М. Варвара Суханова. Светлая радость русского детства. Ч.1.

ГРОЗА

Сад грустил, поникал. Целый месяц не было дождя. Солнце нестерпимо палило. Пожелтели, сжались кое-где листья берёз. Земля на полях трещины дала. На речке броды открылись; пески выступали желтой каймою вдоль обмелевших низких берегов. Только нашим яблоням, грушам, да сливам было хорошо. Дворник Захар, отставной солдат, усиленно их поливал. На вечерней заре долго скрипел и звенел чугунный колодезь.
Раз, после обеда, сидела я на полу террасы, и переставляла мебель в деревянном кукольном домике. Взглянула на холмы, а их почти не видно стало: утонули в сизо-серой мгле. Спустилась над далью мрачная, тяжёлая туча. Поплыла, расширилась, заслонила, словно гора, лицо солнышка. Шла молчаливая, страшная, не сверкала, не гремела. Долго таился ветер, и вдруг потянуло свежестью. На вышке окно хлопнуло. По дорожкам пролетели шуршащие сухие листья. На клумбе роза осыпалась. Возле чёрного крыльца заговорили старые сосны, замахали тревожно верхушками. Волна ветра пронеслась по саду. Заскрипели, застонали, припали к соснам гибкие берёзы. На осине хрустнул сук и сник к земле. Взззз... - запел вихрь и громыхнул железным листом крыши. Молния ослепила. Мать взяла меня за руку и ввела в дачу. Только что успела захлопнуться за нами дверь, как раздался оглушительный удар грома: «Свят, Свят, Свят!», - перекрестилась мать, и я за нею, со страхом глядя на грозное небо.
Долго рокотала, сердилась сухая гроза, пока не упали первые благодатные капли на истомлённую землю.
Темно стало в комнатах. Только лампады тихо мерцали.
Сестрица и я забрались в самую маленькую комнату, где стоял буфет, да стол. Сели на скамеечку для ног, обнялись, съёжились. Ливень стучал в окно, лился широким, неудержимым потоком, звонко барабанил по железной крыше. Катился грохочущий, могучий раскат. Стёкла в рамах дребезжали... хрусталь в буфете жалобно, тонко звенел.
«Надо молиться, чтобы в дачу не ударило», - сказала Лида и зашептала: «Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея. Аминь».
Мокрый вихрь гудел, трепал бедные, растерянные берёзки, боролся с крепкими соснами. Лепесток розы припал к стеклу и его крепко прижимал, бил шумный ливень. Бабочка, случайно залетевшая до грозы в комнату, билась возле рамы.
- В такую бурю, верно, Христос шёл по водам, - прошептала сестрица.
- Как? - спросила я.
- Слушай. Выл ветер, вот такой же, как и сейчас. На море буря поднялась. Волны вздымались как горы. Небо было страшное, чёрное. Христовы ученики плыли в лодке. Господь увидел с берега, что они в опасности, и пошёл к ним по воде, сияющий, тихий. Ученики подумали, что к ним призрак идёт, и очень испугались. А Христос сказал: «Это Я, не бойтесь», и вошёл к ним в лодку. И буря и волны затихли.
Слушала я, и казалась мне Лида совсем иной, новой, озарённой, и чудился под свист и грохот бури Тихий, Светлый Спаситель, идущий по мятущемуся тёмному морю...
Гроза затихла. Раскаты грома стали редкие глухие. В даче просветлело. Послышалось журчанье ручьёв, стремящихся по дорожкам к крокетной площадке, которая превратилась в маленький, четырёхугольный пруд.
Первый луч прорезал тучу. Глянул синий клочок неба.
Сестрица окно распахнула. В комнату влился свежий аромат дождя, запах мокрой земли, цветущей гречихи. Мы вышли на террасу. Прибитые дождём цветы выпрямляли стебли, поднимали головки к небу.
Радужные капли переливались на иглах сосен, с берёз стекали блестящие струйки. Заплескались в лужах весёлые, скворушки, залетали бабочки, зазвенели кузнечики, закопошились в траве жуки. Свеже, радостно запела малиновка.
Сад улыбался.

ОТЪЕЗД

Прощай мгновенное лето, прощай! Милый сад, друг мой, товарищ игр моих, прощай!
Как я проживу без тебя долгую зиму? Золотые берёзки склонилися к соснам. Как огоньки трепетали листья осины. Ёлки словно серёжками размахивали длинными, зрелыми шишками. Почернели ягоды можжевельника. Возле дачи заалела рябина. Покраснел дикий виноград, что густо оплетал столбы нашей террасы. Зарделись листья яблонь, груш, слив, земляники, клубники. Давно отцвели колокольчики, ромашки. Краснела ещё мелкая, полевая гвоздика, да липкая дрёма. Зато осенние, садовые цветы пышно пестрели на клумбах. Золотой шар гордо поднимал бесчисленные, маленькие солнца, бархатцы пряно благоухали, последние флоксы весело светлели рядом с тёмным гелиотропом. Вдоль дорожек правильными рядами цвели синие, белые, розовые астры. Воздух стоял как стеклянный, чистый, прохладный...
