Е.В. Семёнова. К портрету Русского Монархиста. Николай Михайлович Карамзин (1)
В горькую годину нашествия Наполеона уже немолодой историограф дважды пытался вступить в Ополчение: сперва в Москве, затем в Нижнем Новгороде. Однако, это ему не удалось. В Москве же он оставался до последнего дня её. Незадолго до падения древней столицы, уже после Бородинского сражения Николай Михайлович прочил крах французов: «У Наполеона всё движется страхом, насилием, отчаянием; у нас всё дышит преданностью, любовию, единодушием… Там сбор народов, им угнетаемых и в душе его ненавидящих; здесь одни русские… Мы дома, он как бы от Франции отрезан. Сегодня союзники Наполеона за него, а завтра они все будут за нас! Одного можно бояться!» Смысл этой последней фразы угадал лишь Ростопчин: «Вы боитесь, чтобы государь не заключил мира?» Карамзин кивнул: «Вот одно, чего бояться можно», - и тотчас добавил, что не верит, чтобы Государь презрел собственный данный им в Манифесте обет и положил меч.
В те грозные дни Николай Михайлович лишился дома, библиотеки и сына – маленький Андрюша умер в Нижнем Новгороде, куда семья была вынуждена уехать из Первопрестольной. Удары судьбы Карамзин принимает с величайшим, подлинно христианским смирением. «Оставляем здешнее имение не в цветущем состоянии, - мужики обеднели и хлебы плохи. Сердце наше тоскует о милом Андрюше; всё стало чернее вокруг нас. Видно, что мы созданы здесь не для счастья. Молю Всевышнего пощадить мою слабость… Последняя почта не привезла никаких известий о воинских происшествиях – это нехороший знак. Силы Наполеона ещё малы. Уверяют, что австрийцы с нами соединяются. Надобно ещё молиться…» - пишет он, похоронив сына, перед отъездом из Нижнего.
«Государь! У вас много самолюбия. Я не боюсь ничего. Мы все равны перед Богом. Что говорю я вам, то сказал бы я вашему отцу, Государь! Я презираю либералистов нынешних, я люблю только ту свободу, которой никакой тиран не может у меня отнять…», - в этих словах, сказанных Карамзиным Императору, заключена вся суть Николая Михайловича, как гражданина и патриота своего Отечества. Убеждённый монархист, бескорыстно преданный своему Царю, никогда не искавший от него не милости, ни наград, он считал должным говорить ему только правду, не опускаясь до принятой в придворных кругах лести. Преданный Царю земному, он ещё более был предан Царю Небесному и всегда сохранял свою духовную независимость, не уклоняя своих воззрений в угоду тем или иным веяниям. «Аристократы, Демократы, Либералисты, Сервилисты! Кто из вас может похвалиться искренностию? – вопрошал Николай Михайлович. - Вы все Авгуры, и боитесь заглянуть в глаза друг другу, чтобы не умереть со смеху. Аристократы, Сервилисты хотят старого порядка: ибо он для них выгоден. Демократы, Либералисты хотят нового беспорядка: ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод.
Аристократы! вы доказываете, что вам надобно быть сильными и богатыми в утешение слабых и бедных; но сделайте же для них слабость и бедность наслаждением! Ничего нельзя доказать против чувства: нельзя уверить голодного в пользе голода. Дайте нам чувство, а не теорию.- Речи и книги Аристократов убеждают Аристократов; а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, но молчат или не действуют, пока обузданы законом или силою: вот неоспоримое доказательство в пользу Аристократии: палица, а не книга! - Итак, сила выше всего? Да, всего, кроме Бога, дающего силу!
Либералисты! Чего вы хотите? Счастья людей? Но есть ли счастие там, где есть смерть, болезни, пороки, страсти?
Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить наверху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание.
Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к провидению!»
