностью, которую пришлось ему прервать лишь единожды, дабы возглавить русские войска, штурмовавшие турецкую крепость Варну. Став генерал-губернатором Новороссии и Бессарабии, он буквально преобразил это дотоле полудикое пространство. Побывав в тех краях по пути из Европы, Александр мог убедиться в этом собственными глазами.
Для скорейшего развития тонкорунного овцеводства Воронцов за свой счет выписал из Испании и Саксонии овец соответствующей породы, и вскоре высокосортная тонкорунная шерсть стала теснить в российском экспорте грубую шерсть. К этому добавились коневодство, шелководство, виноградарство и садоводство. Михаил Семенович приобретал в европейских странах и Армении виноградные лозы и черенки фруктовых деревьев лучших сортов, а затем размножал их в своих питомниках и раздавал бесплатно всем желающим. Леса и сады, насаждаемые им, исчислялись миллионами деревьев, под которые граф закупал также и землю. Примеру последовали богатые купцы и землевладельцы. При Воронцове Россия стала ведущим экспортером льняного семени в Англию. В Новороссии и Бессарабии появились шерстомойные, салотопенные, мукомольные и винокуренные предприятия. Развивалась текстильная промышленность. Появился завод искусственных минеральных вод и завод на паях для рафинирования американского сахарного песка. На собственные средства генерал-губернатор организовал широкую разведку и разработку угольных месторождений, и вскоре добыча угля стала даже опережать потребность в нем, что дало Новороссии независимость от привозного английского. Развил граф и разведку месторождений железной руды, благодаря чему начала развиваться металлургия. На верфях в Николаеве, Одессе и Херсоне стали строиться пароходы. Первый русский пароход был построен еще раньше в имении Воронцова и спущен им на речные воды. Параллельно с гражданскими строились и военные корабли. Для кораблей возводились порты, места для которых избирал сам Михаил Семенович. Строились дороги, благодаря которым в Крым потянулись состоятельные люди, возводившие в нем летние резиденции.
Отстраивались один за другим города – Одесса, Алупка, Ялта… Трудившиеся на строительстве крестьяне получали за свой труд плату, лучшие работники – вольную для себя и своих семей. Граф был убежденным противником крепостного права и много радел о просвещении. Им было открыто большое число учебных заведений, музеев и библиотек, поощрялись археологические раскопки в Крыму и исследования старинных рукописей и других архивных материалов. Граф издавал газеты и на свой счет содержал Одесскую оперу…
«Нет другого человека в России, который бы так был способен и так умел творить, созидать, устраивать», - говорил о Воронцове Император.
И, вот, теперь этому человеку, совершившему чудо в Новороссии, было поручено повторить его на Кавказе. Оставаясь генерал-губернатором в своих прежних владениях, Михаил Семенович сделался и кавказским наместником. Никто во всей истории России не объединял доселе под своей рукой таких громадных территорий. И закрадывался тревожный вопрос: а не много ли возложил Государь на одного человека? К тому же ему шел 64-й год! Тридцатилетнему Барятинскому граф представлялся совершенным стариком. Куда в этакие лета по горам за «Шамилькой» гоняться?! И куда сразу переть на него, не осмотревшись даже толком? На Дарго! На самую цитадель имама! Впрочем, тут выбора у нового наместника не было. Поход был намечен еще до него, и сам Государь требовал удара по шамилеву лежбищу…
Барятинский в самый канун похода получил под свое начало 1-й батальон Егерей. Вместе с ними и другими частями экспедиционного отряда ожидал он на площади крепости Внезапной выступления в путь. Ожидал сумрачно, размышляя о том, как собирается 63-летний старик предводительствовать войско в тяжелых горных условиях.
Но, вот, раздалась команда, и на плацу в сопровождении адъютанта появился новый наместник. Моложавый, подтянутый, свободно и легко держащийся в седле, он приветствовал своих солдат короткой, энергичной речью. Любопытно, после 30 лет статской деятельности не растерял ли этот человек своих воинских талантов? В 1812-м Жуковский посвятил ему больше строф в своем «Певце во стане русских воинов», нежели любому иному полководцу. Но – 30 лет! Многое изменилось за это время. И в армии, и на Кавказе. И… Но почему-то в этот раз не получилось назвать этого седовласого красавца-генерала стариком.