Прощалась со всеми деревьями. На каждой вершине, на которую только залезть могла, побывала... Сижу на ветке, покачиваюсь. Янтарное солнышко золотит хвою. Сосна поскрипывает. Ветер поёт последние песни лета. Какая-то неизъяснимо-сладостная печаль сжимает сердце. Прощалась с лужайками, с любимыми дорожками, где над головой жёлтым сводом склонились берёзки... Вышла побродить в поле. Дошла до распутья, перекрестилась на крест с медною, стёртою иконой. Бабы дожинали запоздавшую узкую полосу овса. «Бог на помощь», - сказала им по обычаю. «Спаси Господь», - ответила ласково молодая плотная баба. Набрала мелких, последних васильков и вернулась в сад. Через неделю уезжаем в Москву. Грустно.
Три дня перед отъездом стояли холодные, пасмурные. По вечерам в детской печь топили. Окна, двери плотно закрывали. В тёплой комнате пахло сосновыми, некрашеными досками. В окна брызгал мелкий дождь. Ветер печально, высоко пел в мокрой хвое сосен. И ветру вторили звуки рояля, тихие, грустные, как уходящее лето. Печка бросала красную полосу на белые половицы. Сестра, сидя на скамейке для ног и подперев ладонями виски, погрузилась в чтение. Я, лёжа на шерстяной синей «дорожке», слушала музыку.
Накануне отъезда вечером пришёл Шурик со своею матерью, Анной Ивановной. Они уезжали с дачи позже нас. Набегавшись и наигравшись вдоволь, Шура и я стали тихонько складывать карточный домик, на письменном столе папиного кабинета. «Вот и Шурика я не увижу, может быть, долго, долго», - с грустью подумала я и выдернула из его пушистой, шерстяной курточки два серых волоска и положила их себе на память в спичечную коробочку...
День отъезда выдался ясный, прохладный. Отец нарезал букет садовых цветов, и клумбы печально опустели. Последний раз обежала «тайну», «море зелёное», теперь ставшее золотым, «открытый сад», перецеловала Белкиных щенят и их нежную мать, которые должны были вместе с дворником Захаром остаться зимовать на даче. Белка смотрела умными, печальными глазами, словно хотела сказать: «Вы меня оставляете здесь одну, меня, которая каждое утро встречала вас радостным лаем, меня, охранявшую ваш покой тёмной ночью, чутко следя за каждым шорохом, каждым хрястом ветки. Вы оставляете меня, которая вас любит всем своим верным, преданным собачьим сердцем».
- Мама, мама, Белка плачет! Давай возьмем её с собою в Москву. Право, у неё из глаз бегут слезинки, - воскликнула я, сама чуть не плача.
- Нельзя, нельзя, - утешала меня мать, - вот подожди, будет у нас в Москве готов свой дом - тогда возьмём, а то куда же на квартиру брать четырёх дворняжек.
- А вот мы и возьмем всех четырёх дворняжек, - сказал отец, - так как дом наш готов и только ждет нашего приезда.
- Как же так, Пётр Алексеевич? - удивилась мать.
- Я приготовил вам осенний сюрприз, - ответил отец.
Я ликовала. Свой дом на Девичьем Поле, с садом. Это значит - опять приволье, а не узкий, четыреугольный двор, где с трудом между булыжниками пробивается жидкая, чахлая травка. Я схватила Белку за передние лапы и затанцевала с ней. Ура! Мы едем вместе в Москву!..
Как печально сжалось сердце, когда у калитки прозвенели бубенцы.
- Тише, - остановила меня мать.
Все присели в зале возле круглого стола. Протекло несколько мгновений полного молчания... Поднялись, перекрестились на образ и пошли к таратайке. Прощай, прощай, милый дом! Прощай, весёлый сад! Ты стоишь сегодня нарядный, разукрашенный. Ты в последний раз улыбаешься тёплому солнышку, рдеешь от радости, осыпаешь нас золотыми листьями. В долгие, зимние вечера мы будем вспоминать тебя весёлым, ярким, каким видели тебя в последний раз. Прощай, прощай - до новой встречи.