Князь Вяземский был прав, утверждая, что Карамзин желал бы иметь возможность советовать государству. Первым трудом в этом направлении стало «Историческое похвальное слово Екатерине II», написанное Николаем Михайловичем по восшествии на престол её любимого внука Александра. В основе этого сочинения лежал памятный «Наказ» самой Императрицы, многое из которого оставалось актуальным и для молодого Государя. Однако, «Похвальное слово» являлось в то же время историко-политической концепцией самого Карамзина, в рамках которой Николай Михайлович говорил о задачах, стоящих перед государством Российским, о принципах и долге монархии. «Монархиня прежде всего определяет образ правления в России – самодержавный; не довольствуется единым всемогущим изречением, но доказывает необходимость сего правления для неизмеримой империи. Только единая, нераздельная, державная воля может блюсти порядок и согласие между частями столь многосложными и различными, подобно Творческой Воле, управляющей вселенною; только она может иметь сие быстрое, свободное исполнение, необходимое для пресечения всех возможных беспорядков; всякая медленность произвела бы несчастные следствия (…). Здесь примеры служат убедительнейшим доказательством. Сограждане! Рим, которого именем целый мир назывался, в едином самодержавии Августа нашёл успокоение после всех ужасных мятежей и бедствий своих. Что видели мы в наше время? Народ многочисленный на развалинах трона хотел повелевать сам собою: прекрасное здание общественного благоустройства разрушилось; неописанные несчастия были жребием Франции, и сей гордый народ, осыпав пеплом главу свою, проклиная десятилетнее заблуждение, для спасения политического бытия своего вручает самовластие счастливому корсиканскому воину».
В своём труде Карамзин приводит мысли Екатерины о государственном устройстве, «которые, подобно Фаросу, в течение времён должны остерегать все монархии от политического кораблекрушения»: «Империя близка к своему падению, как скоро повреждаются её начальные основания; как скоро изменяется дух правления, и вместо равенства законов, которое составляет душу его, люди захотят личного равенства, несогласного с духом законного повиновения; как скоро перестанут чтить Государя, начальников, старцев, родителей. Тогда государственные правила называются жестокостию, уставы принуждением, уважение страхом. Прежде имение частных людей составляло народные сокровища; но в то время сокровище народное бывает наследием частных людей, и любовь к отечеству исчезает. Что истребило наши две славные династии? говорит один китайский писатель: то, что они, не довольствуясь главным надзиранием, единственно приличным Государю, хотели управлять всем непосредственно и присвоили себе дела, которые должны быть судимы разными государственными правительствами. Самодержавие разрушается, когда государи думают, что им надобно изъявлять власть свою не следованием порядку вещей, а переменой оного, и когда они собственные мечты уважают более законов. Самое высшее искусство монарха состоит в том, чтобы знать, в каких случаях должно ему употребить власть свою: ибо благополучие самодержавия есть отчасти кроткое и снисходительное правление. Надобно, чтобы Государь только ободрял и чтобы одни законы угрожали. Несчастливо то государство, в котором никто не дерзает представить своего опасения в рассуждении будущего, не дерзает свободно объявить своего мнения».
Великой Императрице не удалось осуществить многого из её собственного «Наказа», и многие в России надеялись, что внук довершит начинания бабки. На это надеялся и Карамзин, и этой надеждой было вдохновлено его «Похвальное слово», которым он пытался напомнить молодому Царю о завещанных ему великих задачах.
Увы, «дней Александровых прекрасное начало» оказалось обманчиво, и ровно 10 лет спустя Николай Михайлович, уже в ранге историографа, пишет новую работу, пожалуй, одну из важнейших в его творчестве – «Записку о древней и новой России». Это сочинение было написано им по настоянию Великой Княгини Екатерины Павловны, верившей, что все неурядицы в России происходят от дурного окружения её венценосного брата, а потому ему, столь высокому и чистому душой, лишь необходимо открыть глаза на этот прискорбный факт. Это отвечало и стремлениям самого Карамзина и, рискуя положением историографа, царской симпатий, возможностью продолжать «Историю» - всею судьбой своей, он высказал в своей «Записке» решительно всё, что полагал должным. Дав краткий обзор отечественной истории, «Записка» жёстко критиковала современное положение дел в государстве и давала рекомендации по их упорядочиванию. Финансы, законодательство, образование, армия, внешняя политика – не было сферы, которой бы ни коснулся Николай Михайлович в своём сочинении. Как не было сферы, которая в ту пору не страдала бы от реформаторского зуда людей, ни йоты не понимавших в том, что брались реформировать, а потому вносящих везде лишь дезорганизацию и смущение.
