В то время когда в революционной среде различными путями назревали идеи террора, "передовое" общество принимало все более оппозиционное положение. Привыкши пользоваться всеми неприятностями в делах как средством критики, имеющей концом намек на "увенчание здания" и необходимость "содействия", это общество так же отнеслось и к многочисленным политическим процессам. Это было тем легче, что процессы велись публично, шумно, словно их нарочно старались раскричать. Ласки подсудимым, порицания правительству и администрации, "губящим молодежь", - все это шло crescendo. На беду, тогда все согласно складывалось к одному концу; в злополучном процессе 193-х дело было действительно чрезвычайно раздуто следствием. По существу, фактическая (а не нравственная) виновность большинства привлеченных была так ничтожна, что не стоила даже судебного разбирательства, а требовала чисто административных взысканий.

Жил Алексей Петрович в своем домике, на окраине города. Домик был старый, с маленькими низкими комнатами, с большой лежанкой, с крошечными окошками. Кругом дома росли груши — старые, корявые, высокие. И было хорошо, когда в раннее летнее утро они тихо шумели своими колючими ветвями, а внизу, между ними, поднимался маленький домик с белой трубой... Хозяйственных пристроек во дворе не было. Грушевый сад занимал все дворовое место. Летом около домика всегда стояли длинные узорчатые тени, пахло грушами, и из степи томило жаром... Алексей Петрович жил один. На кладбище у него были три родные могилки: жены, сына и племянника. Сын и племянник давно умерли. В то время Алексей Петрович еще служил в казначействе. Жена умерла недавно. И старые высокие груши, наверно, еще хорошо помнят, как тосковал по покойнице Алексей Петрович... Теперь вы можете всегда увидеть Алексея Петровича на кладбище, над родным бугорком, рано утром. Бабы только гонят коров в поле, а он уж там, сидит на камушке, что-то вспоминает, и тихая слеза катится у него по щекам. Когда поспевают груши, он приносит их сюда и здесь оставляет около могилки. Ребятишки уже знают это и всегда караулят Алексея Петровича. Как только он уйдет с могилки, они быстро перелезают через огорожку и овладеют грушами. Они не замечают, что Алексей Петрович издали подсматривает за ними и грустно-ласково улыбается...

Вот дожили мы с вами и до Евангелия о Страшном Суде. Оно определяет все, для каждого и навсегда: «И пойдут сии в Жизнь Вечную, а сии в Муку Вечную.» Здесь подводится итог всему. Все ясно, безызменно, вечно. Здесь Правда Божия встретилась с Милосердием Божием и Любовь Божия с Премудростью Божией. Шли мы с вами от Яслей Христовых, у которых мы получили дух усыновления. В День Обрезания Господня, в наш Новый Год, мы себя сознательно посвятили на служение Господу в наступившем году. В День Крещения Господня мы получили сугубую Благодать на творение Воли Божией. Но на первых же шагах нашей новой жизни мы не устояли, а поддались искушениям и грешили. Недаром же первое Воскресенье после Крещения взывало к нам: «Покайтесь, приблизилось бо Царствие Небесное!»

Семь лет тому назад последние дни первого годового месяца потрясли до самой глубины души наше столичное и отчасти провинциальное общество, а учащуюся молодость по преимуществу. Когда разнеслась весть о том, что умер Достоевский, то каждый непосредственно почуял в своем горько опечаленном сердце, что умерший был для него гораздо ближе, чем он предполагал прежде. Все весьма многочисленные и разнообразные суждения, картины и вопросы, которые он встретил в трудах почившего, в этот горестный день слились в нечто целое, в некую единую истину великую для сознания и притом самоочевидную. Евангелие, вечная жизнь, самоотвержение и любовь - вот те идеи, которые вместе со смертию своего провозвестника, как-то особенно ярко начертались сами собой на сердцах, ясно возвещая о своем безсмертии, о своей продолжительности в сознании того, кто носил и исповедывал их, о безсмертии своего проповедника.

Они — сплошная беспробудность. Вечная забота. Тягучая скука. Непрестанный шум, время от времени прерываемый очередною неудачею. О, плохое настроение! А понедельник — это прообраз будней. Да, тогда дело с жизнью обстоит плохо! Но нельзя перекладывать вину за это на «жизнь». У тебя не хватает искусства жить; было бы глупо ожидать, что жизнь устроит тебе торжественный прием. Так что твори сам и преображайся, иначе будни одолеют тебя. А в жизни нет большего стыда, чем быть побежденным — и не великаном, не могущественными врагами, не болезнью, а серою повседневностью существования.

