Купить

В нынешнем номере «Гражданина» помещается продолжение весьма замечательной статьи г. Гусева, озаглавленной «Живой вопрос нашей Церкви». Уже по мысли своей она за­мечательна тем, что есть первый живой голос, исходящий из нашей внутренней общественной жизни, как протест против мертвого духом и исключительно утилитарного направления нашего нынешнего образования.

На сих же днях, в одной из почтеннейших наших русских газет, в номере 92 «Современных Известий», мы прочитали статью одного из многих студентов, коей смысл есть тоже протест, – протест против мертвого преподавания вне всякого общения учащих с учащимися, необходимого как помощь все­стороннему развитию молодежи.

За сим перед нами письмо одного с.-петербургского 16-летнего гимназиста к своей матери, в котором он просит ее взять назад из гимназии, так как ему «ужасно трудно и неприятно», но не от латинского и греческого, а от дурных отношений к нему товарищей, смотрящих на него и на троих еще других учеников, как на каких-то зачумленных за то только, что они читают такие-то книги, а не другие, и даже за то, что верят в Бога, и не хотят изменять своих понятий о разных предметах.

Итак, вот бесспорно живые голоса, раздающиеся из трех разных миров нашего учебного мира одновременно. Они зна­менательны потому, что в них не идет речь о той или другой системе, а заключается протест против известных проявлений духа в нашем мире учащихся.

И когда же раздаются эти голоса? Именно тогда, ког­да заканчивается учебная реформа с одной стороны, и когда с другой стороны в журналистике нашей, на дымящихся еще развалинах кровавого боя за классицизм и за реализм возбуждается новый вопрос: чем поднять уровень образования вашего духовенства: реформой ли их заведений или уничтожением их посредством перевода учащихся духовного звания в наши светские учебные заведения?

Учебная реформа! Как легко пишется и произносится это слово, как легко разрешаются ее многосложные и многосторонние задачи, как легко, кажется, об этих темах, спорить, спорить до ненависти, спорить до исступления, и, отстаивая здесь такой-то язык, там такой-то предмет, здесь такое-то ко­личество учебных часов, там какую-то цель общего развития, все это прикрывать и оправдывать словом учебная реформа. А часто ли, когда произносится это слово, приходится нам при­задумываться над тем, какое другое слово заключено в этих двух словах? Слово это: юношество, наше русское юно­шество. Для гражданина, который любит свое государство, какое из живых представлений может быть святее, дороже и живее представления о юношестве своего государства; ибо будущность государства и его юношество – это одно и то же. Но когда мы толкуем об учебных реформах, часто ли мы, в то же время, вдумываемся настолько глубоко в мир нашего юно­шества, чтобы быть в состоянии совладать с вопросами вроде следующих: нужна ли действительно эта, а не другая реформа, действительно ли стало хорошо нашему юношеству от той или другой меры, вправду ли будет ему лучше от такой-то допол­нительной реформы и т.д.

Мы заговорили о трех протестах, исшедших из среды нашего учащегося мира: один против духа мертвых отноше­ний профессора университета к студентам; другой, обстоя­тельный, полный, в виде осмысленного результата целого прожитого периода жизни, протест против утилитаризма в воззрениях молодежи на науку, мешающего уже с ранних лет правильному развитию умственных сил вообще и духовной жизни в особенности; третий – протест юноши против духа его класса, с которым он сродниться не может, потому что сродство это обусловлено требованием полного отречения от религии. Спрашивается: послужит ли одна из многих учебных реформ ответом на один из сих трех протестов. Сомне­ваемся; и чем более мы об этом думаем, тем более нам кажет­ся, что в обращение с таким вопросом, как способы обучения юношества, мы должны внести что-нибудь более глубокое, более живое. Это более глубокое, более живое, недостаю­щее в обращении с вопросом о нашей учащейся молодежи, есть не что иное, как любовь, та великая сила, отличающая наш мир от языческого, которая ни для какой цели и ни для какого лица, не дозволяет личные интересы ставить выше интересов ближнего, интересов общественных, но, вместе с тем, требует, прежде всего и главнее всего, правды, всегда правды, во всем правды.

