Если спросят меня — что такое Россия?
Я не сразу отвечу на этот вопрос.
Это степи и горы, просторы глухие,
И печальные песни, и золото кос...

Это — нивы, покрытые зреющей рожью,
Многоводные реки и дремлющий бор.
В необъятных просторах величие Божье
И гармонии русской лихой перебор...

Люди не захотели больше веровать, потому что они уверили себя, будто вера есть противоразумное, научно несостоятельное и «реакционное» состояние души. Люди отреклись от сердца, потому что им стало казаться, что сердце мешает инстинкту, что оно есть разновидность «глупости» и сентиментальности, что оно подрывает чело­веческую деловитость и ставит человека в смешное поло­жение; а «умный» человек больше всего боится показаться смешным; он желает «делать дела» и утверждаться в зем­ной жизни. Люди отвергли созерцание, потому что их трез­вый, прозаический «ум» презирает человеческую «фанта­зию» и считает, что самое важное в жизни есть «эмпири­ческое» и «прозаическое». Они вытеснили из жизни нача­ло совести, потому что ее живоносные призывы и укоры совершенно не укладываются в контекст хладнокровных расчетов и деловых планов. И за всем этим, наряду с черствым себялюбием и самомнением, скрывался ложный стыд и ложный страх: люди боятся остаться в бедности и неизвестности, они боятся прослыть ребячливыми, несерь­езными и смешными... Голодное самочувствие, тщеславие и честолюбие соединяются здесь с робостью перед «обще­ственным мнением»...

Годы идут, многих из нас уж нет. Наша замена − дети, «племя младое, незнакомое»… − русское племя, наше, идущее нам на смену. Им мы должны вручить данное нам судьбой. Им мы должны отдать хранимую Россию, нетленный ее в нас лик. Не суждено будет нам − они вернутся. Если не сохраним мы их, мы не выполним долга нашего. Миллионы жизней истреблены; пролито русской крови без счета-меры. Сохранить России тысячи детских жизней − священный наш долг перед памятью миллионов убиенных. Мы не смеем забыть об этом. Мы обязаны сохранить России ее детей. Эти дети − особенные дети, «дети мира», новая поросль русская, знаменательная историческая поросль. Это не просто дети: это дети великих испытаний, прошедшие мир в невзгодах, ценнейшее достояние России, ее надежда! Дать России здоровое поколение, новое поколение, еще неизвестное в истории, возросшее у семи дорог, на семи ветрах, духовно не искаженное, не приученное клонить голову и принимать насилие, бесстрашное, прямодушное, великодушное, не потерявшее стыд и совесть, спаянное любовью к родине чувством родимой крови, не заушенное, не одичавшее до зверюг, а носящее лик российский, знающее родной язык, знающее языки мира, Бога не позабывшие, не утратившее добрых российских навыков и познавшее навыки чужие, обогащенное миром, знающее истинную, а не искаженную злою ложью насильников, историю родины своей по крови… − самое важное, что должны мы сделать.

Офицер, подготовленный в духе здесь изложенного, будет близок солдату, и солдат будет верить такому офицеру безгранично. В мирное время эта близость офицера к солдату обеспечит правильное воспитание последнего и оградит его от вредных влияний злонамеренных лиц, стремящихся внести разлад в отношения солдата к офицеру и развратит армию увеличением числа случаев неповиновения солдат начальникам. В военное время эта близость послужит той внутренней спайкой в армии, которая сделает самоотвержение ее безграничным; армия, в которой офицер пользуется доверием солдата, имеет на своей стороне такое преимущество, которое не может быть приобретено ни численностью, ни совершенством техники, ни чем-либо иным; это высшая степень совершенства армейского организма.

Итак, сказав народу: "Возвышайся духом" - значит сказать ему: "Гордись", значит склонять его к гордости, учить его гордости? Вообразите, г-н Градовский, что вы вашим родным детям говорите: "Дети, возвышайте дух ваш, дети, будьте благородны!" - неужели же это значит, что вы их гордости учите или что вы сами, уча их, гордитесь? А я что сказал? Я говорил о надежде "стать братом всех людей в конце концов", прося подчеркнуть слово: "в конце концов". Неужели же светлая надежда, что хоть когда-нибудь в нашем страдающем мире осуществится братство и что и нам, может быть, позволят стать братьями всех людей, - неужели эта надежда есть уже гордость и призыв к гордости? Да ведь я прямо, прямо сказал в конце речи: "Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча иль науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески братскому единению сердце русское, может быть, из всех народов наиболее предназначено..." Вот мои слова. И неужто в них призыв к гордости? Сейчас после приведенных слов моей речи я прибавил: "Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю в рабском виде исходил благословляя Христос. Почему же нам не вместить последнего слова его?" Это слово-то Христово значит призыв к гордости, а надежда вместить это слово есть гордость? Вы в негодовании пишете, "что нам слишком рано требовать себе поклонения". Да какое же тут требование поклонения - помилуйте? Это желание-то всеслужения, стать всем слугами и братьями и служить им своею любовью - значит требовать от всех поклонения? Да если тут требование поклонения, то святое, бескорыстное желание всеслужения становится тотчас абсурдом. Слугам не кланяются, а брат не коленопреклонений пожелает от брата.

