 Виктор АКСЮЧИЦ. РУССКИЙ ХАРАКТЕР. РУССКАЯ ИДЕЯ. Ч. 1.
Христианство воспитывает чувство высшей ценности и неповторимости каждого человека. В христианской культуре развивается персоналистическое отношение к миру, утверждающее главенство личностного начала. Развитие личностного самосознания протекало двумя путями. На Западе – на основе развитых традиций индивидуализма и унаследованного римского права. У молодого русского народа коллективистские установки преобладали над индивидуалистическими, поэтому русская душа органично восприняла православную соборность. Отсюда слабое чувство индивидуального права и невысокий уровень правосознания. Однако русская соборность содержит потенцию своеобразной персоналистичности. В начальном «роевом» (выражение Льва Толстого) жизнеощущении человек ещё не осознает себя как индивидуальность и не требует своих прав. В нём отсутствует индивидуалистическое представление о том, что индивидуум может отстаивать свои права, даже ошибаясь. Традиция православной соборности развивала в русском человеке чувства братства, любви, милосердия, которые основаны на признании абсолютной ценности другого человека. Христианское смирение, кротость не подавляют индивидуальность, но воспитывают любовное отношение к другому человеку. Братская любовь утверждает личностное достоинство любящих. Тот, кто бесконечно любит и ценит своего ближнего и взыскует его спасения, не захочет силой загнать его в рай. Новозаветная любовь, пробуждающая чувство самоценности личности («суббота для человека, а не человек для субботы» – Мк 2:27), утверждает персоналистические устои.
По-другому персоналистическое пробуждение происходит в атмосфере православной соборности. Собор – это единение людей в Боге, поэтому соборное жизнеощущение воспитывало в православном человеке чувство личной связи с Богом и личной ответственности перед Богом, когда каждая самоценная душа внемлет Богу. С другой стороны, люди в Боге наиболее открыты друг другу и ценны друг для друга. Поэтому человек наиболее человечен (то есть персоналистичен) сам по себе и в отношениях к другим не через индивидуалистическое самоутверждение, а через соборное взаимоотношение. Православное воспитание и государственное строительство в идеале были направлены на защиту человека от смертоносных стихий, грозящих его существованию, на создание условий для жизни и формирования личности. Таким образом, и в неиндивидуалистических формах русской идеи укоренена персоналистическая устремлённость.
Русская идея воспитывает специфическое понимание свободы. У свободы два аспекта. Первый – свобода от: от внешнего давления, контроля, авторитета. Борьба за такую свободу характерна для народов Западной Европы и приводит к развитию формального права и правосознания. Закон гарантирует свободы – защищает от внешних посягательств на свободу личности. Второй аспект свободы – свобода для: свободное внутреннее самоопределение. При всех правах на свободу можно оказаться внутренне несвободным, не стремиться свободно творить себя. Полнота свободы объединяет обе её формы, рождая чувство свободной ответственности: поступок является вполне свободным, если принимается ответственность за его последствия.
В русской идее развивался второй аспект свободы. Для русского человека характерна не борьба за свободы, но стремление по воле пожить. Взыскуемым идеалом является воля вольная – самоосуществление по потребности души и сердца. Он стремится к новым жизненным обстоятельствам и независимому самоощущению. Такую вольготность души можно удовлетворить на безбрежных русских просторах. Русский народ может терпеть тяжкие обязанности и закрепощение, если оно является велением долга, но он не выносит неволи как жёстко регламентированной жизни и ограничения жизненного пространства. Клетка, даже золотая, – хуже обременённой жизни. Стремление к воле выделяло в народе пассионариев – организаторов новых форм жизни и осваивателей новых пространств. В порабощенных массах народа всегда была сильна тоска по вольной воле.
