ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

Елена Семенова. Слава России. Победитель (Александр Иванович Барятинский). Ч.1.

3

Аул Гергебиль был некогда сожжен отважным генералом Пасеком, но так и не был возвращен под власть русского Царя. Его потеря принудила русских оставить Аварию, но теперь наступало время возвратить ее.

- Русскую кровь мы побережем, - сказал Михаил Семенович, постукивая тонкими, красивыми пальцами по расстеленной на столе карте. – Эту крепость невозможно взять, не положив за нее сотни наших солдат.

Барятинский согласно слушал. Невозможность штурма доказал прошлогодний поход на Гергебиль. Наиб Идрис, руководивший его обороной, обнес цитадель каменной стеной толщиной в 1,5 аршина и 2 сажени высотою, с пятью башнями. По последнему слову фортификации были устроены траверсы и блиндажи для защиты от навесного огня, подготовлена многоярусная оборона: «волчьи ямы» и сакли с фальшивыми крышами, в которые проваливались нападавшие.

- В пору моей юности здешние племена понятия не имели о подобных инженерных премудростях, - заметил Воронцов, задумчиво глядя на карту. – Хотя и тогда крови проливалось немало… Штурм Гянджи обошелся нам в изрядное число жизней. Капитан Котляревский был ранен, рядовой Богатырев, с которым мы выносили его с поля боя, убит… А меня поберег Бог, и Александра Христофоровича[1]… Он был молодчина в то время, и мы были почти неразлучны в сражениях…

Наместник иногда любил вспоминать дни своей кавказской молодости, своего друга Котляревского, о котором он заботился теперь, своего отца-командира благородного князя Цицианова, относившегося к юному Мише, как к сыну. Кто бы мог подумать тогда, что однажды придется молодому офицеру занять место Цицианова, стать хозяином этого грозного края?

Александр Иванович с удовольствием слушал эти воспоминания. В них так живо воскресали славные дела прошлого, легендарные герои, при звуке имен которых волнением трепетало сердце!

- Вот, взгляните-ка, - Михаил Семенович протянул Барятинскому серебряный компас. – Во время боя в Закатальском ущелье эта вещица выпала из моего кармана. 22 года спустя ее нечаянно нашли у какого-то убитого чеченца. А еще через десять лет она вернулась ко мне. Такая неприметная вещь, а какая замечательная судьба!

- Просто чудо, что она вновь оказалась у вас через столько лет, - отозвался Александр Иванович, с любопытством разглядывая исторический компас.

- В самом деле… Целая жизнь прошла. И, ей-Богу, недаром прошла! – на губах наместника заиграла его чарующая, тонкая улыбка.

Да, этот человек мог сказать о себе, что жизнь его прошла недаром. Впрочем, разве уже и прошла? Видя эту замечательную легкость движений, неутомимость в работе и походах, быстроту разума, вовсе не вспоминалось, что седовласому генералу с манерами английского лорда, стальной волей многолетнего администратора и отвагой молодого поручика, уже семьдесят. Науку старения и бережения себя Михаил Семенович так и не освоил. Лишь глаза в последнее время стали подводить его, и все чаще для чтения корреспонденции призывал он жену, Екатерину Ксаверьевну, читавшую ему вслух. В качестве секретаря своего мужа она сопровождала наместника в его инспекционных поездках, которые предпринимал он весьма часто, зная сколь велики злоупотребления повсюду.

Государь не ошибся, вверив Кавказ попечению Воронцова. От него ждали чудо, подобного новороссийскому, и он всецело оправдал эти ожидания. Получив за Даргинский поход титул Светлейшего князя, Михаил Семенович решил изменить прежнюю стратегию. Понимая, что законы европейских баталий не применимы к Кавказу, Воронцов сосредоточился на том, чтобы лишить Шамиля опоры, лишить среды, которая его питала. Начались вырубки лесов, строительство дорог и линий укреплений. Лишившись своих природных крепостей – лесов, окруженный русскими укрепленными линиями – Шамиль уже не смог бы так безнаказанно творить свои набеги. А получая всякий раз отпор, теряя на этом людей и территории, он должен был утерять самое главное – свою популярность у горских племен, их поддержку.

Но военная победа – это еще далеко не победа. Нужно было включить полудикий край в орбиту русской жизни, сделать его частью России. И снова, как совсем недавно в Новороссии, в намеченных Светлейшим пунктах возводились порты, строились корабли, создавались колонии хлебопашцев, виноделов, пастухов, развивалась торговля, насаждались сады, закупались тонкорунные овцы… По распоряжению князя стали буриться артезианские колодцы, благодаря чему ожила обширная безводная Мугабская степь. При его участии было создано Кавказское общество сельского хозяйства. В Алагире заработал серебряно-цинковый завод. В разных районах Кавказа были разведаны месторождения каменного угля и началась его добыча.

