Настоящий отрывок из записной книжки Достоевского не вошел ни в одно Собрание его сочинений. Он написан для себя для себя, как интимнейшая медитация в трагический момент жизни: в момент смерти его первой жены. Ведь момент смерти есть момент жизни, и, быть может, самый значительный и загадочный. Ведь момент смерти есть момент жизни и, быть может, самый значительный и загадочный. Значительный - потому, что ставит под вопрос значение всех других моментов жизни, начиная с момента рождения. Рождение оставляет открытым вопрос о смысле и значении жизни; но смерть со всей силой ставит этот вопрос. Мысль о смерти каждого делает философом и мистиком.

13-го Июня вечером, ничего не подозревая и считая, что нет твердыни более крепкой, чем наша позиция, я получил приказание остаться с ротой в окопах до утра 14-го Июня, а с наступлением рассвета отходить в арьергард полка. Полк же снимался в 9 часов вечера. За четверть часа до ухода полка, я получил второе приказание, гласящее, что через три часа после ухода полка т. е. в двенадцать часов ночи я могу уйти. До 12-ти часов я должен сидеть в окопах, причем мне нужно держать связь с Его Величества ротой, находившейся на крайнем правом фланге. При наличной обстановке задача не представляла ничего трудного, но все же, когда телефоны были сняты и по часам можно было предполагать, что полк отошел уже на 5-6 верст, стало жутко. Я побоялся растянуть свою роту, как мне было указано, тем более, что меня не предупредили, чем вызван наш отход. А потому послал вдоль фронта дозор в Его Величества роту, а сам остался с ротой в том же положении, как и был. Вот уже 12 часов. Страшно тянет уйти, уйти, как можно скорей. Но я выдерживаю характер еще час и, заранее предупредив взводных и фельдфебеля, подаю условный сигнал к отходу.

Блаженны те русские православные люди, которые избрали для своего руководства в жизни и деятельности прежде всего святое православие, — начало святое и небесное. Оно соединяет нас с миром горним и невидимым, оно роднит нас с ним, оно делает нас участниками Покрова Богоматери. Православие, далее, и дает нам то благодатное озарение умов и сердец, о котором мы сию минуту говорили, и раскрывает пред нами сокровенный смысл всего того, что делается кругом нас. С таким кормчим мы не заблудимся!

Как то раз слышим мифы от коммунистов о том, что большевики вместе с Лениным спасли русскую цивилизацию и культуру. Так ли на самом деле? Об этом мы расскажем по факту.

Нельзя не отметить своеобразного издевательства советской власти над народом. Доведя его до голода и полной нищеты, советская власть заставляла всех петь бравурные песенки, написанные по заказу Лебедевым-Кумачом, композитором Дунаевским и другими: Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек, Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек! Известное "крылатое" выражение Сталина, выпущенное в то время и подхваченное всеми "подлизами" – "жить стало лучше, жить стало веселее!" – было в действительности издевательством над русским человеком. Не рискуя, нельзя было ничем и никак показать свое недовольство, всем надо было публично восхищаться и прославлять Сталина. Многие писатели стали изощряться в оригинальности хвалебных эпитетов Сталину: "родной" и "любимый" уже набили оскомину.

Сегодня трудно представить, что ещё в конце XIX - начале XX веков коренное население западноукраинских земель (Галиции, Буковины, Закарпатья), находившихся тогда в составе Австро-Венгрии, в национальном отношении не отделяло себя от великороссов и признавало родным русский язык. На русском языке творили местные писатели, выходили газеты, издавались книги. «Русский литературный язык различается от нашего галицко-русского наречия (говора) единственно немногими меньше понятными словами и иным выговором где-яких букв... - отмечалось в галицких учебниках грамматики. - Но мимо тех различий народ на всем том неизмеримом пространстве (речь шла о территории от Карпат до Камчатки - Авт.)… говорит одним и тем же русским языком, лишь одни с одним выговором, а другие - с другим»[76].

Накануне I Мировой войны французский экономист Э.Тери опубликовал книгу «Экономическое преобразование России». В ней он делал вывод, что если сложившиеся тенденции развития сохранятся, то к середине ХХ века Россия будет доминировать в Европе как с политической, так и с экономической и финансовой точек зрения. Эта популярная цитата несколько затерлась от частого употребления. Между тем, интересно обратиться к ее буквальному смыслу и посмотреть, куда же вели промышленность России эти самые тенденции, куда она могла бы прийти, если бы ее путь не был прерван.

Вдруг, впереди, за Белжецем (который закрывал нам горизонт), и довольно близко за ним, раздался «ураганный» огонь артиллерии. «Будьте уверенны» (с ударением на второе «е»), сказал наш подпоручик Максимовский, выпущенный к нам из Тверского Кавалерийского Училища во время мобилизации и еще не успевший отрешиться от кавалерийского жаргона, «что Рено стреляет!» (Подполковник Рено был командиром 4-ой батареи и имел репутацию лихого командира). Но звуки, долетавшие к нам, не были похожи на нашу орудийную стрельбу, а более - на разрывы! Прошло еще некоторое время, и наш командир батареи подполковник Сутковой был вызван на разведку. Кем, куда и почему - не знаю; в те времена мы еще считали, что интересоваться тем, что делают наши командиры, противоречит дисциплине. Итак, командир уехал и как в воду канул!