Воля – это природно-душевная стихия индивида, его природный и душевный энергетический вектор. На низшем уровне необузданная природная воля являет слепое своеволие самости. На высшем – одухотворенная воля вплетается в свободное самоосуществление личности. Западноевропейская традиция выстраивает внешние отношения, регламентирует индивидуальные права и свободы во взаимной борьбе индивидуальных воль. Русское Православие нацелено на внутреннее преображение, а не на внешнюю муштру человека, оно ведёт человека к свободе изнутри – через преображение собственной природной воли. Православное внутреннее преобразование человеческой личности больше соответствует христианскому благовестию. Но свойственная русской ментальности недооценка внешних свобод сказывалась, с одной стороны, в слабом развитии правосознания, пассивности в создании правовых гражданских и государственных форм; с другой же стороны – чревата подменой свободы воли безудержным своеволием.
Русское органичное право создаётся добром, а не силой (не в силе Бог, а в правде), не взаимным договором для охраны эгоистических интересов, не принуждением и не законом. Специфически русское восприятие – право как незыблемый авторитет правды и истины при наименьшей формальной регламентированности, внутренней органичности и цельности. Русский человек всегда чувствовал, что за юридическим правом стоит закон правды – внутренний закон, помимо земного суда есть высшая справедливость и Божий суд. Не случайно в русском языке изначально слово «правда» означала «закон» («Древнейшая Правда» или «Правда Ярослава» – правовой кодекс, выданный в 1016 году Новгороду). Поэтому формальное право не воспринималось как добродетель, ибо критерием было чувство правды, а не права. Русская идея была нацелена на внутреннее нравственное духовное совершенствование человека и нравственного порядка в обществе более, чем на созидание правовых форм. «В России содержание всегда предпочиталось форме, совесть – букве закона, мораль – силе, а сила – интриге» (И.Л. Солоневич). В этом сказывались «большое доверие к людям и малая любовь к законам» (И.Л. Солоневич). Более того – большая любовь к человеку. Поэтому на Руси «правовая идея не является высшим принципом этики, выше её идея любви, стоящая по ту сторону права и бесправия, вины и отмщения, – идея всепрощающего, всеочищающего добра, навсегда закрывающая истоки человеческой вражды» (В. Шубарт). Отсюда – приоритет внутреннего, духовного авторитета над внешним юридическим и рационалистическим. Жизнь по вере, а не по долгу и обязанности. Правда выше долга, а долг выше права. «Русский склад мышления ставит человека, человечность, душу выше закона и закону отводит только то место, какое ему и надлежит занимать: место правил уличного движения. Конечно, с соответствующими карами за езду с левой стороны. Не человек для субботы, а суббота для человека. Не человек для выполнения закона, а закон для охранения человека. И когда закон входит в противоречие с человечностью – русское сознание отказывает ему в повиновении» (И.Л. Солоневич).
Русская жизнь регламентировалась в большинстве своём не сводами законов и не установленным порядком, а авторитетом традиций, выражающих историческую память народа и национальное самосознание. Поэтому на Руси доминировало прецедентное, а не формальное право. Прецедент схватывает дух права, закон же устанавливает неизменную правовую формулу. Прецедент меняется в восприятии во времени, в зависимости от морально-правового сознания людей. Закон же отчуждается от общества, его породившего. Устное, обычное право истолковывается народом. Записанный закон толкуется кастой законников, судей. «Никогда русский человек не верил и не будет верить в возможность устроения жизни на юридических началах» (Л.А. Тихомиров). Пренебрежение к правовому устроению серединного земного царства таит опасность нравственного срыва, ибо право подпирает и муштрует слабонравие. Своеобразное жизнеощущение открывает новые исторические возможности, в нём заложена подлинно христианская нравственность, мотивированная не формальным моральным законом, а свободной потребностью любви, милосердия и справедливости. Нравственность, основанная не на долге, а на совести и любви, – поступаю так не потому, что должен, а потому, что иначе не могу, – это характерно русская совестливость. Высший идеал русской идеи – торжество правды, справедливости, доброты и любви.