Одним из ярких примеров тому была история создания единого Кодекса законов Российской Империи: «Александр, ревностный исполнить то, чего все монархи российские желали, образовал новую Комиссию: набрали многих секретарей, редакторов, помощников, не сыскали только одного и самого необходимейшего человека, способного быть ее душою, изобрести лучший план, лучшие средства и привести оные в исполнение наилучшим образом. Более года мы ничего не слыхали о трудах сей Комиссии. Наконец, государь спросил у председателя и получил в ответ, что медленность необходима, — что Россия имела дотоле одни указы, а не законы, что велено переводить Кодекс Фридриха Великого. Сей ответ не давал большой надежды. Успех вещи зависит от ясного, истинного о ней понятия. Как? У нас нет законов, но только указы? Разве указы (edicta) не законы?.. И Россия не Пруссия: к чему послужит нам перевод Фридрихова Кодекса? Не худо знать его, но менее ли нужно знать и Юстинианов или датский единственно для общих соображений, а не для путеводительства в нашем особенном законодательстве! Мы ждали года два. Начальник переменился, выходит целый том работы предварительной, — смотрим и протираем себе глаза, ослепленные школьною пылью. Множество ученых слов и фраз, почерпнутых в книгах, ни одной мысли, почерпнутой в созерцании особенного гражданского характера России... Добрые соотечественники наши не могли ничего понять, кроме того, что голова авторов в Луне, а не в Земле Русской, — и желали, чтобы сии умозрители или спустились к нам или не писали для нас законов. Опять новая декорация: видим законодательство в другой руке! Обещают скорый конец плаванию и верную пристань. Уже в Манифесте объявлено, что первая часть законов готова, что немедленно готовы будут и следующие. В самом деле, издаются две книжки под именем проекта Уложения. Что ж находим?.. Перевод Наполеонова Кодекса!
Какое изумление для россиян! Какая пища для злословия! Благодаря Всевышнего, мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя, — у нас еще не Вестфалия, не Итальянское Королевство, не Варшавское Герцогство, где Кодекс Наполеонов, со слезами переведенный, служит Уставом гражданским. Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет? Для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6-ю или 7[-ю] экс-адвокатами и экс-якобинцами? (…)
Оставляя все другое, спросим: время ли теперь предлагать россиянам законы французские, хотя бы оные и могли быть удобно применены к нашему гражданственному состоянию? Мы все, все любящие Россию, государя, ее славу, благоденствие, так ненавидим сей народ, обагренный кровью Европы, осыпанный прахом столь многих держав разрушенных, и, в то время, когда имя Наполеона приводит сердца в содрогание, мы положим его Кодекс на святой алтарь Отечества?
Для старого народа не надобно новых законов: согласно со здравым смыслом, требуем от Комиссии систематического предложения наших. Русская Правда и Судебник, отжив век свой, существуют единственно, как предмет любопытства. Хотя Уложение царя Алексея Михайловича имеет еще силу закона, но сколько и в нем обветшалого, уже для нас бессмысленного, непригодного? Остаются указы и постановления, изданные от времен царя Алексея до наших: вот — содержание Кодекса! Должно распорядить материалы, отнести уголовное к уголовному, гражданское к гражданскому, и сии две главные части разделить на статьи. Когда же всякий Указ будет подведен под свою статью, тогда начнется второе действие: соединение однородных частей в целое, или соглашение указов, для коего востребуется иное объяснить, иное отменить или прибавить, буде опыта судилищ доказывают или противоречие, или недостаток в существующих законах. Третье действие есть общая критика законов: суть ли они лучшие для нас по нынешнему гражданскому состоянию России? Здесь увидим необходимость исправить некоторые, в особенности, уголовные, жестокие, варварские: их уже давно не исполняют — для чего же они существуют к стыду нашего законодательства? (…)
Сей труд велик, но он такого свойства, что его нельзя поручить многим. Один человек должен быть главным, истинным творцом Уложения Российского; другие могут служить ему только советниками, помощниками, работниками... Здесь единство мысли необходимо для совершенства частей и целого; единство воли необходимо для успеха. Или мы найдем такого человека, или долго будем ждать Кодекса!»