Слова эти не фразы. Уметь любить не так легко, как кажется, когда дело идет о таких предметах, как свое государство или юношество своего государства. Тут требования любви и требования правды являются в силу своего проис­хождения от религии и нравственности до того строгими и недоступными для какой бы то ни было сделки, что не вся­кий устоит против соблазна и не поддастся в угоду какому-нибудь мелочному, личному интересу, на то или другое, большее или меньшее покривление душой. В таких вопро­сах любовь не есть одно безличное чувство; напротив, она есть живая, деятельная сила, побуждающая носителя ее идти на непобедимый бой со всеми проявлениями и представите­лям лжи, какие бы они ни были, во имя блага того государства, и того юношества, которых он любит. Оттого педагог, который для своего государства слагает теории воспитания из твердых начал религии, нравственности и национально­сти с одной стороны, а с другой – из уступок на счета тех же начал, потворствующих популярности, утилитаризму, космополитизму, или просто индифферентизму в деле веры и нравственности, и таким образом служит одновременно и Богу и мамоне, – такой педагог, очевидно, не умеет любить ни свое государство, ни его юношество, и приготовляет ему для будущности опасности серьезные. Каждый из нас был на школьной скамье, и живо мы помним, как приятно нам было, когда учитель или профессор, говоря прозаическим языком, к нам подлизывался, или за нами ухаживал, покупая свою меж­ду нами популярность, сегодня осмеиванием такого-то принципа, завтра насмешкой над таким-то писателем, послезавтра рассуждением о том, какие мы имеем права или изложением перед нами модных идей, освобождающих нас от веры в то, что мы считали для себя обязательным, и т.д.

Но живо помним мы и то, что происходило в нас после: как иные из нас через несколько лет презирали того же учителя, называя его подлецом, и, напротив, какое глубокое уваже­ние западало к нам в душу к тем из учителей или профессоров, которые, глядя на нас как на учеников, не считали нас гражда­нами, и когда дело шло о началах веры и нравственности, об обязанностях наших к науке, бывали к нам неумолимо стро­ги, не признавая за нами никаких других прав, кроме права на любовь и уважение к нам. Откуда, спрашивается, явилась в нас эта перемена чувств? Из очень простого и ясного созна­ния, что учителя и профессора, нам льстившие, нам вредили, и если угождали нам, то вовсе не потому, что нас любили, а потому, что для них было это выгодно, как легкий способ до­бывать популярность, и что, в сущности, им все равно было, что мы, кто мы и что из нас выйдет; с выходом из класса мы становились для него не только чужими, но смешными, и жал­кими, и глупыми. Но этого мало: презрение к таким учителям и профессорам раздалось и закреплялось в нас сознательным чувством тогда, когда мы начинали в столкновениях с жизнью чувствовать, что эти льстившие нам профессора не только нам ничего не дали для борьбы с жизнью, но, напротив, сказали нам вещи, которые оказывались ложью, и этим ослабили в нас способность к самодеятельности, предоставив нас самообольщению и иллюзиям. Совершенно иное дали нам профессора, смотревшие на нас, как на учеников, и заронившие в нас се­мена таких начал, которые, оказывалось, имели для нас силу и прелесть помощи для борьбы с жизнью и давали нам ключ к пониманию того или другого явления в нравственной нашей жизни. С этими семенами, добытыми от них, мы приобретали в то же время убеждение, что насадившие их в нас наставники и профессора любили нас и уважали правду.

И вот то, что со многими из нас, как с учениками, в тесном мире школы делали искавшие популярности учителя и про­фессора, то же самое в широких размерах целого умственного мира нашего нынешнего общества делала и делает наша совре­менная, так называемая передовая литература, журнальная в особенности, как самая распространенная из всех ее отраслей.