Серый, сквозной забор скрылся за поворотом. Показался ряд дач, стоявших под душистым навесом соснового бора. Скрылись просеки, убегающие в тёмно-зелёную даль. Приехали на станцию за полчаса до прихода поезда. «У-у», - наконец послышался в лесу гудок паровоза. Из-за поворота выползла пёстрая змея бесконечных вагонов. «Тра-та-та, ти-та-ти», - гремел поезд, замедляя ход, и замолк. Перед нами стал жёлтый вагон второго класса. Держась за руку отца и прижимая к себе букет, я вскарабкалась на подножку вагона. Папа, проталкивая меня вперёд, ввёл в купе. Поезд тронулся. Я провожала глазами круглые клумбы станции с яркими кустами настурции, желтеющий вдали березник, убегающие просеки. Замелькали островерхие ели, насаженные вдоль железнодорожного пути, показались за поворотом серые кровли деревни, где жила наша молочница, Матрёна. Зардел за холмом молодой осинник. Прощайте, прощайте, до будущей весны, милые родные места! Пробегали леса, перелески, овражки. Поблёскивали пруды, речки, ярко зеленели болота. Пролетали будки, полустанки, гремели мосты. В окна рвался свежий, прозрачный воздух. Мелькали деревни, сёла, со скромно белеющими церквами и, наконец, встала вдали слегка туманная, купаясь в солнечной пыли, блестя золотыми главками церквей, сияя неисчислимыми крестами, древняя родная Москва.
- Вот она, матушка наша Белокаменная, - сказал отец.
Потянулись бесконечные огороды, одноэтажные домики пригородов. Стены надвинулись ближе. Стук колёс отзывался в них гулким эхом и, наконец, поезд въехал под стальной навес перрона. Город обдал шумной крикливой волной. Около вокзала, в кольце извозчичьих пролёток отец заметил экипаж и стройного, стального коня.
- Иван, сюда, - подал он кучеру знак. - Это моя последняя покупка. Кажется, Елизавета Ивановна, конь-то хорош.
Я чуть не запрыгала от радости. Свой конь, свой экипаж на настоящих, как у лихачей, толстых шинах. Вот весело!
- Папа, как зовут нашу лошадь? - спросила я, когда конь сильно, красиво пошёл, чётко выбивая по звонким камням мостовой плавный, быстрый ход.
- Стальной. Посмотри: он весь как литой, одноцветный, без отметин.
Поплыли длинные, долгие улицы, высокие дома, сады, фонтаны, лавки и, наконец, надвинулся кипящий центр. Заблестели витрины магазинов, загудела уличная толпа. Проехали Ильинку. Вон зубчатые стены Кремля, башни с тёмно-зелёными, словно мхом поросшими, верхушками. Там вырезной, диковинный, с пёстрыми главками храм Василия Блаженного...
Отец снял шляпу, мать перекрестилась - проехали под Спасскими воротами. Тишиной повеяло, древнею святостью. Справа встала, словно из кости точеная, тонкая церковь Вознесенского монастыря. Открылась синяя даль, ширь Замоскворечья, убегающая лента реки с тёмными полосами перекинутых мостов. Надвинулся мощный, тяжёлый Успенский Собор. Величаво проплыли дворец и Грановитая палата. Мелькнули ворота, и экипаж покатился с горы, мимо Александровского сада. Снова охватил уличный водоворот. Дали сузились, и вскоре опять открылись. Поднялся величественный, спокойный, белый Храм Христа Спасителя. Выехали на Пречистенку. Дома стали ниже, шум затих. Из-за заборов выглянули жёлтые тополя, тёмные вершины аллей. У меня сердце дрогнуло. Как-то там, далеко стоит без меня разукрашенный, нарядный сад? Кто поздравит его с весёлым, добрым утром, кто шепнёт ему: «Покойной ночи», в светлые дни с ним порадуется, пожалеет в печальные? Для кого он принарядился в золотые, багряные одежды?
- А я насадил ещё с весны молодой сад возле нашего дома. Яблони совсем большими посажены были, некоторые из них погибли. А тополя да каштаны совсем молодцом смотрят. Весь сад в цветах, - рассказывал отец.
- Сад-то будет, да всё ж не мой любимый, - подумала я.
Пахнуло чистым как на даче воздухом. Дунул свежий, тихий ветер, закружил опавшие тёмно-золотые листья. За площадью вдаль побежали тополя, клёны, липы бульвара. Шумный город остался позади. Выехали на Девичье Поле, с тихими особняками, тонущими в садах, с белыми, правильными рядами клиник.
- Когда всё застроиться только успело, - удивлялся отец. - В детстве моём здесь поистине одно поле было, куда скотину выгоняли. Земля здесь была сочная, жирная. Помню весною ходили сюда с мамашею и братьями незабудки собирать. Э-эх! Времечко летит!
Колёса мягко прошелестели по песку только что заново вымощенного переулка.
- А вот я и сразу узнала, какой наш дом, - сказала Лида. - Самый новый, тёмно-жёлтый. Напротив него пирамидальные тополя насажены.
Сестрица угадала. В воротах уже стояла старуха Матрёна, дочь папиной няни, а за нею я заметила незнакомую бабку с весёлым, круглым лицом. Она мне сразу понравилась.
- Как тебя зовут, старушка? - спросила я её, выйдя из экипажа.
- Меня-то, барышня, да Кузькина мать.