Это был трагический переворот в моей жизни. Ни в какую нашу победу я не верил, как и многие из нас. Мы знали, что мы погибнем. Мы не знали, кто стоит во главе организации, - может быть, какой-нибудь авантюрист, который пошлёт нас на заклание. С другом как-то рассуждали: где погибнем, как: При этом никакими героями мы себя не чувствовали. Может быть, потому что всё обязательно чем-нибудь омрачалось. Я не могу чувствовать себя героем, если я по первому своему делу признал себя виновным. Значит, справедливо осуждённым. По второму своему делу я ужасно недоволен своим судом, хотя со стороны мои друзья чуть ли не гордились моим поведением, не признал за собой ничего, ни одной фамилии не назвал. Но я-то лучше знаю: тут-то промахнулся, там-то неверно себя повёл. Конечно, я никого не заложил, а от меня требовали показаний о людях. Но удовлетворения от суда не было. Потом меня очень обрадовало признание оперативника, что КГБ считало моё дело проигранным. Для меня это была такая радость! Полкамня с души свалилось. Есть моменты в жизни, которыми я горжусь. Некоторые удачи.

Да уж, жутко было, – вспоминал актер почти двадцать лет спустя. – Бои шли на улице Ленина, где находилась наша гостиница. Погибло много народу.
Те, кто уцелел, прятались в гостинице, по которой с ножами бегали какие-то люди. Они искали горничных, чтобы узнать, где живут русские, и вырезать их. Мы заперлись в номере, придвинув шкаф к двери для надёжности.
Это было очень страшно, и не было ощущения присутствия наших войск в городе. Нас никто не защищал. В огромное окно номера мы видели, как убивают наших на площади.

Генерал Милорадович – весельчак, гуляка, вечный холостяк – и терпеливый солдат. Царедворец – и жертва предательства. Герой без страха и упрёка. Историки и писатели внимательно изучали декабристов, подробно рассказывали о них – и потому о гибели Милорадовича в России знают многие, а о подвигах мы подзабыли... В походах 1813 и 1814-го он был гордостью русской армии – солдатский генерал, не знавший страха. Только двухсотлетие этих славных побед мы отметили глухо и тихо – по сравнению с таким же юбилеем Бородинской битвы.

Приступая к изложению моих изысканий о монархии и выводов, к которым я пришел, я хотел бы отметить прежде всего те затруднения, с которыми мне приходилось бороться. Задача установить сущность монархического строя в отличие от республиканского есть задача весьма трудная. Она трудна, во-первых, потому, что монархическая форма правления, - «персональное единовластие», - есть форма весьма древняя. Она стара, как начало здоровой «моно-андрической» семьи (с единым супругом и отцом), как начало отеческой власти и единого рода; она стара, как человеческое общество. И поэтому исторический материал моего исследования совершенно необозрим и неисчерпаем; на подробное обследование его потребовалось бы несколько человеческих жизней.

Александр Сергеевич Строганов скончался в 1811 году вскоре после освящения Казанского собора, оставив наследникам помимо имущества долг в три миллиона, на погашение которого последним пришлось брать ссуду. В своем завещании сыну Александр Сергеевич писал: «Павел, сын мой, я тебе повторял сто раз - и днем и ночью, во всякое время и всюду, нужна вера в единого и истинного Бога. Он на небесах, он везде, без Него все ничто и все исполнено Им. Он велик. Он добр, я верю в Него. Сверх того, будь добрым русским, подчиняйся требованиям страны, где родились все твои. Будешь ли ты начальником или подчиненным, будешь ли ты при Дворе или не будешь, имей в глубине своего сердца следующие, многократно тебе мною говоренные слова: будь добр, будь прям, будь уверен, сын мой, что, когда желаешь того, что достижимо, достигнешь всего, чего пожелаешь. Мое самое большое желание, сын мой, чтобы цель твоей жизни заключалась в любви к правде, ко всему возвышенному, ко всему прекрасному».

Строгановы – эту фамилию носить, пожалуй, и повыше баронского и иного другого, кроме разве что царского, титула честь. Куда как повыше… Баронов-то пруд пруди, а Строгановы – одни. Из поморских земель вышедшие, крепкие и деловитые, они стали известны еще при Василии Темном, деньги на выкуп которого из плена дал Лука Кузьмич Строганов. Тесно было предприимчивым и основательным Строгановым на старой Руси, усобицами и набегами разоряемой. И пошли они в земли необжитые, пустые, полудикими племенами населенные. Федор Лукич, что потом иночество принял, основал солеварный промысел в Соли Вычегодской, с того и пошел расцвет и края, прежде неприютного, и фамилии…

Дмитрий Дмитриевич Плетнёв был расстрелян 11 сентября 1941 года в Медведевском лесу под Орлом, в числе других заключённых, по списку НКВД СССР накануне вступления в город частей вермахта... В 1985 году Верховный Суд СССР прекратил уголовное дело Дмитрия Дмитриевича Плетнёва и полностью реабилитировал его (5.4.1985).