Ни в одном вопросе этой литературой не внесено столько лжи, как в вопросе о нашем учащемся юношестве. Оставляя в стороне вопрос, сознательно или бессознательно внесена была ею эта ложь, отметим здесь только главные ее проявления.

1) Когда впервые, 16 лет назад, заговорили о том, что общество имеет нужду в гораздо большем числе учащихся, передовая литература из ложной любви к юношеству заявила о каких-то правах юношества; юношество им поверило и дорого за них поплатилось; благороднее поступила бы эта литерату­ра, если бы напомнила юношеству, что пока оно учится, оно никаких прав от прогресса получить не может.

2) Явилась потребность изменения учебных программ с целью их расширения. Передовая литература этим вопросом не ограничилась. Она заявила о потребности новых основ для воспитания вообще; она заявила об утилитаризме, как об этой новой основе, взамен старых, заключавшихся в религии, нрав­ственности и идеях народности.

3) Но всего этого для передовой нашей журналистики было мало. Надо было поддерживать эти новые нелепые мысли как брандеры, пущенные в мир нашей молодежи. И вот явля­ется целый отдел литературы раззадоривающих полунамеков, недосказанных разжигающих мыслей, имевших целью созда­вать какие-то порывы, стремления, фантастические полуобра­зы, миражные цели, призрачные поприща деятельности, в по­гоню за которыми должно было мчаться воображение бедного нашего юношества.

Затем, сделав свое дело, передовая эта литература остановилась, ибо дальше на этом пути идти не могла. Но, увы, результаты ее дела были неизмеримо велики. Пущенная в по­гоню за миражными целями, не опираясь ни на одну прочную основу воспитания, молодежь разбивалась об жизнь как об стены, на которых хотела хватать тени, и, чувствуя свое бес­силие, бессилие науки, бессилие школы, озлоблялась против препятствий, то есть против жизни, и начинала ее без всяких сил, без всякой веры, без всякой любви, но с множеством целей и безграничной самоуверенностью.

Это был один результат. Другой был не менее печален. Передовая эта журналистика принудила замолчать всякого, кто мог бы о юношестве заговорить иначе. Замолчала Церковь, замолчало общество, замолчала семья. Любовь к нашему юно­шеству, честная и правдивая, не получала, таким образом, до­ступа к вопросу о его образовании.

Третий результат был еще печальнее. Передовая эта журналистика явилась какою-то силой и не для одного юношества. С нею стала считаться наша учебная школа, и как бы из уважения к ней все совершившиеся учебные реформы как будто проскользнули над основами воспитания, над жизненной ее сущностью, и коснулись только внешней стороны учебного дела.

Таким образом, в нашем учащемся мире осталась неизобличенной ложь, а в обращении со всеми вопросами этого мира осталось отсутствие любви. Никто не смел полюбить юноше­ство наше честно.

А между тем те три протеста, о которых мы выше заявили, доказывают, что давно настала пора во имя любви к рус­скому юношеству, во имя серьезных интересов государства и во имя правды ложь назвать ложью и изобличить ее при ярком освещении дневного света.

Тогда выскажутся не одни эти три протеста, но гораздо более. Раздадутся тысячи голосов родителей, которые скажут: мы научили детей своих веровать в Бога, вы из них сделали не­верующих ни во что, мы научили детей наших уважать роди­тельскую власть, они ее не признают, мы думали, что они бу­дут русскими и станут любить свое отечество, а они над этою любовью смеются...

Но не одни голоса родителей раздаются в виде протеста. Прислушаемся к общественной внутренней нашей жизни, и мы услышим и там жалобы вроде следующих: нам нужны свежие, здоровые силы молодежи, а вы нам присылаете разоча­рованное, дряблое и практически несостоятельное, и нервами расстроенное поколение, которое хочет учить, а не учиться, ломать, а не созидать, разубеждать, а не верить...