- Ах, у тебя есть сын Кузьма, Кузька?
- Не-ет, это моя поговорка такая: Кузькина мать, да Кузькина мать, вот меня все так и прозвали.
- А ты что здесь делаешь?!
- Да у вашего папаши в ихней мастерской куфаркой для рабочих служу.
Я вошла в ворота. Ярко-жёлтый двор, посыпанный песком. За деревянным, недавно выкрашенным забором пестрел молодой сад. Там поднималась высокая, сочная конопля, по шестам вился дикий виноград, фигурные тыквы. Низкие клёны трепетали желтеющими листьями, пронизанными алыми жилками. Между кустов смородины мутно смотрели запотелые стёкла парника. Я обежала небольшой, но уютный сад и вошла в дом. Пахло новыми обоями, краской, лаком. В большие окна заглядывало синее небо, и солнце играло на плитках паркета, натёртого к нашему приезду. Я узнала нашу старую мебель гостиной красного дерева. На диване всё та же подушка с выпуклыми, шерстяными щенятами, стеклянные глаза которых ещё были выковырнуты моим умершим братцем Лёничкой. Со стен смотрели всё те же картины, знакомые с раннего детства: «Грачи прилетели», «Золотая осень». Вон тихое, голубое море с рыжим островом, вон избушка возле ручья, ветряная мельница под вечерним небом, священник, исповедующий плачущую молодую женщину, букет полевых цветов и уголок заросшего сада. В кабинете отца всё также чинно смотрел портрет красивой бабушки, Аграфены Васильевны, с белой шеей, окаймлённой тёмным мехом, гладкой причёскою, длинными жемчужинами в ушах. Рядом в тёмно-золотой раме висел дедушка, Алексей Александрович, с большими серыми глазами, темноволосый, с правильными чертами грустного лица. И бабушка и дедушка, родители отца, давно, давно умерли. Я знала по рассказам матери, что Аграфена Васильевна была крестьянкою, а дедушка был такой же, как и папа, московский купец. Он раз в селе увидел девушку красавицу и женился на ней.
Всё так же висели в ряд портреты умерших пяти дядей - братьев отца. Из чёрной рамы не по-детски печально смотрел покойный шестилетний Лёнечка, мамин первенец. В детской всё те же шторы с букетами васильков, всё та же моя чинаровая кровать с закруглёнными, как у колыбели ножками. В столовой всё тот же высокий киот с многочисленными иконами. Тёмный лик Божией Матери благостно смотрел в раме серебряной ризы, с мерцающими аметистами и мелкими жемчугами. Вон старая икона «Всех Святых». Ряды уходящих, бесконечных венцов-сияний с еле заметными, потускневшими от времени ликами. Строго смотрела великомученица Елизавета, скорбная, с тонким ликом, в тёмно-малиновых одеждах. Светлел ангел святой Лидии, красивый, с каштановыми волосами, рассыпанными по плечам. И почти улыбалась юная мученица Вера, белокурая, с розовыми щеками, в лазоревых одеждах. Из соседней проходной комнаты тихо сиял мой любимый, светлый образ Спасителя. Он был словно соткан из воздуха, света, мягких теней. Когда взрослые смотрели на образ, они говорили: «Итальянская школа. Удивительная работа!». В спальной по-прежнему стоял второй киот с венчальными свечами моей матери, с жёлтыми веночками воскового жасмина. На малиновом бархате тускнел серебряный складень, с полустёртыми ликами святых. В киотах были выдвижные ящики. Там хранились пасхальные, четверговые свечи, сухие просфоры, связки светилен, нательные, старые крестики, бумажные иконы, иконки на перламутре.
В новом доме всё было милое, старое, родное, восходящее к воспоминаниям детства, к полудрёме младенчества.

ИМЕНИНЫ

- Смотри, смотри, сколько листьев несётся по волнам. И плывут они плывут без конца и без края, - восклицала Лида, идя вдоль берега Москвы-реки, на Воробьёвых горах.
На тёмно-зелёной воде качались жёлтые листья-кораблики. Ветер гнал их от берега, выносил на середину реки, кружил в водоворотах.
- Куда они плывут, Лида?
- Куда и река - в Оку.
- А дальше?
- Дальше - в Волгу!
- Ну, а еще дальше?
- А потом - в самое море.
О, как далеко! Хорошо быть листочком-корабликом и плыть к синему морю, качаться на волнах, видеть скалы, острова, чайки, всё, всё, что рисуют на картинках вместе с морем...
Под ногами кругляки стучали, белый песок поскрипывал. Я только что хотела вырыть прудик около реки, да посмотрела на своё новое шёлковое розовое платье и вспомнила, что я сегодня именинница, да ещё и причастница и решила быть солиднее.
- Вера, Лидуша, где вы? - звала нас мать со скамейки, закрытой купой берёзок.
- Ou etes vous? - вторила ей наша новая гувернантка Mademoiselle Маргарита.