Хотя, как правило, подобные решения оформлялись постановлением Политбюро ЦК ВКП(б). Обычно сколько просили, столько и давали. Но были и примеры сталинской «щедрости». Вот один из них, весьма показательный. Первый секретарь Кировского обкома Михаил Родин обратился с просьбой об увеличения «лимита» по первой категории на 300 человек, а по второй — на 1000. Сталин почему-то решил по-своему. Ему показалось мало, и резолюция гласила: «Увеличить по первой категории не на 300, а на 500 человек, а по второй категории — на 800 человек». Какая прозорливость! Он аж из Москвы видел — там, в Кирове, на 200 человек больше опаснейших элементов, заслуживающих расстрела. И главное, не зря его называли «великим дозировщиком». Он сохранил общий баланс в 1300 человек за счет сокращения подлежащих направлению в лагеря.

Авторская программа искусствоведа Савелия Ямщикова. Передача посвящена истории русского меценатства и сегодняшнем возрождении традиций прошлого.

XIV век — эпоха преподобного Сергия. Мы не всегда так говорим. Например, за последние сто лет уверенно держится почитание преподобного Серафима, столетие которого мы только что праздновали, столетие прославления, разумеется. Но ведь никто не скажет: «эпоха преподобного Серафима Саровского». Нет, так не говорят. Скажут: «Александровское время» — по императору. Или скажут: «эпоха Пушкинская». По царям, по правителям эпохи датируют везде только потому, что это очень удобно, как по имени святых государей, так и по имени негодяев. Это просто удобно, ибо даты правления всегда известны. А чтобы датировать по какому-нибудь другому лицу, надо что-то исключительное. И мы действительно не говорим: «эпоха Дмитрия Донского», хотя теперь даже и прославили и почитаем его как святого. Мы говорим: «эпоха Сергия Радонежского». То есть, преподобный в полной мере воплотил эпоху, он ее олицетворил, как никто другой, хотя современниками его были многие замечательные люди, в том числе и святые. Это очень существенно. Пожалуй, впервые в отечественной истории у нас был всенародный пастырь.

Национализм - вот слово, которое все произносят сегодня неравнодушно и вкладывают в него одни - отрицательный, обличающий, позорный, другие - положительный, жизнеут­верждающий, одухотворяющий смысл. Да можно ли здесь быть равнодушным? Ведь это понятие связывает в один узел причины трагических поворотов отечественной истории и надежды на русское возрождение. В устах невежд и недругов народа (скрытых ли, явных ли) этому слову неизменно придается только отрицательное значение. Его толкуют извращенно, приравнивая к тому, что на разных языках называется шовинизмом[1]. Такая путаница едва ли случайна: вра­гам рода человеческого на руку смешать эти понятия. Тогда можно будет «обличать» всякого, кто искренне привержен своему народу. Чуть только любовь к Отчизне, это сокровенно-прекрас­ное, благородное чувство, свойственное всякому, кто достоин называться Человеком, чуть это лучезарное чувство блеснет перед глазами корыстных, хитрых или ничтожных осквернителей народ­ной чести, как они немедля начинают кричать о национализме, нарочито придавая этому слову едва ли не позорно-бранное зна­чение. Спекуляция на бытовом смещении понятий, жонглирование терминами «фашизм», «национал-социализм», «шовинизм» при­водит к заблуждению людей, не очень осведомленных в наци­ональном вопросе. И действительно, не всегда легко сразу понять, что иные «борцы» против шовинизма - на деле сами ловко маскирующиеся национальные изуверы, ибо втайне исповедуют насилие, вторгаясь в историю, жизнь и судьбу чуждого им народа.

В ночь с 30 на 31 Мая на работе был наш 2-ой батальон. За эту неделю мы успели получить пополнения, и у меня в роте насчитывалось 123 штыка. Всю ночь мы работали под ружейным огнем немцев, были потери, но на это никто не обращал внимание. Перед рассветом мы ушли. Когда мы вернулись с работ, я тотчас разделся и лег, приказав сделать чай через два часа. Но заснуть не пришлось. «Слышите», — говорил мне лежавший со мной подполковник Тимченко, «какая стрельба, интересно, кто это стреляет: мы или нас. Ответ последовал сам собой. «Первый батальон в ружье!», раздался в лесу спокойный, но властный оклик командира 1 батальона, капитана Сабеля, повторенный сначала эхом, а затем подхваченный сразу многими голосами, очевидно, тоже насторожившихся.