По мотивам рассказов А. П. Чехова «О любви» и «Муж».
Чеховская дилогия Артура Войтецкого:
"Рассказы о любви" (1980) и "История одной любви" (1981)

Второй фильм дилогии "История одной любви"
По мотивам рассказов А.П.Чехова "О любви", "Муж", "На балу"
Героиня фильма Анна Алексеевна когда-то вышла замуж не по любви, и она давно уже смирилась и со своим скучным мужем, и со своей несчастливой жизнью. Однажды муж привел в дом гостя - помещика Павла Константиновича Алехина. Анна Алексеевна сразу же почувствовала в нем родственную душу...

Прелесть есть повреждение естества человеческого. Прелесть есть состояние всех человеков, без исключения, произведенное падением праотцов наших. Все мы - в прелести [ 8 ]. Знание этого есть величайшее предохранение от прелести. Величайшая прелесть - признавать себя свободными от прелести. Все мы обмануты, все обольщены, все находимся в ложном состоянии, нуждаемся в освобождении истиною. Истина есть Господь наш Иисус Христос... Прелесть есть усвоение человеком лжи, принятой им за истину. Прелесть действует первоначально на образ мыслей; будучи принята и извратив образ мыслей, она немедленно сообщается сердцу, извращает сердечные ощущения: овладев сущностью человека, она разливается на всю деятельность его, отравляет самое тело, как неразрывно связанное Творцом с душой. Состояние прелести есть состояние погибели, или вечной смерти.

Естественное возрождение русских умов и русских сил там и сям, признак не до конца умершей нации, — вы принимаете за заговор?
...Так с удивлением замечаем мы, что наш выстра­данный плюрализм — в одном, в другом, в третьем при­знаке, взгляде, оценке, приёме — как сливается со стары­ми ревдемами, с «неиспорченным» большевизмом. И в охамлении русской истории. И в ненависти к право­славию. И к самой России. И в пренебрежении к кресть­янству. И — «коммунизм ни в чём не виноват». И — «не на­до вспоминать прошлое». А вот — и в применении лжи как конструктивного элемента.

Леонтьева самым решительным образом замалчивали при жизни. Он не имел и малейшей доли успеха, какой заслуживали его искренность, тонкий, сверкающий ум, его идеи, с которыми могли не соглашаться люди иных взглядов, но блестящую самобытность коих нельзя было не оценить. Кажется, после его смерти судьба будет к нему снисходительнее. Его едва ли забудут.

Желая сохранить некоторые черты его характера, я здесь предлагаю воспоминания, записанные со слов одного лица, знавшего покойного в последние годы его жизни.

Одно из самых тяжелых и опасных наследии революции в России состоит в утрате истинного академического уровня. Высшие учебные заведения, и университеты в особенности, были с самого начала отданы в жертву вожделениям и претензиям революционной среды. Их самостоятельность была осмеяна и попрана; отбор личных сил и выработка программ были изъяты из ведения ученых и переданы в руки неучей; и по мере того, как тоталитарное государство упрочивалось, вся академическая жизнь — исследование, преподавание, критика и оценка трудов, дух и направление познающей воли — все было подавлено, искажено и снижено. Академия была превращена в «техникум революции»; ученые были поставлены на колени, и наука в ее истинном значении должна была уйти в нелегальное подполье. Этому извращению и унижению придет однажды конец, и Россия восстановит свой академический дух и уровень.

Все, которые ныне обнаруживают такой страх пред масонством и еврейством, прежде всего должны бы озаботиться тем, чтобы в наших собственных действиях по устроению государства не было вопиющих промахов и чтобы мы при этом не подрывали, не приводили к нулю здоровых сил нашего строя, а давали им ход и рост, и тогда разные "внешние" злые влияния, вроде масонства, перестанут быть роковыми и легко могут быть парализованы. К несчастью, именно в этом отношении у нас делается меньше всего.

Офицер должен быть способен горячо любить своих подчиненных; любовь эту он должен показывать на деле справедливым и человеческим отношением к солдату.

Нравственное влияние офицера должно быть беспрерывно на службе, на учениях; вдумчивый офицер всегда найдет способы благотворно влиять на своего подчиненного Пример со стороны офицера обязателен, и потому поведение офицера всегда должно быть безупречно.