Mademoiselle поступила к нам через несколько дней после нашего приезда с дачи. Она была полная, весёлая, добродушная девушка, довольно равнодушно относившаяся к моему буйному поведению, не читавшая мне нотаций, за что я полюбила её с первого момента.
Низко, низко склонялись над рекою берёзки, разглядывая в воде свои жёлтые отражения; из травы поднимали головки мелкие цветочки полевой кашки и тёмно-красного клевера.
- Мы идём наверх, возвращайтесь обратно! - крикнула мать.
- Сейчас, - ответила сестра, и мы побежали на горку.
В золотой оправе берега сверкнул синий круг тихого пруда. Зазеленела лужайка, показалась скамейка, стоявшая возле перекрёстка узких дорожек. Мать и Маргарита уже потихоньку поднимались в гору.
С каждым шагом наверх сзади нас ширилась, открывалась, вырастала Москва. Наконец, мы вышли на площадку к каменной террасе водопровода.
Город открылся. Величаво, спокойно, словно светила небесные, сияли золотые главы церквей. Жёлтыми пятнами бежали кольца бульваров. Лиловели глубины улиц... Над городом воздух трепетал, двигался, казался радужным. Легко перекидывались через речку дуги железных мостов. Москва-река делала крутой поворот влево и скрывались в солнечной дали. В тихую воду смотрели церковные башни Донского монастыря. Отраженья в реке удлинялись. Колокольня делилась на колыхающиеся части и тонкой колонной касалась зелёного дна.
- Oh, qu’elle est pittoresque, votre belle Moskva, - вздохнула Маргарита.
Домой возвращались береговой дорогою.
Булькали, шелестели мелкие волны, пахло свежестью, винным ароматом увядающих листьев.
Перешли по пешеходной стороне висячий железнодорожный мост. Страшно было. Внизу темнел провал реки. Переплёты перил казались широкими, зияющими, точно вот-вот поскользнёшься и полетишь в зелёную пасть Москвы реки. На другом берегу нас встретил Стальной громким, нетерпеливым ржанием, ударяя копытом о чёрную, рыхлую землю.
- Что, заждался? - спросила мать кучера Ивана.
- Ничего-с, барыня, вот только конь застоялся.
Мы сели в экипаж. Стальной дёрнул и, мягко выбивая бег, помчался стрелою.
Поднялись высокие стены Новодевичьего монастыря, открылись три пруда со множеством уток, нырявших возле берега и поднимавших со дна зелёную муть.
Экипаж покатился по ровной, широкой Большой Царицынской улице. Замелькали переулки, проезды и, наконец, за поворотом встал наш одноэтажный, окружённый садом, дом.
Отец встретил нас в передней со словами: «А я сегодня пораньше из магазина уехал. Не дождавшись лошади, извозчика нанял: хотелось ради именинницы скорей попасть домой».
К ужину пришли дети соседей, брат с сестрою: кругленький, живой Борис и востроглазая, бойкая Зоя. До позднего вечера нам разрешалось сегодня играть в палочку-выручалочку, в прятки, в жмурки - одним словом, шуметь и носиться по всему дому.
Белка с звонким лаем гонялась за нами, проснувшаяся канарейка беспокойно задвигалась на жёрдочке, а кот Барсик благоразумно улёгся на рояль, поджав под себя круглые лапки в белых чулочках.
- Да будет вам, сорванцы, - говорили нам старшие, но ради торжественного дня не останавливали нашего шумного веселья.
В столовой часы, с придыханием, шипением ударили одиннадцать раз. За Борисом и Зоей зашла их прислуга. Mademoiselle приказала мне ложиться спать.
Перед сном, в полудремоте, у меня мелькали в глазах жёлтые листья. Они росли, вырастали, превращались в сверкающие, золотые корабли. Они колыхались на голубых волнах, гордо несли высокие мачты, раздували лёгкие паруса...
Я погружалась в сияющий сон безмятежного детства.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Когда же выплачется небо? За окном серый пронзительный туман. Сады стоят чёрные, печальные. Пирамидальные тополя тоскливо шелестят обмороженными свернувшимися листьями. На фонарном столбе сидит нахохлившаяся ворона. Бр-р… как ей должно быть мокро, холодно. А Маргарита всё поёт однообразно-весёлую французскую песенку о молодой, бедной девушке, у которой только две рубашки, но для неё, как и для самой королевы, улыбается солнце, цветут цветы, синеет небо и распевают беспечные птички.
Уже три дня, как я сижу из-за слякоти и дождя дома, и мне становится скучно. «Пойти бы к «Кузькиной матери», поговорить бы с нею», - надумала я себе развлечение. Как бы так незаметно удрать в мастерскую? Mademoiselle села в столовой возле окна и с большим интересом принялась читать толстую книгу: перевод «Анны Карениной» на французский язык, как Маргарита мне объяснила. А я взяла тихонько с дивана пуховой платок, из передней пронесла под мышкой галоши и прокралась на кухню.