Поход обещал быть многотрудным с самого начала. Стоило подняться в горы, как резко похолодало, и повалил мокрый снег. Горцы следовали партизанской тактике, не вступая в отрытые бои. На пути русских войск были сооружены завалы из срубленных, и уложенных поперек дороги вековых чинар. Завалы служили защитой против пуль наступающих, в то же время, давая горцам возможность стрелять из-за них в противника почти в упор. Когда русские солдаты подходили к завалам вплотную, горцы отступали в следующий завал, после чего ситуация повторялась. Завалы один за другим были взяты штурмом, однако, с немалыми потерями…
Дорога в Дарго, через дремучий ичкерийский лес, была поистине адской: то спускалась она с горы вниз, то шла уступами в аршин и более вышины по камням. На большом протяжении она была окаймлена с одного бока нешироким, но весьма глубоким оврагом, до дна которого брошенный туда камень долетал спустя лишь некоторое время, а с другой — отвесною почти стеною гор, покрытых густыми, вековыми чинарами. Сама дорога местами была не шире двух аршин и годилась только для езды верхом, но не для обоза.
Шаг за шагом прокладывали себе русские путь под градом неприятельских пуль. Иногда по ночам горцы совершали вылазки против экспедиционного отряда. Во время одного из нападений Барятинский бросился в палатку наместника:
- Ваше сиятельство! Чеченцы атакуют нас!
Михаил Семенович тотчас легко поднялся со своей узкой походной кровати, взглянул на князя ясными, спокойными глазами:
- Так что же? Будем защищаться, - последовал невозмутимый ответ, и следом блеснула обнаженная шашка в холеных, но не утративших мужественной силы руках.
В ту ночь граф лично сражался с неприятелем, командуя двумя ротами, как простой офицер. Как и много лет назад в знаменитой битве под Краоном, его платье было прострелено, рядом с ним пал один из его адъютантов, еще трое были ранены, но сам он остался невредим. С той поры солдаты говорили, что их генерал заговоренный.
- Ваше сиятельство, дозволено ли мне будет задать вам один вопрос? – спросил Барятинский после боя.
На мягких губах графа заиграла тонкая приветливая улыбка:
- Милый Александр Иванович, вы вольны задавать любые вопросы. Вы нынче и ваши егеря – отменные герои! – в красивом, породистом лице с большими, выразительными глазами не было ни тени усталости, точно бы не было позади ночного боя и целого дня продирания сквозь ичкерийскую чащобу под ливнем пуль. Невероятная бодрость 63-летнего генерала изумляла.
- Так что же вы хотели узнать?
- Я хотел спросить, к чему вы подвергаете себя такому ненужному риску? Ведь вы – командующий, наместник! Что станет, если вас убьют или ранят? К чему вы ищете опасность для себя, подвергая ей всех нас? – спросил Барятинский почти с досадой.
Михаил Семенович несколько мгновений помолчал, а затем ответил своим неизменно ровным, мягким тоном:
- Вы ошибаетесь, если полагаете, что я ищу для себя опасности. Я не менее вас люблю жизнь. Вдобавок подобные поиски несвойственны ни моим летам, ни занимаемой мной должности, и претят мне, как христианину. Но, поймите и иное: солдатам и офицерам неизменно приятно и ободрительно, когда главный начальник не слишком далеко от них находится. Когда разделяет их тяготы и опасности. Вы превосходный офицер и поймете это со временем.
- Неужели для удовольствия солдат командующий должен беспрестанно рисковать собой?
- Солдат – первый, о ком должен думать командующий. Дело не в удовольствии. Дело в духе. Наши солдаты уже месяц терпят тяжелые лишения и горькие потери. Это угнетает их. А угнетенный дух солдат приводит к поражениям. Посему дух этот нужно поднимать. А пример командующего в этом отношении – первейшее средство. А риск… Мы все в Божией воле. Разве не могу я погибнуть от случайной пули, например?
- Сохрани Господь от такого несчастья!
- Передайте вашим егерям мою благодарность, князь. Будьте уверены, они не будут забыты наградами.
Александр, отдав честь, удалился. После месячного похода он уже даже в мыслях не мог назвать 63-летнего полководца стариком. Дни напролет граф ехал в седле, не ведая усталости, ободряя подчиненных участливым словом или веселой шуткой, внушая уверенность собственной бодростью. Он был прекрасен, этот генерал-джентльмен… Могущественнейший и богатейших из вельмож, живший в роскоши дворцов, ныне он спокойно спал на голой земле, грыз солдатские сухари и соблюдал тот уравнивающий начальника и подчиненного суворовский аскетизм, обращающий войско в братство.