Опытный администратор, Воронцов сразу отметил многочисленные источники благосостояния края и энергично принялся за их разработку. Люди, обретшие процветание, покой, порядок, куда менее бывают расположены к восстаниям и разбою, но дорожат миром и своим благосостоянием. Но для этого людям в первую голову потребна защита от лихоимства. Воронцов приказал повесить на своем доме в Тифлисе желтый ящик, в которой любой мог опустить жалобу на противозаконные действия. Зачастую князь самолично разбирался в жалобах и вершил скорый суд. Однажды ему заметили, что принятое им решение противоречит закону. «Если бы здесь нужно было только исполнять законы, Государь прислал бы сюда не меня, а Полный Свод Законов», - ответил Михаил Семенович, не считавший нужным обращать внимание на закон там, где тот не отвечал интересам дела или справедливости.

Уже совсем скоро лихоимцы стали бояться Светлейшего, как тени командора, грозного призрака, который непременно явится и призовет к ответу. Так явился он к генералу Тришатному, по должности своей обязанному пресекать злоупотребления в войсках, но вместо этого покрывавшему их. Тришатный был лишен всех наград, разжалован в рядовые и отдан под суд. Человек неиссякаемой доброты и щедрости, Воронцов не имел частого недуга доброты – уступчивости. Обладая железной волей, он мог быть беспощаден там, где полагал это необходимым и справедливым. Там, где требовал этого его долг. Некогда в дни эпидемии холеры в Севастополе вспыхнул бунт. Был убит тамошний губернатор Столыпин. Воронцов лично приехал усмирять бунтовщиков, не боясь расправы. Одурманенных увещевал словом, подстрекателей, запятнавших себя кровью, карал. Сам вел следствие, чтобы уберечь от расправы невиновных… И ни одна душа не знала, что в эту самую пору умирает в жестоких муках, призывая отца, его любимая дочь, от одра которой был он оторван долгом и при чьих последних минутах не смог присутствовать…

Барятинский, отсутствовавший некоторое время на Кавказе, был поражен тому, что удалось в короткий срок сделать здесь наместнику. Тифлис и Владикавказ нельзя было узнать. Оба они сделались европейскими городами с бульварами, мощеными улицами, театрами… Итальянская опера звучала теперь здесь! Многочисленные училища, христианские и мусульманские, библиотеки, больницы, бесплатные столовые для бедняков – все это явилось как-то вдруг и ниоткуда, и все самым энергичным образом работало, просвещая дотоле дикий край, принося в него облагораживающую нравы культуру.

О самом же наместнике шла слава, какой не ведал никто из его предшественников. Светлейший мало обращал внимание на форму и муштру, ратуя лишь о чести и доблести на поле брани, презирая трусость, не любя фанфаронства и в самой храбрости более всего ценя скромность. Как и прежде, он с величайшим вниманием относился к нуждам своих подчиненных. Ему довольно было узнать о нуждах кого-нибудь, чтобы совершенно естественно и просто прийти ему на помощь со свойственной ему одному только деликатностью. При Воронцове в Кавказской армии утвердились основанные на духовной близости товарищеские отношения между всеми чинами – от солдат до генералов. Как следствие, энтузиазм к новому начальнику был безграничный. Никогда еще население Тифлиса не видело в наместнике более ласкового приема, большей доброты и мягкости в соединении с таким величием. Он не походил ни на одного из своих предшественников, недоброжелатели тщетно пытались поймать его на чем-нибудь, но он не поддавался никакому объяснению и оставался неуязвимым. Ермолова на Кавказе уважали и боялись. Паскевича недолюбливали. Воронцова боготворили.

Еще следуя в Тифлис и созерцая плоды неустанных трудов Михаила Семеновича, Барятинский с сожалением подумал, что, пожалуй, лишь напрасно потерял время, сражаясь в бунтующей Польше, а после скучая под видом болезни в своем имении. А, впрочем, служивый человек отнюдь не всегда волен в своем выборе! Некоторые полагают, что не волен в нем и человек вообще. Но сие глубокое заблуждение Александр Иванович опроверг, и это опровержение было самым значимым достижением временной «ссылки с Кавказа».

Все началось в тот недобрый миг, когда Цесаревичу Александру Николаевичу, чьим адъютантом и другом был Барятинский, пришла в голову идея устроить счастье своего друга. Его Высочество только что женился на очаровательной гессенской принцессе и, еще не успев пресытиться своей юной супругой, искренне желал князю такого же блаженства. На беду доброе стремление мужа всецело разделила и свежеиспеченная Великая княгиня. Вдвоем они нашли для Барятинского, как показалось им, самую подходящую для него пару – вдову Столыпину, с давних пор влюбленную в Александра Ивановича.

Хуже и придумать ничего нельзя было! Цесаревич был князю другом, а к тому считался просвещенным человеком – как-никак воспитанник Жуковского. Но ни дружба, ни пестования Жуковского почему-то не утвердили в Александре Николаевиче такого, казалось бы, простого сознания, что нельзя никому навязать «счастье», что нельзя в приказном порядке устроить чью-либо жизнь, что нельзя желать подчинения в подобных деликатных вопросах!