Уже с 1992 власти наложили запрет на расселение беженцев-переселенцев в Москве, Петрограде, Ростовской области, Ставропольском и Краснодарском краях. Этот запрет не устоял, однако, перед большими, а то и бешеными деньгами приезжающих кавказцев, закавказцев, среднеазиатов: они легко взламывали запрет, покупали участки, дома, заводили свою коммерцию. Для русских беженцев – не было жилья и работы, для «братьев с Кавказа» – всё открыто. Одних азербайджанцев, непрерывно мигрирующих в Россию, уже к 1989 было до 300 тыс., а к 1996 – более двух с половиной миллионов (с широким разливом по России). (Переселение имело такую предысторию. По сравнению переписей 1979 и 1989 за тот период в РСФСР численность киргизов увеличилась на 178%, азербайджанцев – на 124, таджиков – на 114, узбеков – на 76, туркмен – на 73 (В. И. Котов. – В сб.: Русский народ: Историческая судьба в ХХ веке. М. . АНКО, 1993, с. 79)). Сотнями тысяч переехали на Северный Кавказ (особенно в Краснодарский край) и армяне из суверенной Армении. И ещё то характерно, что приехавшие концентрируются не на производствах, а – на коммерции, обслуживании.

Прошел год. Отец Иоанн опять в лагере с полком, посещает и недалеко стоящие Донские батареи. Все полюбили тихого, скромного молодого священника, всегда для всех имевшего доброе слово, слова утешения, бодрости духа, добрый совет. Он сам создал для себя условия занятости на каждый день и на весь день. Так, например, в штабе полка он выписал все имена офицеров и казаков; таким образом каждое утро в маленькой походной церкви, устроенной в большой, двойного укрытия палатке, служились после утрени молебны с именинниками, которых бывало по два, по три и больше: Митрофаны, Александры, Алексеи, Ефимы, а то и Петры, и Павлы и др.

...

Да-с, мы теперь совершенно утешились, сами собою утешились. Пусть всё вокруг нас и теперь еще не очень красиво; зато сами мы до того прекрасны, до того цивилизованы, до того европейцы, что даже народу стошнило, на нас глядя. Теперь уж народ нас совсем за иностранцев считает, ни одного слова нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не понимает, — а ведь это, как хотите, прогресс. Теперь уж мы до того глубоко презираем народ и начала народные, что даже относимся к нему с какою-то новою, небывалою брезгливостью, которой не было даже во времена наших Монбазонов и де Роганов, а ведь это, как хотите, прогресс. Зато как же мы теперь самоуверенны в своем цивилизаторском призвании, как свысока решаем вопросы, да еще какие вопросы-то: почвы нет, народа нет, национальность — это только известная система податей, душа — tabula rasa, 1 вощичек, из которого можно сейчас же вылепить настоящего человека, общечеловека всемирного, гомункула — стоит только приложить плоды европейской цивилизации да прочесть две-три книжки.

В церкви, на средине, пели величание, а в алтаре было сумеречно, маленькие цветные лампадки клали фантастические тоны на иконы, стены, людей. Было тихо, и изредка, в промежутках между пением, слышалось, как на средине церкви звенит в руках ректора маленькое золотое кадило. В раскрытую форточку доносились с улицы шум экипажей, крики, и было видно, как посинел там воздух и сверкали крупные весенние звезды... И почему-то казалось, что в алтаре пахнет распустившимися тополями...

«Покайтесь, приблизилось Царствие Небесное!» Так три недели тому назад взывала к нам св. Церковь. Но и в сегодняшний день зов тот же самый. Весь вопрос в том, как мы к нему относимся. Как к словам только? Или же как к великому зову Церкви Христовой, Матери нашей, которая знает, что нас ожидает, и потому взывает к нам: Покайтесь! Другими словами: просмотрите себя внимательно, потому что наступает особый момент: как в физической природе, скоро уже воссияет яркое солнышко и раскроются его теплые лучи. И это будет действием Творца вселенной, – так же, от того же Творца вселенной разольются по душам нашим духовные лучи и согреют нас духовным теплом.

Человек никогда не бывает до конца удовлетворен. В нем всегда возникают новые стремления, всегда громоздятся новые желания и новые потребности. Достаточно ему лишь заглянуть в будущее или подумать о «завтра-послезавтра», как начинают бурно разрастаться сорняки заботы. Ибо будущее всегда туманно; и кто знает, что поджидает меня завтра-послезавтра? А в мире буржуазной самостоятельности и самообеспечения, где каждый думает о себе и только о самом себе, где никто не думает о другом, где все вокруг так адски жестоко хозяйничает, — там системой жизни становится неуверенность, а неприятный, неожиданный случай — властелином будней. Забота держит всех нас в цепких когтях. Как мусор на улице, подхваченный и несомый порывом ветра, она входит к нам в открытое окно будущего. Так было всегда, так будет всегда. Что можно здесь «преодолеть»?

Тяжкое время переживает ныне святая Православная Церковь Христова в русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеять семена злобы, ненависти и братоубийственной брани. Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: ежедневно доходят до нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем неповинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполнили свой долг перед родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному.