Михаил Семенович был прав: его пример немало вдохновил солдат, и к непреступным стенам Дарго пришли они в настроении самом боевом. Крепость была взята за сутки, но… оказалась опустевшей. Шамиль со своими людьми успел перейти за Аксай, и оттуда, с другого берега, немедленно начался обстрел Дарго. На совещании у наместника было решено крепость сжечь дотла, а самим, получив идущие из Андии запасы провианта, уходить на Герзель-аул, согласно намеченному самим Императором плану возможного отступления.
Но тут ждал русские войска большой удар. Транспорт, шедший из Андии, а также посланный ему навстречу отряд генерала Клюгенау были буквально истреблены горцами. Дорога в Дарго, сквозь непроницаемую для солнца чащу, через вновь построенные завалы обратилась в настоящую бойню. Изувеченными телами убитых русских чеченцы обкладывали завалы, развешивали их на деревьях для устрашения. Юнкер Баумгартен закрыл своим телом пушку и был изрублен на куски, спася тем самым орудийную прислугу, которой приказал бежать. Погиб, пытаясь поднять за собой своих солдат, славный генерал Пассек, в одиночку вскочивший на завал с обнаженной шашкой. Пал генерал Викторов… 450 солдат, 15 офицеров… Таковы были потери, понесенные в лесу мертвецов «сухарной экспедицией».
Выслушав доклад Клюгенау с непроницаемым лицом, Михаил Семенович коротко распорядился:
- Оставшийся провиант раздать солдатам. Все белье, которое есть у господ офицеров, использовать для перевязок раненых. Послать срочно гонцов к генералу Фрейтагу, чтобы спешил нам навстречу со свежими войсками. Аул сжечь. Все вещи – слышите ли, господа, все! – сжечь. Наш обоз должен везти только раненых, а не всякий хлам. Утром выступаем на Герзель-аул!
От последнего распоряжения Барятинский покраснел. Ни у кого из офицеров не было с собой столько «хлама», как у него и принца Гессенского. Одного столового серебра изрядно выходило… И зачем повез с собой все эти сундуки? Нашел место барствовать! Ичкерийский лес! Еще высокомерно помышлял, что для «старика», привыкшему к мирной и роскошной губернаторской жизни, поход непосилен окажется. Но «старик» его тягот словно не замечал. «Старик» - что казак. Собраться – только подпоясаться. Ни золота, ни серебра он с собой не взял. А нехитрый скарб, который был, сундучишко скромный, немедля сам бросил в огонь, подавая пример…
Александр вспомнил, что среди прочего о Воронцове рассказывали, как, будучи ранен при Бородино и доставлен в свой московский дом, он распорядился сбросить с подвод все книги и имущество, вывозимые челядью в деревню, и предоставить их под раненых солдат и офицеров. Всех, кого смог, граф вывез в свое владимирское имение Андреевское. Десятки увечных воинов разместились в его доме и домах его крестьян, жили и лечились за его счет. Солдаты, уходя в свои деревни, получали одежду и деньги на первый случай. В этом был весь граф Михаил Семенович. Ныне его сорочки лекаря спешно рвали на бинты для раненых… А он обходил этих несчастных, согревая ласковым словом – высокий, статный, не выдающий тревоги, даже в этом капкане излучающий уверенность в благополучном исходе.
Дохромав до своего шатра, Барятинский, контуженный в ногу, принялся за грустное дело уничтожения своего более чем солидного багажа. Черт бы взял всю эту груду серебра! Как, спрашивается, сжечь его, чтобы не досталось врагу?!
- Принц, вы как там, справляетесь со сжиганием ваших драгоценностей? – окликнул Александр принца Гессенского.
Ответом ему был тяжелый вздох.
Барятинский вполголоса обругал себя непечатным словом. Пора уже взрослеть, бросать мальчишеские глупости! Ну, ладно, гауптвахту, как дворец, отделал для куражу и веселья общего. Но здесь-то, здесь-то на кой черт нужно было? Перед кем хвост распушать? «Слышите ли, господа? Все!» - так и звучал в ушах неизменно теплый и в то же время такой твердый и не допускающий противоречия голос графа. Словно бы именно к нему, к Александру обращены были слова седовласого героя. И стало нестерпимо стыдно перед ним, на земле спавшим и сухарями солдатскими не брезговавшим…
Обугленные ложки, блюда и прочий «хлам» еще плавились в непотушенных кострах, когда отряд, в котором осталось едва 5000 человек, выдвинулся к Герзель-аулу. На своих плечах он вез тысячу раненых, обмороженных и больных товарищей. Раненых оставлять нельзя, - эта заповедь была нерушима. Лучше погибнуть всем, чем отдать на растерзание врагу хотя одного своего инвалида. Потому что после нельзя будет с этим позором жить…
- Я скорее погибну сам, чем позволю оставить хоть одного больного, - таков был ответ Воронцова, когда ему доложили, что обоз с ранеными слишком велик, и вывезти его силами 5000 тысяч измученных воинов невозможно, что это погибель для всех.