«Русское Православие – наименее нормативная форма христианства. В нём духовный опыт наименее подчинен норме… Русское Православие в лучшем, идеальном своём сознании признаёт авторитет самого воздействующего на нас божественного бытия, самой явленной божественной энергии, то есть авторитет онтологический, а не юридический и не рационалистический… Православие внушало идею обязанности, а не идею права… Православие воспитывало русский народ не нормами поведения, а образами жития святых и культом святости, и центр тяжести религиозной жизни Православие полагало в молитве, которая есть богообщение, а не нормировка жизни» (Н.А. Бердяев). Для русского жизнечувствия добродетель является внутренней душевной потребностью, а не исполнением внешних повелений. Добродетель по нравственным предписаниям, по закону, а не по Христовой любви не вполне добродетельна.
Православие несло русскому человеку не рациональные повеления, а живое свидетельство истины, взывающее к человеку: «Русский народ и истинно русский человек живут святостью не в том смысле, что видят в святости свой путь или считают святость для себя в какой-либо мере достижимой или обязательной. Русь совсем не свята и не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости; она свята лишь в том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни, в то время как на Западе видят высшее состояние также и в достижениях познания или общественной справедливости, в торжестве культуры, в творческой гениальности. Для русской религиозной души святится не столько человек, сколько сама русская земля» (Н.А. Бердяев).
Нравственное и правовое чувство русского человека, основанное на подлинно христианском жизнеощущении, не достигло в русской идее степени самосознания. Было органичное чувство добра и правды, но недоставало незыблемого нравственного сознания и ясного правосознания личности. Этим потенциям русской идеи ещё предстоит развиться.
Глубинный онтологизм Православия воспитывал в национальном характере бытийную установку. Русская идея ориентирована на основоположения жизни, а не на преходящие её формы, на сущность вещей и бытия, а не на бренную их плоть, на истину и правду сами по себе, а не на их житейские отражения. Русский дух тянется к абсолютному, а не к текущему. Поэтому «русскому народу так свойственно философствовать. Русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского хаpактеpа – о смысле жизни, о Боге и вечной жизни, о зле и правде, о том, как осуществить Царство Божие» (Н.А. Беpдяев). Озабоченность высшими и «больными» вопросами – специфически русская черта. Жить, твёрдо стоя на земле, но устремляясь к небесному, всё земное меря вечным, – жизненное кредо русского человека.
Смысл жизни – в спасении вечной души, все достижения на пути спасения отражаются в историческом накоплении добра. Добро откладывается в вечности, но совершается оно в этой жизни. Поэтому жизнь воспринимается как драгоценный дар Божий. Жизнь – самоценна, и потому ценно всё живое, требующее человеческой защиты и бережения. Это выражается в отношении к природе, которая для русского человека является как бы продолжением его души и тела. Это не противопоставленная человеку натура, но то, что при-роде – в роде, в родовом, не чужое, но родное.
В силу бережного отношения к жизни русская идея не склонна к крайностям, но ориентирована на поиск мудрого равновесия между разрывными антиномиями. Истина есть единство многообразия и гармоническое равновесие противоположного. Истина ни одесную, ни ошуюю, а на царском пути. Отсюда русская идея проникнута здравым реализмом, признанием самоценности этой жизни, ценности земного устроения. В одновременной устремлённости к горнему и к земному нет болезненного разрыва, как то представлялось многим. Гармония антиномий лежит в основе христианства, религии Богочеловека, религии преображения и спасения в Боге всего тварного мира. Сохраняя эту бытийную двуполярность, а не срываясь в близорукий спиритуализм или слепой натурализм, русская идея остается наиболее верной истине христианства: цель жизни – за пределами земной жизни, но путь к ней лежит только в пределах мира сего; в этом высшее значение жизни. Религиозный радикализм – устремлённость к горнему – делает русскую идею умеренно реалистичной в прагматике жизни. Русскую государственную, общественную, церковную и бытовую жизнь устрояют здравый смысл, жизненная мудрость и опыт. Мудро-покойны и светло-реалистичны святые Сергий Радонежский, Нил Сорский, Серафим Саровский. Инстинкт упорных строителей, а не радикальных реформаторов господствует у большинства русских князей и царей, у русских тружеников. Главная магистраль русской истории ведёт через поиск разрешения конфликтов и противоречий жизни, поиск узкого пути истинной жизни. Без инстинкта равновесия и спасающей середины русский народ был бы раздавлен испытаниями. Маниакальный энтузиазм проистекает из слепой и ложной веры: в иосифлянстве, в опричнине Грозного, у никонианцев и раскольников, у Петра I. Все крайние цели, методы и средства в русской истории были срывами в русской идее и изменой русскому характеру. Осторожное напряженное устроение жизни, а не радикальные переломы позволяли создать условия для духовного воспитания людей. Реалистичность русской идеи замыкается на её онтологичности, земля соединяется с небом.