Понимая, что на шею его готовятся набросить хомут, Барятинский, как мог, цеплялся за службу, не желая возвращаться в столицу, отговариваясь от приезда всяким удобным и неудобным поводом. Но пришел приказ, и ехать все-таки пришлось…

Возвращаясь в Петербург, Александр Иванович постарался, сколь возможно, испортить свою внешность. Коротко остригся, волочил некогда раненую ногу, опираясь на трость, смотрел угрюмым зверем. Типичный одичавший кавказский служака без тени прежнего лоска, грубый и неотесанный. Он надеялся, что такая перемена отпугнет назначенную невесту, но дама оказалась упорной – не то в своем чувстве, не то в желании исполнить волю Августейшей четы. Ее вальсирующий от радости встречи взор лишил Барятинского последней надежды. А тут еще прозналось, что в г-жу Столыпину влюблен не кто-нибудь, а Семен Воронцов, сын Светлейшего! Ну, уж ему-то совсем не желал Александр Иванович дорогу переходить. Даже проказы ради.

- Милая Марья Васильевна, я должен объясниться с вами!

- Да, князь, я слушаю вас! – в волнении подалась навстречу Столыпина. Барятинский мысленно выругался: мадам, прелесть которой он не мог оценить вполне из-за навязывания ее ему в жены, явно ожидала услышать из его уст предложение. И не допускала мысли, что исход дела может быть иным. Вопрос ее нового брака казался ей совершенно решенным, и своевольство кавказского героя не представлялось возможным. Эта всеобщая уверенность в решенности вопроса окончательно раздражила Барятинского и, глубоко вздохнув, он объявил без обиняков:

- Я должен сообщить вам, что не могу стать вашим мужем!

Столыпина отпрянула и некоторое время смотрела на несостоявшегося жениха с недоумением. Ей, должно быть, весьма хотелось задать глупый в таких случаях вопрос, чем она, красавица с немалым состоянием и сватьями в лице Наследника и его супруги, не подошла своему избраннику. Но гордость помешала ему сорваться, замкнула обидчиво поджатые уста.

Тем разговор и завершился к вящему облегчению князя, который готов был уже солгать, что по примеру Ермолова завел себе на Кавказе гарем из трех жен.

Дело, однако, этим не окончилось. Цесаревич и Цесаревна были обижены на адъютанта за такое небрежение к их дружеским хлопотам. А к тому Александру Ивановичу начали подыскивать новую партию! Общество поставило себе целью женить строптивца! Экое варварство! Этим людям, видимо, касалось решительно несправедливым, чтобы человек был красив, богат да еще и свободен! Свободу нужно было отнять, и тогда бы все сделались довольны.

Но Барятинский вовсе не собирался расставаться со своею свободой, а к тому подчиняться чьей-то прихоти. Удалившись ввиду опалы в свое имение и от нечего делать занявшись обустройством его по заветам отца, князь нашел выход из своего затруднительного положения.

На Рождество собралась вся семья, включая дальнюю родню. Даже один из дядюшек Келлеров прибыл из Германии. Весело блестели свечи и игрушки на высоченной елке, манко переливались разными цветами коробочки и свертки с подарками – одно из лучших воспоминаний детства! Хлопотала раскрасневшаяся матушка, радостная, что в кои-то веки собрались вместе все ее дети…

В это Рождество самый роскошный подарок получил брат Володя.

- Владей, Вольдемар! Теперь это все твое! – с этими словами Барятинский вручил опешившему брату свернутую в трубочку бумагу, перевязанную праздничной ленточкой. Это была дарственная на все имущество, принадлежавшее Александру Ивановичу по праву старшего сына.

Он остался без малого нищ и это лишало его славы «завидного жениха». Теперь число посягательниц на его свободу должно было свестись к минимуму.

Судьба мадам Столыпиной вскоре устроилась, она ответила согласием на предложение князя Семена Михайловича. Барятинский же, наконец, получил дозволение возвратиться на ставший ему родным Кавказ – под начало его отца. Тот с первого мгновения изумил Александра Ивановича радушной встречей.

- Рад вашему возвращению, князь! Здесь вас очень не хватало!

- Возможно ли? В храбрых офицерах здесь, кажется, нет недостатка.

- В храбрых офицерах – нет. А в вас – есть, - серьезно ответил наместник. – Такие люди, как вы, нужны этому краю. И нужны мне.

Это признание дорого стоило и немало воодушевило Барятинского. Вскоре он сделался ближайшим сподвижником Воронцова. Вместе разрабатывали они экспедиции против горцев, и именно Александр Иванович убедил наместника, что основную тяжесть удара следует направлять не на Дагестан, а на Чечню – осиное гнездо всех разбойников. С этой целью Михаил Семенович направил туда самого Барятинского во главе Кабардинского егерского полка. Там находился князь в постоянных стычках с горцами. Теперь же пришла пора по-настоящему крупного дела.

- Итак, дело на сей раз решит артиллерия, - резюмировал наместник. - Нет ничего более ценного, чем жизни русских солдат. И грешно производить вдов и сирот там, где в том нет никакой необходимости. Мы разрушим Гергебиль. А пока артиллерия будет делать свое дело, расставим засады на всех путях отступления. Возьмем на вооружение тактику врага! Теперь не они будут вести на нас охоту из своих проклятых лесов, но мы на них!

Обороной Гергебиля руководил теперь самый предприимчивый и влиятельный сподвижник Шамиля – Хаджи-Мурат. Идрис погиб годом раньше, когда Воронцов неожиданным маневром развернул русские войска от непреступной крепости и обрушил их мощь на аул Салты. Идрис поспешил туда и был изрублен при взятии аула.