Далее. Войдем в самую среду молодежи: что мы услышим и увидим? Мы услышим юношей, жалующихся на то, что их натуры чего-то жаждут, но им этого не дают, что их юные умы слагают тысячи вопросов, но никто и ничто не дает им на них ответов, что они обременены уроками, но ничему не научаются, что им душно, тесно и для нравственного, и для умственного мира в этих сферах учения, что им нужно обще­ние с жизнью, с людьми, но нет общения, нет простора, нет достаточного воздуха для вдыхания в себя жизни; потом мы увидим юношей, томимых сомнениями и внутренней борь­бой, – нет им помощи, они гибнут под гнетом сомнения, пере­ходящего в безверие и безначалие; потом мы увидим юношей, которым нет другого исхода на заре жизни, как самоу­бийство; потом мы увидим сотни юношей, которые изо всех сил рвутся кончить курс гимназий и не могут, и как пчелы, не добравшиеся до ульев, падают и гибнут, потом мы увидим юношей, которые хотят научиться чему-нибудь, но не могут, ибо жизнь, их обставляющая, не позволяет им идти далее свое­го уездного города; потом мы увидим юношей, которые кончи­ли свои гимназические и университетские курсы, но больные, измученные, ни во что не верящие, ничего не знающие, не зна­ют даже, с чего начать; бросаются на одно поприще, провали­ваются, на другое – то же, на третье – еще хуже, и которым, в конце концов, пуля в лоб кажется делом самым обыкновенны­ми, потом, наконец, мы увидим... способных и честных юно­шей, умирающих с голода в те минуты, когда кругом их то и дело, что раздаются крики: «Давайте нам честных и способных людей!»

А видели ли наши педагоги-прогрессисты юношей, умирающих с голоду или кончающих жизнь самоубий­ством? Не думаем, ибо если бы они хоть раз увидели такое зрелище, они пережили бы такой нравственный переворот, после которого не хватило бы духу основывать воспитание на утилитаризме.

Но, что значат все эти протесты, все эти противоречия, что значит это главнейшее и поразительнейшее из всех противоречий: честные и способные юноши подчас не знают куда деваться, а жизнь вокруг таких умирающих с голода юношей требует их в деятели, громко и неотступно.

Это значит, что жизнь, наша русская народная жизнь, требует одного, литература проповедует другое, а школа дает третье, и это третье есть не что иное, как обучение, основанное на попытке согласить требования литературы с требованиями жизни, но соглашение, происходящее из уступок там и в том, в чем уступки немыслимы и невозможны без ущерба для госу­дарства и для юношества прежде всего. Благодаря этим уступ­кам извращен дух образования нашего юношества; благодаря этим уступкам, искажены основы нашего воспитания, и, нако­нец, благодаря этим уступкам парализована и самая утилитар­ная сторона нашего образования.

Кажется нам, вникая глубже в наш мир педагогики, нетрудно в этом убедиться. Как мы уже сказали, то, что делали с нами наши учителя, когда они нам льстили и добывали себе этим путем популярность, то же последние 15 лет неизменно делает и относительно общества, и в особенности относитель­но юношества, наша передовая журналистика. Учителя наши не могли нам льстить и нам угождать в ущерб учебной про­граммы, ибо все, что в ней было, все то требовалось от нас на экзаменах, но зато они могли эксплуатировать нашу глупость на счет основ нашей духовной и умственной жизни, то есть всего того, что мы, будучи в стенах заведения, не могли ни понимать, ни ценить иначе как абстрактно: например, поня­тие о вере, о патриотизме, о долге безусловного повиновения закону, об уважение к родителям, к авторитетам литератур­ного мира и т.д.; словом, все то, что мы могли понимать не­правильно или лживо, без малейшей опасности пострадать за то на экзаменах. Учитель нас принимал за больших, это нам льстило, и мы были от него в восторге. То же самое вот уже 15 лет делает наша либеральная журналистика; не имея понятия о том, что значит «любить юношество», она говорит ему об утилитаризме, об общем развитии, об общеобразователь­ных гимназиях, о великих современных задачах, о призвания нынешнего поколения, но об одном только умалчивает, и тем умалчиванием покупает себе популярность и влияние на юно­шество: умалчивает об основах воспитания, о религии, нравственности и национальности в деле образования, то есть о том, без чего никакое воспитание немыслимо, потому что оно является чем-то мертвым, лишенным силы для борьбы и средств для достижения целей.