Может быть, с этим мудрым реализмом связано то, что Православие, по словам Н.А. Бердяева, не ставило «слишком высоких нравственных задач личности среднего человека, в нём огромная нравственная снисходительность. Русскому человеку, прежде всего, было предъявлено требование смирения… Смирение и было единственной формой дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться».
Характерное русское смирение – это смирение перед Божественным авторитетом: смиренно открыться голосу Божиему и смиренно следовать ему. Смиренно принять бремя Креста Христова – креста жизни, смерти и воскресения. В этом дерзновенном христианском смирении проявляется понимание трагического земного пути к небу.
Из всего этого проистекает неискоренимый оптимизм русской идеи, русского Православия и русского характера. Русский человек в суровейших условиях приучался принимать жизнь такой, какая она есть, но во имя того, какой она должна быть. Не тяготиться жизнью, любить всё живое в ней. Глубокая вера и ощущение мира иного позволяли ценить жизнь и радоваться ей как тяжкому, но благодатному пути в Новую Жизнь. Если буддийская вера – это бестрагичный унылый пессимизм, античное отношение к жизни – это трагический безысходный пессимизм, то христианство воспитывает чувство трагического оптимизма – переживания трагедии жизни и смерти в светлом уповании. Русская идея, как глубоко христианская, проникнута ощущением жизни как Креста Христова: через Крест – Воскресение, смертию смерть поправ. Отсюда острое чувство трагизма смерти, невозвратности в пределах жизни посылаемых ею потерь, но отсутствие безблагодатного и безысходного ужаса смерти. Смерть богопротивна, это величайшее зло, но Христос пришёл, чтобы вырвать жало смерти, и человек с Христом и во имя Христа преодолевает смерть. Смерть разрушает жизнь, но она и итожит жизнь, снимает крест жизни и выводит за пределы земной жизни. Такое христианское антиномичное отношение к смерти характерно для русского человека. Отмаялся, отмучился, – говорит умудрённый русский человек об умершем. Кто-то из писателей сказал, что такую подготовленность к смерти можно увидеть только в глазах русских старушек.
Просветляющая вера и глубокий оптимизм наделяют русского человека невиданной исторической выживаемостью. Глубокая укоренённость в неотмирном позволяла твёрдо стоять в зыбком мире и сохраниться как единый народ. Несокрушимая и упорная выживаемость является не только биологической силой крови, но и жизненным принципом русского человека, ибо без него в истории не оказалось бы ни народа, ни его идеи. Бытийный оптимизм русского характера позволяет народу пережить страшные катастрофы, устоять перед невиданными испытаниями, подниматься после глубокого падения и восставать преображенным под крест жизни, на Крест Христов.
Совокупность свойств русской идеи наделяла народ зарядом исторической динамичности. Русский народ – это народ упорных и трудолюбивых строителей истории, освоителей, преобразователей хаоса в организованную жизнь. Работа для русского человека – это не унылое тягло, а благодатный крест. Русский человек призван любить труд, и он любит трудиться. Стремление освоить девственное, придать дикому гармонию и лад, создать новые формы, восстановить разрушенное – привело к культурному освоению огромных суровых пространств, к организации на них цивилизованной жизни.