Хаджи-Мурату удалось еще больше укрепить цитадель. Горцы сумели даже выстроить редут с крепостным орудием на высоте Ули и окружить его 30-ю укрепленными саклями. Но 8 мортир, 11 батарейных и 6 легких орудий уговорят любую крепость. Пройдя проторенной дорогой до Гергебиля, основные силы русских встали лагерем на недосягаемом для пушек противника расстоянии и представили слово своим орудиям. Тем временем отряд саперов незаметно подобрался к водонапорной башне в Аймакинском ущелье и подорвали ее, лишив осажденных воды. Другие отряды столь же незаметно занимали позиции вдоль горных троп, в лесах и ущельях, через которые должны были отступать горцы. Охота началась!

Три дня понадобилось русским мортирам, чтобы сокрушить «неприступную» крепость Шамиля. Ее защитники принуждены были спасаться бегством. Большая часть из них рвалась укрыться на высоте Ули, но лишь немногим удалось добраться до нее. Теперь уже не чеченцы устраивали на каждом шагу засады русским войскам, а русские, переняв их тактику, поджидали их везде, не давая перевести дух и хоть на миг ощутить себя в безопасности. Останавливаясь при отступлении, чтобы подбирать тела убитых и раненных товарищей, мюриды теряли вдвое больше. Так была отомщена «сухарная экспедиция» и все жертвы Даргинского похода. А заодно и истребленный некогда русский гарнизон самого Гергебиля, последние герои которого взорвали пороховой склад вместе с собой, но не сдались врагу.

В этот раз Михаил Семенович не водил сам своих людей в атаки. В этом не было нужды. Он наблюдал за ходом битвы с командного пункта, предоставив действовать Барятинскому и другими командирам. Когда избиение разбойников было завершено, а русские солдаты ступили в обращенный в руины Гергебиль, разгоряченный боем Александр Иванович предстал пред очи наместника. Тот обнял его:

- Сегодня был ваш день, князь! Жаль, что вы не могли видеть себя и своих людей со стороны!

- Противник разбит наголову и большей частью истреблен, - доложил Барятинский. – Наши потери минимальны.

- Вот, так и следует воевать, - кивнул Воронцов. – Берегите русского солдата, Александр Иванович! Кровь его дороже золота! Это мой вам завет.

- К чему заветы, ваше светлость? Покамест вы сами более кого иного бережете ее! – отозвался князь.

- Так будет не всегда.

Александр Иванович с удивлением и тревогой посмотрел на Светлейшего. Он был, как всегда, бодр, и глаза его светились прежним юношеским светом. Откуда же такие мысли?..

- Не беспокойтесь, дорогой князь, - с улыбкой откликнулся Воронцов на немой вопрос. – Я не покидаю Кавказ и не болен. Но мне уже 70, а вечность не дарована на сей земле ни одному человеку. И мне было бы отрадно знать, что в этом краю, достойном много лучшей участи, чем та, что он влачит, есть человек, способный продолжать принятую нами стратегию, начатые преобразования.

- Таких нет, - искренне откликнулся князь. – Второго Светлейшего князя Воронцова не существует.

- Зато есть князь Барятинский, - сказал Михаил Семенович. – Помилуйте, Александр Иванович, где ваше честолюбие и даже тщеславие, коим вас любят попрекать завистники?

- Вероятно, они смирились по минованию юности.

- Это недурно. Но не смиряйтесь чрезмерно. Вас ждет большое будущее, в этом я могу вас заверить.

- Пока что я лишь простой полковник…

- За Гергебиль вы получите генерала.

Сердце князя горячо забилось. Наконец-то! Генерал! Он так давно ждал этого производства!

- Представление на вас я уже написал, - продолжал Воронцов своим вкрадчивым, невозмутимым голосом. – А пока… - он извлек из кармана серебряный компас. – Примите от меня личный подарок в знак моей благодарности за нынешнее блестящее дело.

- Помилуйте, ваша светлость, ведь это настоящая реликвия! – непритворно смутился Александр Иванович.

- И я хочу, чтобы она была у вас. И всегда указывала вам путь, - прозвучал ко многому обязывающий ответ Светлейшего, и серебряный компас с удивительной судьбой переместился в карман Барятинского. Эта личная награда наместника стоила генеральского чина!


4

Волокна белесого тумана едва-едва успели рассеяться над прозрачными водами Эльбы, оставив солнцу высушивать покрывающие траву обильные росы. В этот ранний час на берегу не было ни души, и совершенно некому было удивиться престранному зрелищу. Две кареты с опущенными шторами, врач, изготовивший свои пугающие пуще всякого оружия инструменты, двое штатских господ и почтенных лет русский генерал с пышными бакенбардами, тяжело опирающийся на массивную трость и с презрительным безразличием взирающий на русского капитана, целящегося в него из дуэльного пистолета…