- Вы, барышня, куда это надумали? - спросила меня Настасья.
- Настасьюшка, молчи, молчи, а то мама услышит и меня не пустит. К Кузькиной матери в гости иду.
- Ох, уж эта мне барышня, непоседа. Пойдёт туда и сюда бегать, - ворчала кухарка. - Смотрите, скорее обратно, а то мамзель кликну.
- Я скоро, я скоро, Настюшка.
Через мгновенья я уже прыгала по доскам, ведущим к низкому крылечку мастерской сусального золота, помещавшейся в одном дворе с нашим домом. Толкнула дверь. Запахло чем-то парным, тёплым: не то щами, не то гречневой кашей, густо смазанной коровьим маслом. Кузькина мать мыла посуду после обеда мастеровых и, увидевши меня, воскликнула:
- А, барышня, милости просим!
- Соскучилась я без тебя, Кузькина мать. И когда только дождь кончится. Третий день дома сижу.
- Не всё ж, не всё ж, барышня, быть весёлым денькам. И ненастье быть должно, и ненастье от Бога положено. А вёдро будет. Как приударит мороз, как скрепит землю, как настелет снега скрипучего - так всё кругом и просветлеет, и людям веселее станет.
- Да поскорей бы только снег выпал! Мне папа обещал коньки подарить и железные салазки, обитые голубым плюшем. Салазки будут лёгкие: как пух с горы полетят! Слушай, Кузькина мать, - продолжала я после минуты молчания, - когда кончишь мыть посуду, покажи мне, как мастеровые работают.
- Чиво ж, покажу, если вам кажинный раз смотреть на них не прискучило. Вот только миски сполосну.
И пошла меня водить Кузькина мать по низким, жарко натопленным комнатам, где мастеровые выбивали молотками крупинки золота между двумя кусками толстой кожи. Крупинки превращались в лёгкие, тонкие, летающие золотые листочки.
- И они к славе Божией трудятся, барышня.
- Как?
- Да вот листочками-то золотыми, что они выстукивают, люди, небось, купола церковные золотят, кресты, иконостасы.
Рассказала мне старушка, как два года тому назад ходила она в Троице-Сергиевскую лавру:
- Иду себе по тропе зелёной, легко, весело, ног под собою не чую. А храмы-то там один другого краше: вырезные, расписные, разноцветные...
- Vera, Vera, viens ici, vite, vite.
Я вздрогнула, услышав голос Маргариты, зовущей меня с крыльца мастерской. Вот и поговорила с Кузькиной матерью! Mademoiselle вела меня по двору за руку, добродушно ворча. Дома она заставила меня играть с нею во французское лото с картинками...
Надвинулись свинцовые, хмурые сумерки. В окна дробно застучал холодный дождь. По стёклам текли прямые, быстрые струйки. Маша опустила шторы, прошла по всем комнатам с кочергою, мешала в печках ещё не прогоревшие головешки.
В доме стало тепло, уютно. Из соседней комнаты мерно доносился голос Лиды, учащей к завтрашнему дню уроки. Дождь перестал стучать в окна. Сердито, однообразно завыл ветер. Я приоткрыла штору. Ветер рвал облака, открывал жмурящиеся бледные звёзды.
- Уж и холодно на дворе! - сказал отец, приехав из магазина. - После дождя, откуда ни возьмись, налетел ветер, ледяной, морозный, пронзительный, - продолжал он, потирая руки возле печки. – Быть, верно, скоро снегу.
Я легла спать с надеждой, что, может быть, на днях уже наступить белая, весёлая зима... Проснулась утром. Ах, как светло! Что это может быть? Встала на кровати и заглянула в широкое итальянское окно. Рама снаружи запушена снегом. На стекле сверкающий белый налёт. Тоненькие ветки молодых тополей пригнулись к земле под тяжестью снежных хлопьев. Двор, сад, крыши домов радостно, ослепительно белеют. Здравствуй, зима! Здравствуй, долгожданная! За утренним завтраком, второпях, выпила какао и попросила у Mademoiselle разрешение пойти, погулять на двор. Маргарита только рукой махнула - где там удержать! Надела в первый раз шубку на беличьем меху, ещё пахнущую нафталином, котиковую шапку с «ушками», высокие валенки и спрыгнула со ступенек крыльца на заледенелую дорожку, уже расчищенную дворником от рыхлого снега. Мороз дохнул в лицо, защекотал ноздри. Возле садовой калитки кувыркались, ныряли в снегу три больших, мохнатых Белкиных щенка и, увидев меня, со всех ног бросились навстречу. Через минуту снежные следы собачьих лап красовались на моей синей шубке. В сугроб были воткнуты две деревянных лопаты. Я выбрала меньшую из них и пошла в сад расчищать дорожки. Хрусть-хрусть-хрусть - говорил снежок под ногами. В воздухе кружились лёгкие крупные звёздочки-снежинки.