Только через полгода после развала СССР российские власти очнулись, что надо же заняться этими беспокойными соотечественниками, зачем-то бегущими к нам из новых государств. Медлительно была учреждена Федеральная Миграционная Служба (ФМС), и, не очень спешно, стала формироваться сеть её отделений по российским областям. Скудный бюджет ФМС иные годы выполнялся лишь процентов на 15. Жалки были пособия беженцам и несоразмерно малы ссуды, на какие не обосноваться. Иногда даже у родственников не давали им прописки, местами требовали за прописку многомиллионный взнос. (Нередко беженцы оставляли своих стариков на чужбине, боясь их брать, – и правда же...)

Передо мной документ, датированный тысяча девятьсот шестьдесят четвертым годом. Это программа подпольной политической организации. Профессионально составленная, она содержит, как всякой программе положено, часть негативную, часть позитивную, минимумы и максимумы, она формулирует цели и рекомендует средства их достижений, она, наконец, набрасывает контуры ближайшего и неближайшего будущего страны, на преобразование которой нацелена…

Господи, да какие же мы русские? — мелькало у меня подчас в голове в эту минуту, всё в том же вагоне. — Действительно ли мы русские в самом-то деле? Почему Европа имеет на нас, кто бы мы ни были, такое сильное, волшебное, призывное впечатление? То есть я не про тех русских теперь говорю, которые там остались, ну вот про тех простых русских, которым имя пятьдесят миллионов, которых мы, сто тысяч человек, до сих пор пресерьезно за никого считаем и над которыми глубокие сатирические журналы наши до сих пор смеются за то, что они бород не бреют. Нет, я про нашу привилегированную и патентованную кучку теперь говорю. Ведь всё, решительно почти всё, что есть в нас развития, науки, искусства, гражданственности, человечности, всё, всё ведь это оттуда, из той же страны святых чудес! Ведь вся наша жизнь по европейским складам еще с самого первого детства сложилась.

И невольно переходишь к Евангелию прошлой недели. Там говорилось тоже о мытаре, Закхее. Мы видели, как Господь перевернул всю его душу. Мы видели, как, после всей его греховной жизни, он покаялся, как он был готов пол-именья своего отдать нищим, и всякому, кого обидел, воздать четверицею. Так несомненно он и поступил. И невольно мытарь Закхей и мытарь сегодняшнего Евангелия сливаются в один образ, в одного человека. Ведь оба они были мытарями, были людьми грешными, и оба покаялись. И если мы так примем, что сегодняшнее Евангелие есть продолжение Евангелия прошлого Воскресенья, что сегодняшний мытарь, ударяющий себя в грудь, и есть, хотя бы психологически, Закхей – то нам откроется великая наука, великий урок в жизни кающегося.

Она (опасность) не въ томъ, что всѣ, безъ малаго, державы желаютъ расчлененія Россіи и распаденія русскаго народа: великія державы никогда Россію дружбой особенно не баловали; опасность не въ наличіи въ Россіи центробѣжныхъ силъ: онѣ вездѣ и всегда существуютъ, — всякое единство есть лишь ихъ преодолѣніе; даже не въ томъ главная опасность, что власть, нынѣ засѣвшая въ Москвѣ, повсемѣстно порождаетъ стремленіе уйти изъ подъ гнета этого центра: власть большевицкая временна. А въ томъ главная опасность, что влеченія къ самостійности не встрѣчаютъ здороваго сопротивленія ни въ народной гущѣ, ни въ руководящихъ, образованныхъ слояхъ.

Воскресенье позапрошлой недели говорило нам: Покайтесь, приблизилось бо Царствие Божие. А сегодняшнее Воскресенье показывает нам уже покаяние в действии: Закхей… смоковница, чувство болезни совести. И нам нужно довести себя до такого состояния, чтобы сердце было проникнуто вот этим страхом Божиим, плачем. А также показывается нам, что такое «Царствие Небесное»: это Закхей, после покаяния, когда его сердце сделалось так широко, что он готов всех обнять, он все готов дать, готов всех обогатить. Вот дух вечной жизни, который должен посетить нас.

26-го января сего года, в г. Париже, среди бела дня на улице исчез Председатель Русского Обще-Воинского Союза генерал-от-инфантерии А.П. Кутепов. Как выяснили расследование и следствие, произведённые чинами французской полиции, можно почти безошибочно утверждать, что исчезновение генерала А.П. Кутепова обязано похищению его агентами Советского правительства. Путём террора, Советская власть, чувствуя под собой колеблющуюся почву, пытается поколебать устои и единение Воинского Союза, являющегося постоянной угрозой Советскому правительству, как организации сильной сохранением в своих рядах неугасимого русского национального духа.