Так, вероятно, и произошло бы. Крупный рогатый скот был съеден, войска страдали от голода и жажды. На каждом шагу горцы воздвигали новые завалы, расстреливали отряд из лесной чащи. Беря штурмом завалы, авангард подчас оказывался отрезан от основных сил, и тогда граф лично вел своих людей в бой, восстанавливал связь и заставлял противника отступить. Лишь его электризующая всех энергия, его хладнокровие и распорядительность, его твердость и вера, воодушевлявшая солдат и офицеров, спасали гибнущий отряд. На пути к Герзель-аулу, занятому русским гарнизоном, отряд ждала засада. Грянули первые выстрел. Пал насмерть сраженный адъютант князя. Барятинский исподлобья взглянул на наместника. Лицо последнего было светло, глаза сияли неустрашимостью. Миг, и сверкнула шашка в его руке.
- Ну, что, господа, покажем, как умеют сражаться и побеждать русские?!
Александр подумал, что в сложившемся положении уместнее было бы сказать «и умирать». Но это было так не в духе графа! Рядом на подводах стонали и с ужасом ждали развязки беспомощные раненые, которых он, Воронцов, поклялся не оставить, вывезти, спасти. И он обязан был сдержать свое слово. Спасти раненых. Вывести из капкана своих людей. Оправдать доверие Государя. И ничего иного теперь не существовало для этого человека. Только победить! Потому так и яснело тонкое лицо, так сияли победной волей глаза…
- Вперед, друзья!
На сей раз чеченцы приняли бой. Они были уверены, что русский отряд уже истощен до предела и не может порядочно сопротивляться. Зазвенели клинки в яростной сшибке, заржали отчаянно кони, хлынула на мерзлую землю, мешаясь воедино – кровь русская с кровью чеченской.
Внезапно с противоположной стороны, с тыла противника громыхнул орудийный залп. Дрогнули разбойные полчища, не ожидая быть атакованными сзади. Еще залп, еще… И, вот, уже замелькали в отдалении конники – русские конники!
- На-а-а-ши! – раздался хриплый рев солдатских глоток.
- Ур-р-р-ра!
- Фрейтаг! – выдохнул Барятинский, докалывая и сбрасывая с седла очередного мюрида.
- Фрейтаг! Фрейтаг! – зазвучало кругом. – Спасены!
Отхлынули, рассыпаясь по окрестным лесам, бандитские полчища. Из гущи боя, утирая со лба пот, выехал невредимый наместник. Оглядел радостно свое избавленное от истребления войско и перекрестился трижды:
- Слава Тебе, Господи! Успели наши гонцы весточку доставить! Что ж, господа, нам есть, чем гордиться. Мы не оставили врагу ни одного раненого, ни одного колеса, ни одной вещи, ни одного ружья. Мы шли очертя голову, делали все, что возможно, и вышли благополучно… И, смею опять сказать, не без славы! Мы потеряли несколько достойных начальников и храбрых солдат; это жребий войны: истинно русский всегда готов умереть за Государя и Отечество… - с этими словами граф соскочил с коня и, обратившись к кое-как строившимся после сражения солдатам, низко поклонился им: - Спасибо вам, братцы! Спасибо вам за ту твердость, усердие и неустрашимость, с какими вы исполнили трудный и славный подвиг! Русский солдат – первый во всей земле. А кавказский – среди русских первый!
- Ура! Ура нашему генералу! – раздался неуставной, но дружный возглас.
Воронцов тонко улыбнулся, и на ясных глазах его впервые за эти многотрудные недели навернулись едва заметные слезы. Он не лицемерил, не играл роль «отца-командира», не «рисовался», он искренне любил своих солдат и во все дни своей долгой службы был проникнут заботой о них. И они отвечали ему ответной любовью и почти религиозной верой в него. И это единство полководца и войска было примером и уроком для молодых отважных офицеров, лишь поднимающихся к вершинам карьерной лестницы. И один из них, князь Александр Барятинский, урок этот запомнил и сохранил в благодарной памяти.

Елена Семенова. Слава России. Победитель (Александр Иванович Барятинский). Ч.2.