Въ новую земскую школу, обращенную въ лазаретъ, привезли солдатъ. Это легко раненые. Ихъ тридцать человѣкъ. Вписывая въ книгу данныя о нихъ, видишь, сколько въ Россіи губерній, выговоровъ, типовъ лицъ. Немалая наша страна. Изъ тридцати семнадцать хлѣбопашцы. Такъ и быть должно. Если взглянешь въ окошко, или туманнымъ утромъ выйдешь по большаку — столько полей, жнивья, озимыхъ, пахоты — на милліоны рукъ. Одного рыжеватаго мужика имя — Хрисанѳъ, а зовутъ его всѣ Крысаномъ. Онъ и есть Крысанъ. Высокій, нескладный. Ходитъ нѣсколько коряво. Раненъ въ руку, когда шли «на ура». Пьетъ много чаю. Другой пониже ростомъ, со спутанными волосами, рѣдкой бороденкой. Кажется, Курской губерніи. Крысанъ — самарецъ. У него развороченъ палецъ, и зловоненъ. На перевязкѣ, когда снимаютъ разложившіяся частицы, слегка охаетъ. Но крѣпится. Они оба пахари. Изъ тѣхъ, кѣмъ государства держались. И эти не выдадутъ. Все помаленьку, помалегоньку. А прикажутъ имъ — всѣ полягутъ. Не побѣгутъ.

Над Россией все гуще и гуще спускался сумрачный туман приближавшихся смутных дней. Он заволакивал мало-помалу школу, суд, земство, городское самоуправление, деревню, заводы и фабрики; его волны проникали в среду пастырей церкви и захлестывали столпы нашей бюрократии. Нужно было очень хорошее зрение, чтоб уловить в этой надвигающейся мгле очертания подползавших к русским святыням врагов. Но даже голос зоркого стража терялся в густом воздухе, пропитанном тяжелыми испарениями, и предостережения пропадали даром для широких кругов. Впрочем, многие, имея уши, просто не слушали досадных разоблачений, требовавших от них живого дела вместо канцелярских отписок: спокойнее было получать свои оклады и утешаться мыслью о всеобщем благополучии, чем доискиваться причин нестроений и работать над их искоренением. Другие были до такой степени самоуверенны, что питали искреннее убеждение, будто ничто не может укрыться от бдительного взора начальства, которое слышит даже, как «трава растет», а тем более знает все ходы подпольной крамолы.
Поэтому всякая попытка к общественной самодеятельности и пробуждению самосознания в народных глубинах встречала непримиримо враждебное отношение со стороны не только правящей бюрократии, слишком полагавшейся на свои силы, но и революционных кругов, которые не хотели допускать общественного отрезвления и дружной работы над улучшением условий народного труда и поднятием благосостояния русской деревни, ибо всякое изменение к лучшему портило задуманную игру и вырывало козыри у тех, кто, потирая руки, злорадно твердил: «чем хуже, тем лучше».

Совершили люди пред Богом неправду, а потом рассердились на Него. О, люди, Кто и на кого имеет право сердиться? Они затворили безбожные уста и подумали: «Не будем упоминать имя Божие, чтобы оно исчезло из этого мира!» О, несчастные люди, в этом огромном мире ваши уста в меньшинстве. Разве вы не видели и не слышали, как плотина заставляет реку звучать? Без плотины река бесшумна и нема, а плотина развязывает ей язык. Каждая капля начинает звучать.

Есть ли здесь малейший намек на то, что Россия должна быть — во имя спасения мира — обращена в латинство? Есть ли малейшее указание на то, что забота об этом возлагается, во имя спасения мира, на латинство? Ничуть! Россия испытывает свою, ей присущую судьбу — гибельную, однако, не только для себя, но, в этой новой стадии, и для всего мира. Если Россия “не обратится”, то есть не вернется к своему, ею сейчас отвергнутому, исходному христианскому бытию, она станет страшной для всего мира — в частности, и для мира латинского. В чем спасение? В покаянии, в восстановлении колеблемого благочестия, в возрождении истинной церковной жизни, в отказе от творимого нечестия... Нечто аналогичное мы видим тому, что говорил некогда Спаситель применительно к жертвам Силоамской башни: если не покаетесь — все так же погибнете!