И вдруг, как сновиденье, образ раннего, раннего детства всплыл предо мной. Я вспомнила свою умершую няню Палагеюшку, её неторопливую, чинную походку, сеть мелких морщин вокруг добрых тёмно-карих глаз. Зимою, она любила меня водить гулять за ограду Зачатьевского монастыря. Вспомнила круглый садик возле церкви. Глыбы снега словно сахарные головы блестят, искрятся. Падают, падают звёздочки-снежинки и садятся на мою тёмно-зелёную муфточку, опушённую коричневым мехом. Гляжу я на них и боюсь вздохнуть, боюсь, боюсь пошевелиться. Совсем как звёзды в небушке, только маленькие и беленькие. Внутри звёздочек ледяные нити заплетаются в кружки, крестики, ёлочки... Няня ведёт меня в церковь. Там тепло, полумрак. Там горят жёлтые свечки на золотых подсвечниках. Няня кланяется совсем как монахини, до самой земли, касаясь лбом верёвочного коврика. День будничный. Кроме монахинь да нескольких старушек в храме нет никого. Пенье звонко, гулко летит с клироса. После службы молоденькая, румяная монахиня целует меня и подает мягкую просфору... А теперь няни нет. Её «Бог прибрал», как сказала кухарка Настасья. На память от Палагеюшки осталась кукла с заплетённой её руками тоненькой косичкой, перевязанной розовым бантом. Я так и храню, так и боюсь развязать и бант с одной петлей и тугую косицу... Падали, кружились серебристые звёздочки, устилая синее сукно шубки белыми пушинками. В соседнем саду на высоких вётлах качались вороны, стряхивая вниз снежные хлопья. Я заглянула в дырочку забора. По за-мёрзшей луже катался на одном коньке мальчик в чёрном полушубке. Я тотчас же вспомнила, что и у нас во дворе стоит много луж, запорошенных снегом, и что я так же отлично могу скользить по ним, как и этот мальчик, стоит только их размести. Надумала - сделала. Вооружилась большой, тяжёлой метлой, счистила со льда рыхлый снег, устроила себе посредине двора два катка, ровных, блестящих как два зеркала и заскользила. «Теперь я выросла уже совсем большая. Попрошу, чтобы папа, как обещал, купил мне коньки Снегурочку. Буду на настоящий каток ходить», - мечтала я.
Позвала меня Настасья только к обеду, отряхнула с моей шубки веником снег, покачала головой, глядя на подол моего платья, превратившийся в обледенелую кайму и проворчала: «Чиво это мамзель смотрит, с ног до головы-то ты в снегу». Я посмотрела на концы своих косичек, покрывшихся инеем, и подумала: «И слава Богу, что Mademoiselle сегодня за мною не смотрит. Я знаю, она дочитывает свою интересную книгу». За обедом я узнала, что мать с сестрою поедут на Моховую за учебником и возьмут меня с собою. За окном снег падал уже не звёздочками, а крупными, частыми хлопьями. Через час от дорожки, расчищенной мною в саду, и помину не осталось.
- Мама, мы на санях поедем? - спросила Лида. - А то, когда я возвращалась из гимназии - колёса в снегу увязали. Если запрягут Ветерка, то ему будет тяжело, а Стальной уже сегодня папу отвозил в магазин.
- Ещё рано для санного пути. Ну, да всё равно: можно попробовать, - ответила мать.
У меня сердце запрыгало от радости. На санях, в первый раз на санях поедем! Через чёрный ход тихонько пробежала на двор, потом в мастерскую, где пил чай толстый кучер Иван, и сказала ему, чтобы он, по приказанию матери, заложил сани. В кухню вошла Настасья и передала ему то же самое. Она рассмеялась, увидев меня: «Везде поспеет!».
- Шубку хоть в рукава надень, а то летает в накидку, простудишься, - приговаривала Кузькина мать, застёгивая воротник моей шубки.
Я долго смотрела, как Иван запрягал вороного Ветерка. Застоявшийся конь фыркал, бил копытом. В его выпуклых, блестящих глазах прыгали белые, отсветы снега. Конь был молодой, стройный, поджарый, первый год ходивший в упряжи. В окно мне постучала Маргарита, держа в руке мою шапку с ушками и показывая жестами, чтобы я шла одеваться. Маша тепло закутала меня. Сани уже стояли возле крыльца. Я села между матерью и сестрою, и Ветерок понёсся по белым, сверкающим улицам. Холодный воздух резал лицо, снежные комья ударяли в передок саней, полозья быстро скользили, задевая местами о камни ещё не накатанного пути. Я не успела оглянуться, как мы уже были возле Пречистенских ворот. Присмирел, притих шумный город. Оделся в зимние, белые одежды. Шелестели полозья саней. Неуклюже, тяжело проезжал мимо экипаж или пролётка извозчика. Снег падал и падал. Уже дворники нагребли сугробы возле тротуаров, уже крыши домов покрылись пушистым, белым пластом.