Экая пошлость, право! – думал генерал. Хотя и смешной, и никчемный человек капитан Давыдов, и руки у него дрожат от досады, но ведь – чем черт не шутит! – может и попасть случайно! Жизнь-то что? Копейка! Он столько раз рисковал ею и давно не боялся смерти. Но пошлость – вот, что дурно! Бранил беднягу Маешку, нашедшего бесславный конец не в бою с горцами, а от глупой дуэльной пули, выпущенной рассерженным приятелем. А сам-то, сам! Представить только, сколько разговоров будет! Гроза Кавказа, пленитель Шамиля, всесильный наместник, фельдмаршал! – пал от пули собственного адъютанта, приревновавшего к нему жену! Смех да и только! Был бы жив Маешка, такую бы поэму сочинил, что остаток дней до ушей красным ходить бы пришлось. То-то уж посмеялся бы! И есть чему…

Перед боевыми соратниками куда как неловко будет, если этот болван Давыдов не промажет. Хотя и без того… С Кавказа теперь придется уйти, дело ясное. Это ничего. Свой долг там Александр Иванович исполнил сполна, за это краснеть ему не придется. Да и прогрессирующая подагра все больше затрудняла исполнение обязанностей. Но скандал… Неловко перед боевыми друзьями. И перед памятью незабвенного Михаила Семеновича, человека, к образу которого за всю его долгую жизнь не пристало ни соринки… Что-то бы сказал он, глядя на эту глупейшую дуэль?

Живо представилось Барятинскому тонкое лицо Светлейшего. Его серебряный компас и теперь лежал в кармане… Этот компас исправно указывал ему путь в делах служебных, но в личных оставался Александр Иванович судном, не ведающим ветрил.

Михаил Семенович безошибочно угадал своего преемника и все годы совместной службы оказывал ему возможную протекцию. Под его началом Барятинский вырос не только в одного из лучших кавказских военачальников, но и в умелого администратора. Он заслужил любовь к себе в войсках не только примерной доблестью в сражениях, но и заботой о подчиненных. В своих частях Александр Иванович устанавливал дух истинного братства, семейственности. Когда его людям нужно было закупить образцы новейшего стрелкового оружия, князь не стал дожидаться непозволительно медлительной в этом отношении казны, а приобрел льежские штуцеры за свой счет. Его офицеры и солдаты всегда знали, что в трудном положении могут обратиться за помощью к своему генералу, и он непременно откликнется. Талантов в области гражданского устроения Барятинский до времени не подозревал в себе, но их прозорливо предвидел Воронцов. При его поддержке Александр Иванович разработал военно-народную систему управления покоренной Чечней, доказавшую свою полную эффективность. Обустройство Чечни, фактически предоставленной наместником его попечению, стало для князя бесценным опытом. Как полководец, он покорил ее, разгромив войска Шамиля и уничтожив укрепленные аулы, как администратор – строил новые города и дороги, налаживал работу гражданских учреждений, упорядочивал быт. Если видел с небес родитель эти успехи сына, то, быть может, утешился в своей скорби, что тот сделался военным, и успокоился, что вовсе не чужда оказалась ему хозяйственная жилка – даже без упражнений с плугом и прочих предписаний…

Когда старый наместник под гнетом лет все же вынужден был покинуть Кавказ, поняв, что уже не имеет сил исполнять свои обязанности с прежней отдачей, он рекомендовал на свое место Барятинского. Однако, эта воля была исполнена лишь несколькими годами позже. В свою новую должность Александр Иванович вступил уже сложившимся государственным деятелем с абсолютно продуманной программой действий. «Менее всего можно устрашить войною людей, которые от колыбели привыкли к ней и в битвах поставляют себе честь и славу, - писал он в своем докладе. - Но если мы вместе с тем будем действовать на них влиянием нашего нравственного превосходства, то нельзя сомневаться, чтобы влияние это осталось бесплодным. Прочность завоеваний каждого великого народа зависит от двух главных условий: хорошей системы военных действий и искусной, мудрой политики в управлении непокоренными странами».

Успех любого начальника, на войне или в миру, в большой мере зиждется на умении подбирать сподвижников, команду. Своей командой Барятинский мог гордится. Можно ли было найти лучшего начальника штаба, чем Милютин[2]? Более грамотного офицера для особых поручений, участвовавшего в разработке всех операций и проектов, а к тому исполнявшего функции секретаря, нежели Ростислав Фадеев[3]? Врангель, Козловский, Орбелиани, Евдокимов, Вревский, Ридигер… Все они блестяще знали Кавказ и свое дело, и слаженно шла их работа на благо измученного войнами края.

Войну, меж тем, следовало еще завершить. А сделать это можно было лишь одним способом – окончательным разгромом Шамиля и пленением или уничтожением его самого. Барятинский предпочитал первое. Шамиль был не просто военным вождем восставших горцев, но их духовным лидером. Убитый духовный лидер обретает ореол мученика и уже в этом качестве остается знаменем и угрозой. Поэтому имама нужно было не убить, но победить – не только на поле брани, но и духовно.

Год за годом преследовал Александр Иванович неуловимого Шамиля. Сколько раз он уже почти оказывался в руках русских, но непостижимым образом ускользал! И пламя мятежа вспыхивало вновь… Все же имам постепенно лишался своей базы, лишался территорий, укрытий, поддержки в народе. С ним оставались лишь наиболее фанатичные горцы, и стареющий Шамиль все более походил на обложенного со всех сторон волка. Волк еще огрызается, но участь его уже решена.