Император Петр Великий, создавая регулярную армию, возложил на дворянство всеобщую воинскую повинность (для образования офицерского корпуса), а на прочие сословия (кроме освобожденного от военной службы духовенства) наложил меньшую тяготу — рекрутские наборы, т. е. поставку в войска известного процента молодых людей. В последовавшие царствования система оставалась в главном неизменной — только дворянство выставляло офицеров, и офицерство было исключительно дворянским. Но в XIX в. так называемые разночинцы хлынули в администрацию государства, достигая даже ее вершин, и вслед за этим обнаружился прилив недворянских детей в офицерский корпус. Перед Великой войной Российское кадровое офицерство было по своему происхождению всесословным.

Закон не создавал никаких ограничений по сословному признаку — в праве каждого, по суду непорочного гражданина, стать офицером.

Иметь родину значит любить ее, но не тою любовью, ко­торая знает о негодности своего предмета и потому, не веря в свою правоту и в себя, стыдится и себя, и его, и вдруг выдыхается от “разочарования” или же под напором нового пристрастия. Патриотизм может жить и будет жить лишь в той душе, для которой есть на земле нечто священ­ное; которая живым опытом (может быть, вполне “ирра­циональным”) испытала объективное и безусловное достоинство этого священного — и узнала его в святынях своего народа. Такой человек реально знает, что люби­мое им есть нечто прекрасное перед лицом Божиим, что оно живет в душе его народа и творится в ней; и огонь любви загорается в таком человеке от одного простого, но подлинного касания к этому прекрасному.

Любовь к родине должна быть нами духовно оправдана и обоснова­на, а все то, что мы доселе установили, есть не более, чем ряд соображений о жизненно-бытовой пользе патриотиз­ма. Мы совсем еще не подошли к последнему и глубочай­шему источнику любви к родине, который действительно дает христианину основание и право поставить свой пат­риотизм на первое место, а вселенскому гражданству отвести второе, осуществляя это и чувством, и волею, и поступками. Дело не в том, что нам навязывает природа и история; они могут навязывать нам и духовно неприемле­мые вещи (напр., людоедство в эпоху голода, панику на тонущем корабле и т.п.). Дело в том, чтобы вскрыть духовную и религиозную правоту патриотизма. А для этого необходимо показать, что любовь к родине есть творческий акт духовного самоопределения, верный перед лицом Божиим и потому благодатный. Только при таком понимании патриотизм и национализм могут раскрыться в их священ­ном и непререкаемом значении; только при таком освеще­нии инстинктивная необходимость и историческая целе­сообразность — все эти соображения об опасности, соли­дарности и взаимной обороне — получат свое главное и последнее обоснование.

Далеко мы шагнули в той «дифференциации», которая по Спенсеру сопровождает «прогресс», так далеко, что уж ровно ничего «интегрирующего», соединяющего людей в одно гармоническое целое не осталось ни в сознании, ни в действиях.
И превратилась русская жизнь в вавилонское столпотворение. Все разбились, везде партии, везде фракции, везде разделение и вражда. Независимости мнения и действия не только не понимают сами, но не позволяют другим, и если находится человек или орган печати, стоящий на почве не партийной, а общей, национальной пользы, то против него поднимутся все партии, все фракции, и в этом общем стремлении съесть того, кто осмеливается быть внепартийным, проявляется ныне единственно возможное «объединение» их.
Общенациональное бессилие, порождаемое этим разбродом «граждан» (впрочем, теперь и это – уже почти «реакционное слово), – обессиление страны, раздробившейся на враждующие партии, фракции, кружки, совершенно понятно, и Россия, еще 15 лет назад бывшая могущественнейшей державой на свете, стала всеобщей игрушкой.

Как и пушкинский Тамбов, Сердоболь на карте генеральной помечен не всегда(Затерявшийся в сопках и скалах маленький гранитный городок. Далеко-далеко видна высокая игла его средневековой церкви. Когда-то здесь, у залива бурной Ладоги, был центр Православия. Отсюда уходили в тайгу, к полудиким племенам, в дальние скиты иноки только что возникшего Валаамского монастыря. Уносили из бревенчатых храмов свои бесчисленные огоньки жаркой веры и подвига.