Армия должна быть национальной и в то же время народной (демократической), поэтому задача офицера-воспитателя заключается в таком воспитании, чтобы под каждым военным мундиром оставался бы гражданин-патриот, а под каждой рабочей рубашкой и штатским сюртуком оставался бы солдат.

Это Европа-то справилась? Да кто только мог вам это сказать? Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного. Муравейник, давно уже созидавшийся в ней без церкви и без Христа (ибо церковь, замутив идеал свой, давно уже и повсеместно перевоплотилась там в государство), с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё, всё общее и всё абсолютное, - этот созидавшийся муравейник, говорю я, весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. Не хочет оно прежних идеалов, отвергает всяк доселе бывший закон. На компромисс, на уступочки не пойдет, подпорочками не спасете здания. Уступочки только разжигают, а оно хочет всего. Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедоваемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды - всё это рухнет в один миг и бесследно - кроме разве жидов, которые и тогда найдутся как поступить, так что им даже в руку будет работа. Всё это "близко, при дверях". Вы смеетесь? Блаженны смеющиеся. Дай бог вам веку, сами увидите. Удивитесь тогда.

Кто хочет увидеть Христа, духом должен подняться высоко над природой, ибо Христос выше природы. Высокую гору легче увидеть с холма, чем с равнины. Закхей был мал ростом, но, объятый желанием видеть Христа, влез на высокое дерево. Кто хочет встретиться со Христом, должен очиститься, ибо встречается со Святым Святых. Закхей был запачкан сребролюбием и жестокосердием, но, встретив Христа, поспешил очиститься покаянием и делами милосердия. Покаяние есть оставление всех путей распутства, которыми ходили ноги человека, его мысли и желания, и обращение на новый путь, путь Христов. Но как покаяться грешному человеку, когда он в сердце своем еще не встретился с Богом и не устыдился себя? Прежде чем малорослый Закхей увидел Христа очами, он встретился с ним в сердце своем и устыдился всех путей своих.

Русские войска вынуждены были идти по оврагам, сквозь дремучие ичкерийские леса, самостоятельно прокладывая себе дорогу – и всё это под градом неприятельских пуль, уносивших русские жизни на каждом шагу! Старый граф, человек отменной отваги, сам командовал двумя ротами. Как и много лет назад под Краоном, его платье было прострелено, рядом с ним пал один из его адъютантов, а ещё трое были ранены, но сам он остался невредим. Солдаты говорили, что он заговорённый.

Чем крупней народ, тем свободней он сам над со­бой смеётся. И русские всегда, русская литература и все мы, — свою страну высмеивали, бранили беспощадно, по­читали у нас всё на свете худшим, но, как и классики на­ши, — Россией болея, любя. А вот — открывают нам, как это делается ненавидя. И по открывшимся антипатиям и напряжениям, по этим, вот здесь осмотренным, мы мо­жем судить и о многих, копящихся там. В Союзе все пока вынуждены лишь в кармане показывать фигу начальст­венной политучёбе, но вдруг отвались завтра партийная бюрократия — эти культурные силы тоже выйдут на по­верхность — и не о народных нуждах, не о земле, не о вымираньи мы услышим их тысячекратный рёв, не об от­ветственности и обязанностях каждого, а о правах, пра­вах, правах, — и разгрохают наши останки в ещё одном Феврале, в ещё одном развале.

Если кто-нибудь требует свободы или призывает к ней, то он обязан точно сказать, кто должен быть свободен и от чего он должен быть свободен. Ибо свобода всех от всего привела бы только к общему разнузданию, разврату, поножовщине, хаосу и гибели.

Значит, так было надо, раз все мы ушли, —
Те, кто Родину в сердце носил.
Никаких мы в изгнаньи наград не нашли,
Нам хватило и собственных сил.

Что ж хотели от нас? Чтоб «их» пулемёт
Застрочил по безмолвным рядам,
Чтобы в десять минут был покончен расчёт
С нашей сущностью, с клятвой отцам?

Кто-то бросил упрёк из зияющей тьмы:
«Надо было остаться… любить».
— Этих слов не поймём ни Отчизна, ни мы:
Мы могли этим всё погубить.

Нельзя сделать людей насильно честными и добрыми. Совершенствование души есть дело свободы, любви и очевидности. Ни приказ, ни принуждение, ни запрет, ни угроза, ни наказание — этого не достигнут. Христианину это ясно без доказательств. Но это не значит, что право «не нужно», что государство правит «насилием», что суд есть дело «греховное», а наказание нравственно недопустимо (как думают непротивленцы во главе с Л. Н. Толстым).

Эх-ма! Никак не разучусь я рассуждать о наших планах. А что толку думать и рассуждать, когда нет у нас людей с крупной организующей мыслью. Чепуху делаем в государственном строении, чепуху в экономике, чепуху в стратегии. Ведь ум стратегии - это ум государственного человека. Там где иссяк государственный ум - не может быть и стратегов.