Бог и Отечество – формула русской идеи. Православие воспитывало русского человека в служении высшим ценностям, в устроении земного дома по образу Царства Небесного. Православие является органичной школой воспитания русской души, лоном формирования русской идеи. Как писал Ф.М. Достоевский, «народ русский в огромном большинстве своём – православен и живёт идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею отчетливо и научно. В сущности, в народе нашем кроме этой “идеи” и нет никакой, и всё из неё одной исходит, по крайней мере, народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим. Он именно хочет, чтоб всё, что есть у него и что дают ему, из этой лишь одной идеи и происходило. И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и выходит до нелепости не из этой идеи, а смрадного, гадкого, преступного, варварского и греховного. Но и самые преступник и варвар хотя и грешат, а всё-таки молят Бога, в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их и смрад и всё бы выходило опять из той излюбленной “идеи” их».
Глубина и возвышенность русской идеи наделяли русских людей сильным чувством патриотизма. Земное Отечество дано человеку и народу для поисков спасения, для обретения Отечества Небесного. В русском патриотизме сказывалось безотчетное чувство общности национальной судьбы и уникальной миссии русского народа. Миссия народа – в служении Мессии Христу. Сохранить православную веру и быть свидетелем её перед другими народами – эта миссия рождала патриотическую гордость, которая покоилась не на индивидуалистической и националистической, а на мессианской основе. Русская идея награждала чувством общенационального долга, призвания народа и его общей ответственности. Западноевропейский патриотизм определялся идеей государственного единства. Своеобразие русского патриотизма – в ощущении народом единства своей веры и земли даже вопреки государственной раздробленности. Соединяло народ не только государство, но и религиозно-мессианская идея. Сила патриотических чувств заставляла объединяться перед вторжением извне, которое грозило лишить народ исторической самобытности, отнять родное лоно, где в труде и муках нарождался и оформлялся путь национального призвания и спасения. Это чувство ревнивого и ревностного религиозного патриотизма могло переходить в терпимость к собственным недостаткам и к своим тиранам: лучше худое, да своё, чем лучшее, но чужое. Избежать такой крайности можно было только в равновесии свойств русской идеи.
Стержнем русской идеи являются концепции Святой Руси, которая была сформулирована Максимом Греком (ок. 1475–1556), и Москвы – Третьего Рима, которую сформулировал псковский старец Филофей (ок. 1465–1542).
Святая Русь в русской идее – это духовный идеал царства правды и справедливости, любви и добра, по которому должна отстраиваться Русь историческая. Этот вселенский и универсальный идеал не сводится к политическим, географическим или этническим понятиям: «Святая Русь – категория едва ли не космическая. По крайней мере, в её пределы (или в её беспредельность) вмещается и ветхозаветный Эдем, и евангельская Палестина… У Святой Руси нет локальных признаков. У неё только два признака: первый – быть в некотором смысле всем миром, вмещающим даже рай; второй – быть миром под знаком истинной веры» (С.С. Аверинцев). Только русское народное сознание настолько возвышенно и многозначительно именовало свою страну: не добрая старая (как Англия), не прекрасная (как Франция), не сладостная (как Италия), не превыше всего (как Германия), а Святая Русь. «Ни одна из христианских наций не вняла самому существенному призыву Церкви именно к святости, свойству Божественному». Только Россия «дерзнула на сверхгордый эпитет и отдала этому неземному идеалу своё сердце» (А.В. Карташёв).
Старец Филофей обращался к Василию III: «Яко вси христианские царства придоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть росейское царство, два убо Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти». Это развитие древней христианской идеи вечного града – хранителя правды: под напором мирового зла Вечная Жена должна бежать от змия дальше в пустыню, вечный град от греков «переходит» к другому народу. Москва – Третий Рим является альтернативой второму – павшему Константинополю. Русь остается единственной не завоеванной православной страной. В этой ситуации Русское государство и Русская Церковь осознают свою вселенскую миссию и вселенскую ответственность в защите и несении православной веры.