Впрочем, в последний миг едва не испортила все дело вечно никудышная российская дипломатия. Затравленный волк послал своего представителя к русскому послу в Константинополе с предложением о заключении мира. Практически разгромленный враг пытался спасти себя «миром»! Последствия оного были очевидны. Шамиль получил бы передышку для того, чтобы зализать раны и вновь собрать силы, а затем, с новыми силами, вновь начал бы войну, и пламя, рожденное дипломатической глупостью, пришлось бы тушить кровью русских солдат!

Так и закипал Барятинский, читая письмо канцлера Горчакова: «Если бы вы дали нам мир на Кавказе, Россия приобрела бы сразу одним этим обстоятельством в 10 раз больше веса в совещаниях Европы, достигнув этого без жертв кровью и деньгами. Во всех отношениях момент этот чрезвычайно важен для нас, дорогой князь». Без жертв кровью и деньгами?! Совещания Европы?! Да могут ли они в Петербурге думать хоть о чем-то еще, кроме своей треклятой Европы?! И почему вещи очевидные любому, и даже не военному, и даже не знающему Кавказ близко, являются нисколько не очевидными для русского министра иностранных дел, который вот уже готов бестрепетной рукой отбросить прочь все русские победы и замириться с опаснейшим и вероломным врагом?!

Как хотелось тогда написать в ответ Александру Михайловичу нечто предельно краткое и резкое… Но положение не позволяло. Позвал Барятинский Милютина с Фадеевым.

- Что скажете, господа?

Что могли сказать они? Да, в общем, то же самое… Но того же самого не напишешь же в официальном ответе. Да и делу не пособишь. А дело – чувствовал Александр Иванович – горит. Дело надо спасать. Или загубят его дипломаты. Это они, дипломаты, отговорили покойного Государя от исходного им разработанного плана кампании против Турции, стращая все тою же Европой, которую нельзя, де, было сердить. И не рассердили. Глупо спровоцировали податливостью, заискиванием. Сорвали план и поплатились – гибелью Черноморского флота, унизительным мирным соглашением, запрещающим его воссоздание… И теперь эти дипломаты хотят таким же образом «замирить» Кавказ?!

- Что посол в Константинополе принял всерьез нахальное заявление Шамилева посланца – это еще извинительно, но непонятно, как министры и сам Государь могут придавать значение примирению с имамом, когда считанные шаги остались нам до окончательной победы, и уже самые местные жители встречают нас как освободителей, видя, что мы несем им не рабство, не месть, но законность и благоденствие под скипетром Царя! – недоумевал Милютин.

При упоминании Государя Барятинский поморщился, как от подагрической боли. Хуже письма Горчакова было только его письмо, Августейшего друга Александра Николаевича… Ему, кажется, тоже мало было унижения от «мира» по итогам Восточной войны, и теперь вслед за своим министром он рекомендовал Александру Ивановичу «серьезно рассмотреть возможность»…

- Надо форсировать наши действия, - решительно сказал князь. – Пока они там в Петербурге не решили нашу судьбу за нас, не испортили все дело.

- Шамиль заперся теперь в Гунибе со всеми приближенными.

- Вот, всех и возьмем. А Гуниб, если надо, сотрем с земли. Иного мира здесь не будет! – Барятинский со злостью хватил кулаком о стол. – Мир всегда основан на чьей-то победе и чьем-то поражении. Никак иначе. Победитель, вместо того, чтобы довершить разгром неприятеля, заключающий с ним мировую, обращается в побежденного. Я этого не допущу!

- И что же мы ответим канцлеру? – осведомился Фадеев, уже заготовивший бумагу и оточивший перо.

- Напиши ему, Ростислав Андреевич, от моего имени… - на мгновение князь задумался. – Напиши, что, когда он изволит добраться до местопребывания Шамиля, дабы подписать с ним мирное соглашение, война уже будет завершена.

Крепость Гуниб, расположенная в горном Дагестане, была последней цитаделью имама. Туда он бежал из недавно взятой русскими чеченской крепости Ведено. Возвышающийся над окружающими ущельями на 200—400 метров, Гуниб имел на большей части своего периметра практически отвесные в верхней своей части склоны. Вершина горы представляла собой продольную ложбину, вдоль которой протекал ручей, в восточной части плато падающий вниз, к реке Каракойсу. Единственным путем к аулу и на вершину плато была крутая тропа, поднимавшаяся от Каракойсу вдоль ручья на восточную наиболее пологую часть горы. Имея достаточно времени и людей, Шамиль, несомненно, превратил бы эту природную крепость в самую непреступную цитадель. Но людей у имама осталось не более четырехсот, а времени Барятинский ему не оставил.

Эта последняя решающая охота будоражила кровь. Столько лет гнался Александр Иванович за горским вождем, и, вот, теперь он был в ловушке, теперь ему уже некуда было отступать! Лишь бы только не изыскал опять неведомую тропку или пещеру, не растворился бы, как нечистый дух! Прежде всего, Барятинский направил в Гуниб и распространил среди населения воззвание с предложением капитуляции. В случае мирной сдачи крепости ее защитникам обещалось полное прощение и возможность уехать в Мекку.