Тысячелетие пронеслось над обителью святых Сергия и Германа, над ее опорным пунктом — Сердоболем. Время заметно изменило его лик. Столица православной Финляндии (в Сердоболе — православное церковное управление и епископ Герман), как пролежавший на печи тридцать три года Илья Муромец, буйно разрастается вдаль и вширь.

Боже, да неужели в самом деле это так, это возможно?
Неужели в самом деле призвание России в настоящее время – вместе с врагами давать себе пощечины, и из славянской народности обращать себя в прислужницу немецкой, венгерской и даже турецкой народности с целью помогать им себя позорить, себя уничтожать?
Или все миллионы русских ослеплены, или то, что происходит, есть сон, или все, что чувствуют русские, есть безумное увлечение? Тогда где же действительность!
Россия помогла объединению Германии.
Но неужели теперь, чтобы еще раз помочь укреплению этой Германии, она поможет Турции спастись, а славянам погибнуть?

Первой жертвой самозваного ВЦУ стал митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин. По возвращении в Петроград Введенский наведался к нему и объявил о создании нового управления и назначении его, Введенского, делегатом от этого управления по Петроградской епархии. Владыка отказался признать самозванцев и отлучил Введенского от Церкви. Советские газеты бесновались: «Митрополит Вениамин осмелился отлучить от Церкви священника Введенского. Меч пролетариата тяжело обрушится на голову митрополита».

Если человек не исполнится глубокого смирения, кротости, самоумаления и послушания Богу, как ему спастись? Как спастись безбожнику и грешнику, если и праведник едва спасается? Не собирается вода на высоких отвесных скалах, но собирается в местах низких, ровных и углубленных. И благодать Божия не почиет на людях гордых, которые возвышают себя и противятся Богу, но на смиренных и кротких, углубивших душу свою смирением и кротостью, самоумалением пред величием Божиим и покорностью воле Божией.
Когда болезнь иссушит привитую лозу, которую заботливо и долго взращивал виноградарь, то он отсекает ее и бросает в огонь, а на место ее пересаживает и прививает дикую.
Когда сыновья, позабыв всю отцовскую любовь, восстанут против отца, что сделает тогда отец? Изгонит сыновей из дома и вместо них усыновит наемников своих.

Мы теперь панихиды правим,
С пышной щедростью ладан жжём,
Рядом с образом лики ставим,
На поминки Царя идём.

Не стало Великой России. Как марево расплылся ее величественный облик, утратив самое имя свое и обернувшись нечестивым государственным образованием мирового же масштаба, но лишенным всякого органического родства с бывшей Россией и прямой задачей себе ставящим сознательное и последовательное разрушение богоустановленного порядка на пространстве земной планеты. Память о подлинной России осталась только и ее исконной великолепной культуре, которая продолжает быть великой и, в конечном счете, положительной силой, все глубже проникающей в сознание мира. И все с большей настойчивостью стучится в сознание мира мысль о необыкновенной загадочности, о некой «провиденциальности» судьбы России. Не чудом ли божественной благодати является ее былой рост, о котором два века тому назад обруселый немец Миних, столь много сделавший для величия России, мог сказать: - «Русское государство имеет то преимущество перед другими, что оно управляется самим Богом: иначе невозможно объяснить, как оно существует»! Не чудом ли Божьей кары является и ее срыв? Пред зрящим духовным взором Историческая Россия, как некое замкнутое единство, встает ныне во всем своем величии, во всей своей духовной особливости, во всей своей культурной целостности. И все чаще задумывается человек, не утративший мысль о душевном спасении: не содержит ли в себе некую спасительную тайну этот прекрасный, ни на что непохожий самобытный мир, открытый теперь наблюдению и размышлению на всем своем жизненном пути, от начала и… до конца.

Весь католический мир молится об “обращении” России. “Восточный обряд” перестал быть одною из частных задач Ватикана, порученной лишь определенным отрядам папской армии. Ныне — это дело всего латинского мира, а потому не может эта фраза не оказывать обратного действия политике Рима. Латинство заведомо лишает себя своего прошлого, отказывается от своего, так сказать, духовного тыла. Потрясается исконное самосознание латинства. Ставится под вопрос самое существование латинской веры! Если Православие России, в отмену его подлинного существа, ассимилируется латинству, то ведь и латинство, ассимилируясь Православию, лишается своего подлинного существа. Как в Православии, так и в латинстве, кроме папы все становится условным и относительным. Радикальный кризис латинства вытекает из восточного обряда.