На Пречистенском бульваре ветер стряхнул последние листья с клёнов, и снежные хлопья покрыли их вскоре, дети перекидывались снежками, лепили баб, скользили по льду, падали и с звонким смехом поднимались. Сани повернули к Храму Христа Спасителя. Он весь стоял светлый, торжественный с куполами, белеющими со стороны ветра. Внизу, между оснеженными берегами медленно, плавно текла Москва река. На Моховой сани встали перед книжным магазином. Сестра купила учебник и сказала Ивану: «Ну, теперь обратно, домой!».
Понеслись против летящего снега... Густые хлопья били в лицо, заносили волчью седую полость, покрывавшую ноги. Beтер забивался под ушки моей меховой шапки и тоненько насвистывал первую песенку зимы. Небо потемнело. Серо-синие тени легли на снегах. Надвинулись сумерки. Бледно замерцали фонари. Вокруг их туманного сияния закружились, заметались снежинки, словно рой белых пчёлок. Вот и Девичье Поле. Ветерок, почуяв близость дома, фыркнул и понёсся стрелой по тихой улице.
- Наш дом сегодня в белой шапке! - воскликнула Лида и, увидев освещённое окно нашей столовой, бросавшее на снег столб жёлтого света, добавила:
- Верно, Маша к чаю стол накрывает.
Дом встретил нас теплом, уютом. Кот Барсик стоял на пороге столовой, перебирая лапками и сладко мурлыкал. В печке дрова весело потрескивали. Маша сегодня шторы не задернула. В окна приветливо заглянули синие сумерки. На столе попыхивал самовар, бросая вверх белую струйку пара. После чая сестра села с книжкою на диван и позвала меня:
- А ну-ка прочти мне стихотворение Пушкина: «Подруга дней моих суровых».
- «Голубка дряхлая моя», - продолжала я, представляя глухой сосновый бор, как на обрыве, непременно вот таким же зимним вечером, домик в лесу. У окна сидит старушка и вяжет чулок. Спицы слегка поблескивают. За печкой сверчок поёт. Она одна. Ей должно быть очень скучно.
Отчего, когда сестра читает стихи, сердце сладостно-печально сжимается, отчего? Мать в гостиной заиграла на рояле. Маргарита разложила на круглом столе карты: гадает. Лампа под шёлковым абажуром бросает золотой свет на её свежее, розовое лицо. Скрипнула дверь. С восковою, горящею свечой в руке вошла в столовую старуха Матрёна. Подошла к киоту, перекрестилась, сняла с крючка петельку шнурка, и с тонким скрипом опустилась тяжёлая лампада. Старушка затеплила светильню. Озарился тёмный, кроткий лик Царицы Небесной...
Уже в соседней комнате зашлепали Матрёнины туфли. «О, Господи, Владыко Многомилостивый», - послышался оттуда её вздох. И там запела на шнурке лампада, и там зажёгся тихий, благостный огонёк.

В избушке распевая, дева
Прядёт, и, зимних друг ночей,
Трещит лучина перед ней...

Звучно, плавно читала сестрица.
Тик-так-тик-так-тик-так - мерно выбивал маятник старых, охрипших часов.
В окна смотрел морозный, тёмно-синий вечер.


("Православная жизнь", 1960 г.)

К новой публикации текст подготовила М.А. Бирюкова


Об авторе:

Монахиня Варвара (в миру Вера Суханова) (ск. 1972), духовная писательница, верное чадо РПЦЗ. Родилась в 1896 г. в купеческой семье. Во время Первой мировой и Гражданской войн служила сестрой милосердия. С последними частями Белой Армии оставила Россию. Работала учительницей в русской гимназии в Панчеве (Сербия). В 1929 г. поступила послушницей в Леснинскую женскую обитель в Хопово (Сербия). Несла самые разные послушания: была клиросной, занималась с детьми Хоповского приюта, писала иконы. В 1932 г. была пострижена в монашество. В 1950 г. вместе с другими сестрами обители переселилась из Югославии во Францию. Мать Варвара много писала. Её статьи и рассказы появлялись еще в «Православной Карпатской Руси» (впоследствии «Православная Русь») и в приложении «Детство во Христе», когда Братство преп. Иова Почаевского находилось ещё на Карпатах, во Владимировой. Составила около четырёхсот «Житий святых для детского и юношеского возраста», которые под инициалами «М. В.» (Монахиня Варвара) вначале публиковались в журнале «Православная жизнь», а затем отдельными выпусками издавались в Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле (всего было напечатано двадцать таких сборников). М. Варвара мирно скончалась после продолжительной болезни 27 ноября (10 декабря) 1972 г. в Леснинскомъ монастыре (Провемон, Франция).

© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017