Однако, старый имам не желал капитулировать. Этот хитрый хищник еще надеялся выиграть время, истомить осаждающих, дождаться осени, когда русские войска начнут косить болезни, когда запасы провианта подойдут к концу, и блокады будет снята. Но у Александра Ивановича были другие планы. Сперва он рассчитывал взять крепость измором, не желая растрачивать русские жизни на штурм. Но упорство Шамиля и опасная активность Петербурга понуждали к мерам радикальным.

24 августа русские войска ринулись на штурм Гуниба. Мюриды сопротивлялись отчаянно, но силы были неравны. На вторые сутки у Шамиля осталось лишь сорок человек, с которыми он заперся в мечети. Здесь старый волк готовился принять свой последний бой и погибнуть за Аллаха. Но его собственные сыновья не пожелали разделить этот славный жребий и заявили отцу, что не будут драться, а сдадутся русским. После этой измены Шамилю ничего не оставалось, как сложить оружие.

- Будьте покойны теперь, Кази-Мухаммад и Мухамад-Шафи! Вы начали портить дела мои и докончили их трусостью! – с презрением бросил он сыновьям, но те не устыдились позорного обвинения. Эти юноши хотели жить, как хотел жить их брат, сперва отданный отцом в «аманаты» русским, выросший при дворе Императора и служивший ему, а затем возвращенный отцу по случаю одной из неудач русских войск… Бедняга, уже привыкший к совсем иной жизни, умер от тоски, став первым крупным разочарованием имама.

Когда Шамиль выехал из своего укрытия в сопровождении уцелевших мюридов, русские солдаты приветствовали его на всем пути криками «ура!». Русский человек незлобив по природе, и побежденный враг перестает быть для него врагом. К тому русский человек памятлив на добро.

- Человек-то он стоящий: только там пленным и бывало хорошо, где Шамиль жил али где проезжал он, - говорили об имаме солдаты. - Забижать нас не приказывал нашим хозяевам, а чуть бывало дойдет до него жалоба, сейчас отнимет пленного и возьмет к себе, да еще как ни на есть и накажет обидчика. И дарма, что во Христа не верует, одначе стоящий человек!

Таких врагов, как Шамиль, можно ненавидеть, но нельзя не уважать, не восхищаться ими. Шамиль по масштабу гения своего по праву мог именоваться кавказским Наполеоном. И такой враг, сложивший оружие, должен был приниматься с честью. То, что начальники понимали умом, простой солдат чувствовал безошибочным инстинктом.

Александр Иванович встречал своего пленника в живописной долине, расположившись в березовой роще. Он сидел на камне, окруженный офицерами штаба и горцами, присягнувшими России. Шамиль медленно спешился и с достоинством приблизился к наместнику. Его величавая фигура, гордое лицо, обрамленное густой рыжеватой бородой с проседью, прямой, уверенный взгляд – все свидетельствовало о несломленности пленника. И даже удивительно было, что он все-таки решился на сдачу. Ведь мог бы остаться и, погибнуть сражаясь, в одиночестве. Или же убить себя… Но вождь мюридов отчего-то избрал жизнь.

- Если бы ты принял мое предложение еще до штурма, твои люди остались бы живы, - заметил князь, неотрывно глядя на поверженного врага, с любопытством изучая того, кто столько лет был его наваждением, неуловимым призраком, погоня за которым казалась бесконечной.

- И твои также, - усмехнулся Шамиль. – Ты исполняешь свой долг. А я исполнял свой. Мой долг перед моим Богом и моими людьми разрешал мне сдаться тогда только, когда не останется никакой надежды на продолжение борьбы.

- Теперь ты будешь должен поехать в Петербург. Твою дальнейшую судьбу решит Государь. Я же подтверждаю, что ни ты, ни твои родные можете не опасаться за свою жизнь и будущее. Русский Император милостив к тем, кто покорен ему.

Государь в самом деле был милостив и щедр к плененному имаму. В протяжении всего путешествия в столицу ему оказывались подобающие его положению почести. В Москве Шамиль пожелал встретиться с Ермоловым, назвав его «настоящим старым львом». Два старых льва встретились и долго общались… Император определил местом жительства пленника Калугу, назначив ему достойный пенсион. Там, в Калуге, непримиримый Шамиль уже по собственной воле принял русское подданство. Это была настоящая победа. Победа Барятинского, победа подготовлявшего ее Воронцова, победа славной Кавказской армии.

После больших триумфов, завершения крупных дел в душе всегда является пустота. И Александру Ивановичу очень не хватало своего «закадычного» врага, вечной погони за ним, вечного поединка равного с равным. В эту-то пору и встретилась ему красавица грузинка Лизонька, Елизавета Дмитриевна, урожденная княжна Орбелиани… Она была еще совсем юна, но родители уже успели выдать ее замуж за капитана Давыдова. Капитан сей был ума весьма ограниченного, а потому великую комиссию составляло найти ему применение – желательно, где-нибудь подальше от Тифлиса… Куда бы ни отсылал его Барятинский, вскоре горе-адъютант возвращался назад с результатами плачевными.