Миссия русского народа – открыться учению Мессии и устроить жизнь по Христу. Русь должна быть государством правды, ибо не в силе Бог, а в правде. Миссия Москвы – Третьего Рима – отстоять и сохранить чистоту Божией истины, замысел Творца о творении, нести её всем народам, но не насилием, а примером бескорыстного труда и служения. Русское государство собирает и присоединяет земли не для русского народа, а для утверждения православной веры. Поэтому «и ромейская и московская государственности открыты для тех, кто примет их веру. Оборотная сторона такого универсализма – слабое развитие мотива природной связи между этносом и его государством; основания в обоих случаях не природные, а скорее сверхприродные» (С.С. Аверинцев). Соответственно, государь в таком государстве призван руководствоваться прежде всего религиозной миссией, ибо «царь есть как бы живая икона Бога, так же как вся православная империя – это икона Царства Божьего» (Г.П. Федотов). Эта политическая концепция провозглашает не хилиазм, в котором выражалось стремление установить тысячелетнее Царство Божие в границах мира сего. Это стремление руководствоваться в земном пути светом надмирного Нового Неба и Новой Земли. Во тьме мира сего может светить и вести только идеал Воскресения Христова – воскресения человека в Боге и Бога в человеке.
Русская идея – это великий национальный идеал, во имя её совершались великие дела. Русская идея укоренена в русском жизнечувствии. Она была внутренним ориентиром жизни, даже если не осознавалась вполне, и в том случае, когда ей переставали следовать. «Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чём её полагает, как её себе представляет, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чём молитвенно плачет. А идеал народа Христос» (Ф.М. Достоевский).
Таковы основоположения русской идеи, которые проявились к XVI веку. Не всегда они осознавались вполне либо сознавались частично. Но национальные идеалы были конституирующей доминантой в жизни русских людей. Так освященные традицией формы русской жизни описывает Иван Солоневич: «1. Нация – или, лучше, “земля” – как сообщество племён, народов и даже рас, объединённых общностью судеб и не разделённых племенным соперничеством. 2. Государственность как политическое оформление интересов всей “земли”, а не победоносных племён, рас, классов и прочего… Общенациональная надклассовая власть, которая каждому классу указывала бы его место и тягло… 3. Легитимная монархия как централизованная выразительница волевых и нравственных установок “всей земли”. 4. “Неотъемлемое право” этой “земли” на своё “земское” самоуправление, на все связанные с этим свободы. 5. Максимальная в истории человечества расовая и классовая, религиозная и просто соседская терпимость. 6. Максимальный в истории человечества боевой потенциал этого “сообщества”, “нации”, или этой “всей земли”. 7. Самое длительное в истории мира упорство той традиции, которая неизвестным нам путём, когда-то родилась где-то на великом водном пути».
За двести лет до катастрофы начала ХХ века, при Петре I, русская идея перестала быть общегосударственной идеологией, подвергалась гонениям, была вытеснена из сферы интересов образованных сословий. Пётр искусственно создал правящее сословие, чуждое русской идее и русскому духу. Далее русская идея развивалась подспудно, возвращаясь в официальную культуру фрагментарно. Жизнь русского народа была преисполнена стремлением к своему идеалу, многотрудным его историческим обогащением. Всё лучшее в русской истории проистекает из русской идеи и кристаллизуется в национальный идеал.
Забвение национального идеала правящим слоем было метапричиной революции 1917 года. «Возможна мутация и разные изменения под влиянием революции. Но Божий замысел о народе остаётся тот же, и дело усилий свободы человека – оставаться верным этому замыслу… Идея народа, замысел Божий о нём остаётся и после того, как народ пал, изменил своей цели и подверг своё национальное и государственное достоинство величайшим унижениям… Россия как Божья мысль осталась великой, в ней есть неистребимое онтологическое ядро, но народ совершил предательство, соблазнился ложью» (Н.А. Бердяев). С 1917 года русская идея оказывается во многом противоположной государственной и официальной жизни. Огненный опыт выжигает наносное в русской идее и наделяет её новыми качествами. В народе образуется внешняя и внутренняя духовная эмиграция – попытки отсечь в себе раковую опухоль идеологии смерти и разрушения, изжить её метастазы. С девяностых годов ХХ века идёт возвращение изгнанных сынов Отечества. Тело России ещё в судорогах и конвульсиях, но душа просыпается после горячечного состояния.
|