Какой же результат этого отмалчивания нашей передовой литературы насчет основ нашего образования? Взгля­ните на наши школы: везде вы в них найдете в массах от­сутствие религии, отсутствие твердых и ясных понятий о нравственном долге, и, наконец, полное отсутствие чувства национальности: это русские школы по названию, но русско­го в них ничего нет!

Какой же результат этих школ, где отсутствуют основы воспитания? Наша жизнь, где во всех слоях и во всех положениях недостает в нашей молодежи, да и в нас самих, нрав­ственной силы для борьбы, инициативы к противодействию всяким проявлениям лжи в какой бы то ни было области, и, наконец, практической умелости взяться за жизнь.

В недавней борьбе классицизма с реализмом в нашей жур­налистике случился один факт, поразившей нас своей ложью, но который прошел незамеченным для общества, несмотря на свою громадность. Когда заговорили о классических гимнази­ях, вся передовая литература стала кричать: не нужно нам классиков, нам нужны столяры, сапожники, механи­ки. Когда заговорили о необходимости утилитарного, т. е. чи­сто практического образования, реального, та же литература закричала еще громче: не нужно нам ни сапожников, ни механиков, нам нужны развитые люди вообще.

Факт этот должен поразить всякого, кто смотрит на вещи хладнокровно и беспристрастно, ибо он-то и доказывает, что при таких воззрениях передовой нашей литературы на дело народного образования, не может быть и речи о согласовании русской школы с ее требованиями.

Раз что эта либеральная литература оказалась несостоятельной, и, желая принести делу пользу, причинила вред; раз что она внесла в вопрос о воспитании такую путаницу поня­тий, благодаря которой доселе нельзя увидеть ясно и с первого раза истину в этом вопросе жизни или смерти для России, оче­видно, приходится внимать другим голосам и сообразоваться с другими потребностями.

Но какие это голоса и какие это потребности? Думаем, что не ошибемся, если скажем: это те именно голоса и те имен­но потребности, которым наша передовая журналистика не да­вала высказываться, и с которыми поэтому устроители судеб нашей школы не имели возможности сообразоваться.

Прежде всего является Церковь.

Спрошенная насчет этого вопроса, Церковь ответит: нужно, чтобы в основу образования легла религия, а конечной целью воспитания было образование христианина.

Спрошенное государство скажет: нужно, чтобы воспитание создавало, прежде всего, русских людей, вступающих в жизнь с любовью беспредельной к своему государству и народу, развитым людей, физически и умственно, людей, способных к перенесению всех тяжестей работы и дела, на­конец, практических людей; а с другой стороны, нужно, чтоб воспитание давало честных, нравственных, стойких и муже­ственных людей, и т.д.

Спрошенная семья ответит: мне нужны хорошие сыновья, хорошие мужья, – хорошие отцы, хорошие братья. Спро­шенные тысячи сфер деятельности нашего государства скажут вам: нам нужны знающие твердо и хорошо свое дело русские люди. Заметьте: русские люди. Кого ни спросите, к чему не прикоснетесь, везде вам предъявят, прежде всего, требование на то, чтобы: образование делало из юноши 1) человека и 2) русского. Если оно не дает нашему государству того и друго­го вместе, оно негодно и вредно. Но этого мало. Спрошенные поодиночке юноши скажут: нам нужно такое воспитание, чтоб мы на все наши вопросы и сомнения находили в воспитыва­ющем нас обществе ответы, нам нужно дать такие сведения, чтобы мы их могли и знать и применять к делу, нам нужно, чтобы мы во что-нибудь имели верование, что-нибудь могли бы любить как идеал, чтобы в нашей жизни мы чувствовали себя бодрыми, и жизнь нас не ломала бы; словом, чтобы мы могли быть полезными русскими деятелями.