Меж тем юная Лизонька сделалась постоянной гостьей генерал-губернаторского дома. Она приходила по вечерам, и пустой дом, полноте которого не способствовала ни восточная роскошь, ни множество слуг, обретал душу. Эта почти девочка еще толком ничего не знала о жизни, о любви, об иных достойных внимания предметах. В своей огромной библиотеке князь читал ей вслух заботливо выбираемые книги, а она слушала, сидя неподвижно, как примерная институтка, глядя на него широко распахнутыми глазами и ловя каждое слово… В этом взгляде было столько преданности и восторга! И не столько мудрыми мыслями и изящными словами, сокрытыми в книгах, сколько тем, кто произносил их.

По летам Елизавета Дмитриевна могла бы быть дочерью князя. Но в молодые годы менее всего думал он о продолжении рода… Та же, чей ангельский облик некогда пробуждал в его душе самые высокие и лучшие чувства, долгое время прождав своего счастья, все же вышла замуж и ныне сделалась королевой Вюртембергской. Лизонька внешностью своей была полной противоположностью императорской дочери, но по-своему также хороша. К ней влекла ее почти детская наивность, неиспорченная даже солдафоном-мужем, трепетная заботливость… С какой нежностью ухаживала она за Александром Ивановичем во время припадков подагры, одним присутствием своим укрощая боль!

Тифлис, хотя и сделался европейской столицей, но не перестал от этого быть большой деревней, где всякая тайна мгновенно становится явной. Для Давыдова, однако, мгновение сие оказалось продолжительным. То ли и впрямь был он столь недалек, то ли предпочитал до времени закрывать глаза в надежде на карьеру «в благодарность». И будь он хоть чуточку способнее, карьера бы его удалась… Но способностями капитана природа жестоко обделила. И когда обделенность эта стала явной, ничего не осталось ему, как устроить скандал! И ведь мало того, что надавал оплеух жене, которая после этого сбежала от него, так еще грозил самому князю, что напишет жалобу в Петербург, Царю, потребует защиты своей чести! Олух, истинный олух! Если каждый рогоносец станет подавать челобитные Государю, то, пожалуй, о государственных делах придется забыть Его Величеству!

Но из-за олуха пришлось под благовидным предлогом приключившейся вовремя подагры уехать в отпуск на воды… Здесь уже ждала Барятинского Лизонька, а вскоре прибыли и ее родители. А еще некоторое время спустя явилась тень командора… А, вернее, вполне живой и донельзя взбешенный капитан Давыдов. Бывший адъютант отвесил фельдмаршалу подлеца и потребовал сатисфакции. Конечно, смешно фельдмаршалу драться с мальчишкой-капитаном, но, когда тебе нанесли оскорбление, какой остается выход?

Пуля просвистела у самого виска князя, но не заставила его пошевелиться. Давыдов едва слышно чертыхнулся. Как же хотелось ему войти в историю убийцей победителя Шамиля! Но и в этом оказался он бездарен! Что за отменный болван!

- Ну, что же вы?! Стреляйте, ваше сиятельство! Я требую, чтобы вы стреляли!

Он еще и требовал… Мальчишка…

Александр Иванович заметил слетевшую с дерева ворону и, молниеносно прицелившись, выстрелил. Сраженная на лету птица упала на землю. Фельдмаршал отбросил пистолет и захромал прочь. Раздосадованный Давыдов ринулся к привязанному неподалеку коню. Проходя мимо одной из карет, он зло бросил:

- Я немедленно потребую расторжения нашего брака! Публичной девке не пристало носить честную фамилию Давыдовых!

С этими словами он ускакал.

Подойдя к той же карете, князь отворил дверцу – тотчас воззрилась на него пара заплаканных глаз, протянулись вперед тонкие трепещущие руки. Барятинский поднес их к губам:

- Полно, дитя мое, не плачь, - сказал он с нежностью. – Фамилия Давыдова тебя недостойна. На мой вкус княгиня Елизавета Барятинская будет звучать гораздо лучше! Жаль, что сей поединок был столь вопиюще бездарен, я желал бы выиграть тебя в настоящей битве и положить победу к твоим ногам!

- Мне нет дела до него, до фамилии, до его слов, до твоих побед! – по-детски ответила Лизонька. – Я лишь боялась за тебя! Безумно боялась, что он тебя убьет!

Трепетные руки обвились вокруг шеи князя и, дабы не смущать секундантов и доктора, он поспешил скрыться в карете и притворить за собой дверь с плотно задернутой шторой. Крепко обняв свою все еще всхлипывающую от пережитого волнения избранницу, он рассмеялся:

- Ну, вот, нашелся хомут и на мою вольную волю! Но, клянусь, это самый прекрасный хомут, какой только может быть, и я счастлив склонить под него свою выю!

Карета тронулась в путь, и в полутьме ее запенилось игристое шампанское, коим отмечена была странная «помолвка».

- Ваше здоровье, княгиня Барятинская!



[1] Имеется ввиду начальник 3-го отделения, шеф российских жандармов граф А.Х. Бенкендорф.

[2] Милютин Дмитрий Алексеевич - русский военный историк и теоретик, военный министр, основной разработчик и проводник военной реформы 1860-х годов. Последний из русских, носивший звание генерал-фельдмаршала.

[3] Фадеев Ростислав Андреевич - русский военный историк, публицист, генерал-майор. Противник военных реформ Д. А. Милютина, сторонник панславизма. В Русско-турецкой войне доброволец, участник национально-освободительной борьбы балканских народов.