Говорит Карамзин и разъедающей всё, как ржа, коррупции: «Одно из важнейших государственных зол нашего времени есть бесстрашие. Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования, и ничего не выходит! Доносят плуты — честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцем на грабителей — и дают им чины, ленты, в ожидании, чтобы кто на них подал жалобу. А сии недостойные чиновники, в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге, беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, коего они условно лишились. В два или три года наживают по нескольку сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни! Иногда видим, что государь, вопреки своей кротости, бывает расположен и к строгим мерам: он выгнал из службы двух или трех сенаторов и несколько других чиновников, оглашенных мздоимцами; но сии малочисленные примеры ответствуют ли бесчисленности нынешних мздоимцев? Негодяй так рассуждает: «Брат мой N.N. наказан отставкою; но собратья мои, такие-то, процветают в благоденствии: один многим не указ, а если меня и выгонят из службы, то с богатым запасом на черный день, — еще найду немало утешений в жизни!» Строгость, без сомнения, неприятна для сердца чувствительного, но где она необходима для порядка, там кротость не у места. Как живописцы изображают монарха? Воином и с мечом в руке — не пастушком и не с цветами!.. В России не будет правосудия, если государь, поручив оное судилищам, не будет смотреть за судьями. (…)
Говорив о необходимости страха для удержания нас от зла, скажем нечто о наградах: они благодетельны своею умеренностью, — в противном же случае делаются или бесполезны, или вредны. Я вижу всех генералов, осыпанных звездами, и спрашиваю: «Сколько побед мы одержали? Сколько царств завоевали?..» Ныне дают голубую ленту — завтра лишают начальства!.. Сей, некогда лестный, крест Св. Георгия висит на знаменитом ли витязе? Нет, на малодушном и презренном в целой армии! Кого же украсит теперь Св. Георгий? Если в царствование Павла чины и ленты упали в достоинстве, то в Александрово, по крайней мере, не возвысились, чего следствием было и есть — требовать иных наград от государя, денежных, ко вреду казны и народа, ко вреду самых государственных добродетелей. О бережливости говорили мы в другом месте. Здесь напомним две аксиомы: 1) за деньги не делается ничего великого; 2) изобилие располагает человека к праздной неге, противной всему великому. Россия никогда не славилась богатством — у нас служили по должности, из чести, из куска хлеба, не более! Ныне не только воинские, но и гражданские чиновники хотят жить большим домом на счет государства. И какая пестрота: люди в одном чине имеют столь различные жалованья, что одному нечего есть, а другой может давать лакомые обеды; ибо первый служит по старым, а второй по новым штатам, — первый в Сенате, в губернии, а второй — у министра в канцелярии, или где-нибудь в новом месте. Не думают о бедных офицерах, удовлетворяя корыстолюбие генералов арендами и пенсиями. Ставят в пример французов — для чего же не русских времени Петрова или Екатеринина?.. Но и французские генералы всего более недовольны Наполеоном за то, что он, дав им богатство, отнимает у них досуг и способ наслаждаться оным. Честь, честь должна быть главною наградою! Римляне с дубовыми венками завоевали мир. Люди в главных свойствах не изменились; соедините с каким-нибудь знаком понятие о превосходной добродетели, т.е. награждайте им людей единственно превосходных, — и вы увидите, что все будут желать оного, несмотря на его ничтожную денежную цену!.. Слава Богу, мы еще имеем честолюбие, еще слезы катятся из глаз наших при мысли о бедствиях России; в самом множестве недовольных, в самых нескромных жалобах на правительство вы слышите нередко голос благодарной любви к отечеству. Есть люди, умейте только обуздать их в зле и поощрять к добру благоразумною системою наказаний и наград! Но, повторим, первое еще важнее.