Несчастные, погибшие молодые люди! Они не знали еще роли страдания на земле и том, что человек одинаково страдает и тогда, когда плывет по течению жизни, и тогда, когда идет против течения, что область причин, вызывающих страдания, только одной стороной соприкасается с внешним миром, что источник страдания зарыт в глубоких недрах сознания, распинаемой на земле правды Божией и что страдают только те, кто чувствует эту правду и любит ее, - земные люди с небесным настроением... Они не знали, что не должны были бояться своего одиночества, что только потерявший себя ищет единения с другими людьми и ждет от них помощи, а человек, нашедший себя, - все более уединяется, углубляется, затворяется, ибо то, что он искал от общения с другими людьми, он находит в общении с самим собой, со своей душой, в безмолвии и тишине говорящей с Богом... Они не знали, что келия, пещера и затвор являются конечными земными этапами на пути к Богу и что духовно сильные люди всегда одиноки, всегда отшельники, независимо от того, где они живут и что делают... Они многого еще не знали, они знали только то, что гибнут и нет никого, кто бы мог спасти их...

Нет никакого сомнения, что за последние двадцать лет умственно-образовательный уровень компартии повысился, а моральный уровень понизился. Первое потому, что в партию стала входить и впускаться столь нужная ей интеллигенция - и техническая, и военная, и работающая в области искусства (организация «зрелищ» для революционной массы), и даже церковная (группа так называемого «патриарха» и его последователей). Эта новая большевистская интеллигенция (уровень которой несравненно ниже прежней, русско-национальной) не обновила, однако, ни партию, ни ее программу: она служила за страх, приспособлялась, всячески страховалась и утряслась, наконец, в несколькомиллионный кадр чиновников, спасающих себя и губящих Россию и церковь. Но именно поэтому морально, патриотически и, конечно, религиозно - ее уровень таков, какого Россия никогда еще не имела. Эти устроившиеся бюрократы не верят в партийную программу, не верят своим властителям, не верят и сами себе. И назначение ее состоит в том, чтобы верно выбрать близящийся ныне (1953 г.) момент, предать партию и власть, сжечь все то, чему поклонялись эти долгие годы, и поклониться тому, над чем надругивались и что сжигали доселе.
Но возрождения России она не даст: для этого у нее нет ни характера, ни чувства собственного достоинства. Возрождение придет только от следующих поколений.

Родниковая свежесть ручья
И червонное золото нивы,
Да широкая песня твоя,
Мать-Россия, вольны да красивы.

В свете дня, волшебстве вечеров
Грусть светла в песне, сердцем пропетой.
И хранит она память веков -
Светлой верой Россия согрета.

Сведения, идущие из России, рисуют нам тот своеобразный хозяйственно-душевный раскол, который переживает русский крестьянин при коммунистическом строе. Все, с чем он имеет дело, делится для него на две неравные половины: «колхозное» и «свое». Колхозное обозначает отнятое, социализированное, коммунистически-чиновничье, и вражеское; это источник вечной опасности, нажима и ограбления; это - "они"; чем хуже, чем не удачнее "у них" все идет, тем лучше. Свое это то, что "осталось", что не пошло в постылый котел, что удалось отстоять или спрятать: здесь стоит обдумывать и промышлять, изворачиваться, не жалеть "горба", работать даже ночью; это "мы", "наше"; здесь важен урожай и порядок; это прокормит.

«Свобода, равенство и братство» — лозунги «великой» французской революции, по существу своему, такие идеальные, красивые: Но при проведении их в жизнь они, в лучшем случае, обращаются в ничто, над ними же высится неотъемлемая принадлежность революции — кровавая гильотина, ножом которой действительно свободно, равно и по братски рубились головы всем не желавшим, а часто просто не умевшим во время поклониться кровожадному революционному Молоху.
Мрачна картина нашей революции, что в душе признают и разочаровавшиеся искренние и честные ее приверженцы, но не менее темна и безобразна предшествовавшая ей эпоха, когда шла подготовка к ней и производился планомерный натиск на самое дорогое достояние России — Царскую Семью.