Соедините все эти ответы, подведите под них итог, – что вы получите? Вы получите требование русских хоро­ших людей.

А может ли учебная школа дать хороших русских людей, не положив в основу своего образования вечный идеал христи­анской религии, истекающие из него начала нравственности и идею русской народности?

Сомнительно. По крайней мере, доселе ни единое государство образованного мира, кроме Франции, не пыталось класть в основу воспитания своего народа другие идеи, и вряд ли мы поступили бы основательно, взяв за образец Францию, или, повинуясь передовой литературе, изобрели бы новую си­стему образования с утилитаризмом в его основе. Но как этого достигнуть, чтобы образование давало хоро­ших русских людей?

Раздастся голос в литературе честной, голос студента, требующий общения с ними профессоров. Прислушайтесь к этому голосу: вы можете быть уверены, что голос этот – только намек на целый ряд потребностей духовного мира студентов, тщательно придавливаемых ими же самими из стыда и страха либеральной печати; приподнимите таинственную завесу, отделяющую жизнь от мира учащегося юношества, войдите в него глубже, и перед вами раскроются все его потребности: вы увидите, что требование студентов общения с профессорами значит требование любви к себе; вы увидите, что не одного общения со студентами надо требовать от профессоров, но гораздо большего, а именно, что­бы среда этих профессоров не дозволяла никому из своих ронять святое звание профессора ухаживанием за молоде­жью во имя популярности и модных идей, вы увидите, что не одного общения с профессорами требует наша молодежь, но общения с целой Русью, с ее прошедшим, настоящим и будущим, общения с обществом во всех его слоях, общения со всеми мнениями, общения с семьей, общения с бесконечным разнообразием вопросов и способов их разрешения; вы увидите, что если она увлекается, эта молодежь, и сбивается с пути, то виновата не она, а мы, потому что не возвыша­ем голоса против литературной лжи и не умеем отстаивать ни своей религии, ни своей народности, ни основы всякого нравственного воспитания, ни действительных требований нашего общества; словом, мы увидим, что молодежь наша идет не прямым путем, потому что другого не знает, а не знает его потому, что наш педагогический мир есть не что иное, как арена постоянно схватывающихся между собой бойцов за теории, забывающих в пылу схватки и про Рос­сию, и про ее юношество.

Дайте России образовывать своих детей на свободе, т. е. всеми средствами, которые она имеет, не стесняйте ра­мок и программ училищ внутри России, расширьте круг участия родителей и общества в деле общественного вос­питания, приблизьте училища к местным маленьким пун­ктам населения, будьте неумолимо тверды в отстаивании основ воспитания, религии, нравственности и народности и, наоборот, либеральны в деле программ и урочных часов, и нигилисты исчезнут. Нигилисты – это исчадие того мира, где общество не разделяет обязанность в деле воспитания своих детей с правительством, и где последнее оказывается бессильным исполнять не принадлежащую ему роль родителей и общества.

Тогда протестов против ложного духа той литературы, которая умалчивает об основах нашего народного воспитания, а требует общечеловеческого, не зная даже того, что его во­все нет, – будет не три, а тридцать три, триста три, три тысячи три, и вся эта литературная педагогика, начинавшаяся вчера с Бюхнера, а сегодня с Дарвина, исчезнет с лица нашей земли как ложная, надутая, бессодержательная и России чуждая.

Тогда исчезнет путаница понятий, и вопрос о воспитании в России будет ясен, как Божий день. Тогда мы друг друга узнаем, и каждому будет воздано свое. Тогда тот, кто любит молодежь русскую честно и правдиво, не будет под­вергаться опасности быть названным ее врагом, а те, которые, для своих личных выгод эксплуатируют в тысячах видах эту бедную молодежь, чтобы покупать себе дешевую популярность, не будут, как теперь, провозглашаемы друзьями человечества, представителями прогресса и защитника­ми молодого поколения.

ВНИМАНИЮ ЧИТАТЕЛЕЙ!

Интернет-конференция "Стратегия Белой России"