Сие искусство избирать людей и обходиться с ними есть первое для государя российского; без сего искусства тщетно будете искать народного блага в новых органических уставах!.. Не спрашивайте: как писаны законы в государстве? сколько министров? есть ли Верховный Совет? Но спрашивайте: каковы судьи? Каковы властители?.. фразы — для газет, только правила — для государства».
Мысль о первенствующем значении людей красной нитью проходит через всё сочинение Карамзина. «Главная ошибка законодателей сего царствования, - пишет он, - состоит в излишнем уважении форм государственной деятельности: от того — изобретение различных министерств, учреждение Совета и проч. Дела не лучше производятся — только в местах и чиновниками другого названия. Последуем иному правилу и скажем, что не формы, а люди важны».
Закономерно, что Император не внял жёсткой критике своих порядков и сотрудников. На несколько лет он словно забыл о существовании историографа. Однако же, никаких иных санкций за нелицеприятную «Записку» не последовало.
В третий раз вмешательство Карамзина оказалось более удачным. И хотя сам Александр отрицал влияние историографа на своё решение, всё же оно имело место быть. В 1818 году Император готовился дать независимость Польше, восстановив её в исторических границах. Это намерение, разумеется, вызывало негодование в русских умах. Николай Михайлович не был исключением, а потому подал Государю записку о польском вопросе «Мнение русского гражданина».
«Любите людей, но еще более любите Россиян, - писал Карамзин, - ибо они и люди и Ваши подданные, дети Вашего сердца. И Поляки теперь слушаются Александра: но Александр взял их Русскою силою, а Россиян дал Ему Бог, и с ними снискал Он благодетельную славу Освободителя Европы.
Вы думаете восстановить древнее Королевство Польское, но сие восстановление согласно ли с законом государственного блага России? Согласно ли с вашими священными обязанностями, с вашею любовию к России и к самой справедливости? Во-первых (не говоря о Пруссии), спрашиваю: Австрия отдаст ли добровольно Галицию? Можете ли вы, творец Священного Союза, объявить ей войну, противную не только христианству, но и государственной справедливости? Ибо вы сами признали Галицию законным владением австрийским. Во-вторых, можете ли с мирною совестию отнять у нас Белоруссию, Литву, Волынию, Подолию, утверждённую собственность России ещё до вашего царствования? Не клянутся ли Государи блюсти целость своих Держав? Сии земли уже были Россиею, когда Митрополит Платон вручал Вам венец Мономаха, Петра и Екатерины, которую Вы Сами назвали Великою. Скажут ли, что Она беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить Ее несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечем: вот наше право, коему все Государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний. Екатерина ответствует Богу, ответствует Истории за свое дело; но оно сделано, и для Вас уже свято: для Вас Польша есть законное Российское владение. Старых крепостей нет в Политике: иначе мы долженствовали бы восстановить и Казанское, Астраханское Царство, Новогородскую Республику, Великое Княжество Рязанское, и так далее. К тому же и по старым крепостям Белорусия, Волыния, Подолия, вместе с Галициею, были некогда коренным достоянием России. Если Вы отдадите их, то у Вас потребуют и Киева, и Чернигова, и Смоленска: ибо они также долго принадлежали враждебной Литве. Или все, или ничего. Доселе нашим государственным правилом было: ни пяди, ни врагу, ни другу! Наполеон мог завоевать Россию; но Вы, хотя и Самодержец, не могли договором уступить ему ни одной хижины Русской. Таков наш характер и дух государственный. Вы, любя законную свободу гражданскую, уподобите ли Россию бездушной, бессловесной собственности? Будете ли самовольно раздроблять ее на части и дарить ими, кого за благо рассудите? Россия, Государь, безмолвна перед Вами; но если бы восстановилась древняя Польша (чего Боже сохрани!) и произвела некогда Историка достойного, искреннего, беспристрастного, то он, Государь, осудил бы Ваше великодушие, как вредное для Вашего истинного Отечества, доброй, сильной России. Сей Историк сказал бы совсем не то, что могут теперь говорить Вам Поляки; извиняем их, но Вас бы мы, Русские, не извинили, если бы Вы для их рукоплескания ввергнули нас в отчаяние. Государь, ныне, славный, великий, любезный! ответствую Вам головою за сие неминуемое действие целого восстановления Польши. Я слышу Русских, и знаю их: мы лишились бы не только прекрасных областей, но и любви к Царю: остыли бы душою и к Отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола; ослабели бы не только уменьшением Государства, но и духом; унизились бы пред другими и пред собою. Не опустел бы конечно дворец; Вы и тогда имели бы Министров, Генералов: но они служили бы не Отечеству, а единственно своим личным выгодам, как наемники, как истинные рабы... А Вы, Государь, гнушаетесь рабством, и хотите дать нам свободу! (…)
Литва, Волыния желают Королевства Польского, но мы желаем единой Империи Российской. Чей голос должен быть слышнее для Вашего сердца? (…)
Пусть существует и даже благоденствует Королевство Польское, как оно есть ныне; но да существует, да благоденствует и Россия, как она есть, и как оставлена Вам Екатериною!..»
Роковой ошибки восстановления Польши Александр не совершил. Не разрушились и его к тому времени укрепившиеся отношения с историографом. В последние годы жизни Государь часто бывал в царскосельском домике Карамзина, пил чай с его семьёй, подолгу беседовал с самим Николаем Михайловичем. Последняя их беседа, длившаяся несколько часов, состоялась в канун отбытия Императора в Таганрог, откуда ему уже не суждено было вернуться живым.
О чём был тот разговор, так и осталось неизвестным, но в дни междуцарствования Карамзин не покидал дворца, говоря с Императрицей-матерью и Великим Князем Николаем об усопшем – в том числе и об ошибках его, о том непочатом крае дел, что он по себе оставил. Императрица иногда прерывала историографа, моля не ранить материнское сердце. «Я говорю не только матери Государя, который скончался, но и матери Государя, который готовится царствовать», - отвечал Карамзин, который в отличие от большинства (включая самого Николая) был посвящён Александром в тайну престолонаследия. Зная, что царствовать будет Николай, он старался в эти часы донести до него всё то, что столько лет пытался донести до его брата.
Великий Князь, впрочем, в это время был куда больше занят мыслями о заговоре, о котором в свою очередь не знал Николай Михайлович.
В день бунта на Сенатской площади Императрица-мать не находила себе места. Чтобы успокоить её, Карамзин вышел из дворца. Он пробивался через гущу толпы, спорил с теми, кто выражал сочувствие восставшим, подвергая себя тем самым большому риску, ибо разгорячённые головы могли напасть на него. Слава Богу, этого не произошло, и Карамзин добрался до находившегося на Адмиралтейском бульваре молодого Императора. Через несколько дней Николай Михайлович сообщал о пережитом 14 декабря: «Я был во дворце с дочерьми; выходил и на Исаакиевскую площадь, видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней пять-шесть упало к моим ногам. Новый Император показал неустрашимость и твёрдость. Первые два выстрела рассеяли безумцев с «Полярною Звездою», Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами. Милая жена моя, нездоровая, прискакала к нам во дворец около семи часов вечера. Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж. Ни крест, ни митрополит не действовали. (…) В полночь я с тремя сыновьями ходил уже по тихим улицам, но в 11 часов утра, 15 декабря, видел ещё толпы черни на Невском проспекте».
Напряжение тех дней роковым образом сказалось на некрепком здоровье пожилого историографа. Он скончался полгода спустя, не дожив и до 60 лет.
Николай Михайлович Карамзин на протяжении всей жизни оставался верен своим убеждениям. Незадолго до смерти он писал: «Я враг революций, но мирные эволюции необходимы; они всего удобнее в правлении монархическом». Лишь эволюционный путь развития без «потрясений» и «переломов» признавал наш великий гений. Лишь прогресс, основанный на совершенствовании самого человека, почитал служащим действительным, а не внешним переменам. Формулу такого прогресса вывел он в короткой и простой формуле, подходящей, пожалуй, всякому человеку: «Будем в среду немного лучше того, как мы были во вторник, и довольно для нас, ленивых».
|
