Противоположного мнения придерживались лишь некоторые австрийские и немецкие учёные, близкие к правительствам этих стран. Однако в данном случае «учёные мужи» занимались не наукой, а пропагандой, пытаясь расколоть и ослабить крупнейшего геополитического противника Германии и Австро-Венгрии – Российскую Империю. Точно так же австро-германские политики от науки боролись против другого геополитического соперника – Франции, пытаясь популяризировать теорию об отдельной южно-французской (провансальской) нации, «порабощённой» северными французами, и о «провансальском национальном возрождении» (о силезском и боснийском «национальных возрождениях», имеющих аналогичное происхождение, уже упоминалось).

На другой день, т.е. 10-го Июля, я с двумя офицерами гвардии выехал «в скором» в Москву. В Москве ждать пришлось недолго, около 2-х часов, и к шести часам вечера мы были уже на Николаевском вокзале Петрограда. По выходе из вагона к нам подошли какие-то лица в штатском, попросившие нас зайти зарегистрироваться. Спросив наши фамилии и прочие необходимые для регистрации сведения, нам подали автомобиль для перевозки нас на Царскосельский вокзал. Когда мы подъезжали к Царскосельскому вокзалу, я обратил внимание, что за автомобилем бежит какой-то офицер в форме нашего полка. Оказалось, это был мой брат Миша, накануне произведенный в прапорщики и получивший именную вакансию, минуя запасный батальон, в наш полк. Сцена встречи была чрезвычайно трогательна.

Два больших концентрационных лагеря во время зачистки были организованы коммунистами в самом губернском центре – Тамбове. Один был стационарный, по соседству с тюрьмой, там, где сегодня находится исправительно-трудовая колония (так как свято место пусто не бывает), а другой на противоположном берегу Цны, напротив Казанского монастыря, где в то время размещалась Тамбовская губернская ЧК. Оба этих лагеря, как и все в губернии, были организованы по приказу будущего маршала Советского Союза Тухачевского.

Советская власть, боясь народного гнева, старалась держать народ в страхе, терзая его жестоким террором. Каждое нечаянно оброненное слово против власти, даже анекдот, касавшийся ее, карались безжалостно: ночной арест и ссылка в исправительно-трудовой лагерь. Анекдоты же ходили в народе из уст в уста, меткие и едкие, обличительно-сатирически клеймившие власть. Росла жестокость, в стране воцарился страх: люди говорили тихо, даже шёпотом, ибо считалось, что стены слышат. Громко говорили лишь "перестраховщики", старавшиеся хвалить советскую власть, чтобы вызвать или выудить у слушателей слово протеста против этих лживых, провокационных восхвалений. Побороть силу страха было невозможно: дух и воля у людей были подавлены. Царило недоверие друг к другу, даже к родственникам: "неровен час – проболтается". Власть подозревала у всех готовность к вредительству, особенно у тех, кто стоял близко к иностранцам. По радио только и говорилось, как проникают иностранцы в Советский Союз для диверсий.

Я стою у ворот хельсинского морского порта, где в марте клятого 1917 года был убит командующий Балтийским флотом адмирал Адриан Непенин. Кто и за что выстрелил ему в спину в самом начале февральской смуты? Ответ, казалось бы, прост: откройте книгу бывшего балтийского матроса-большевика Грудачева «Багряным путем Гражданской». А там есть глава «Я убил адмирала Непенина!», и в ней автор не без похвальбы и гордости сообщает: «Утром… 4 марта на Вокзальной площади меня подозвали трое пожилых матросов из береговой (минной. — Н. Ч.) роты. Одного из них, сухощавого, с темными усами, я уже знал. Это он на митинге в казарме говорил, что надо усилить охрану порта… Сегодня мы опять встретились с этим матросом. Он стал расспрашивать, кто я, откуда. Из Феодосии, говорю, сын каменщика.

Махнач Владимир Леонидович рассказывает о смутном времени в России. Лекция была прочитана в 2004 году в храме Рождества Иоанна Предтечи на патриаршем подворье в Сокольниках.

Наше положение становилось не только неприятным, но и опасным: с одной стороны, огонь артиллерии, который постепенно усиливался, с другой, огонь продвигающейся в нашем направлении стрелковой цепи немцев. Мы же были лишены возможности что-либо предпринять, так как до шоссе было еще слишком далеко, чтобы ввязываться в перестрелку с германской пехотой, для которой мы были отличной целью. Германские снаряды рвались кругом. Особенно пострадала от них наша санитарная часть: полковой врач, санитарная линейка, фельдшера и т. д. Попало также и коноводам. Поэтому стрелковой цепи было приказано отходить к коноводам, садиться на коней и стать укрыто в ближайшем лесу. Но и германский артиллерийский огонь тоже перекинулся теперь на лес, хотя и не был уже меток. Перестал быть нам опасен и огонь немецкой пехоты. Однако тяжелые снаряды продолжали рваться вправо и влево от дороги, выворачивая деревья с корнями, и случайные попадания не были исключены. Поэтому нам было приказано, оставив наблюдение за шоссе, отходить в направлении Глембовского Брода. Немецкая артиллерия еще долго продолжала долбить по лесу, но теперь она уже не была опасной.

В правительство высланы детально проработанные проекты исследований Востока и формирования Забайкальского войска. Государь ознакомился с материалами, к которым было приложено заключение ряда министерств о преждевременности их принятия, и приказал отложить рассмотрение до приезда Муравьева. Между тем, генерал-губернатор добился-таки перевода части сибирских линейных войск в Забайкалье, укрепив в нем военное присутствие России. Работа не останавливалась ни на час. Готовились проекты преобразования в Сибири медицинской, строительной и межевой части, проект о ссыльных. Всю документацию губернатор готовил собственной израненной рукой, запрашивая только необходимые справки. Для рассылки отчетов, большей частью в министерства по принадлежности, недоставало хороших писарей, без них страдало и общее делопроизводство. Губернатор сетовал на то, «как много вредит пропустить неделю в распоряжениях там, где сообщения отдаленны и редки».

...

Все изменилось после революции. Дорвавшись до власти (сначала в роли ставленников Временного правительства, а затем и в качестве самостийных правителей), Грушевский и Ко принялись украинизировать Малую Русь такими методами и темпами, что вызывали нарекания даже со стороны своих более цивилизованных единомышленников. Известный украинофил В.П.Науменко, всю жизнь положивший на утверждение «украинского языка», пытался образумить украинизаторов. «Украинизацию должно проводить тактично и осторожно»[222] – предупреждал он, но лишь накликал на себя обвинения в симпатии к «русским шовинистам»[223]. Другой виднейший деятель украинофильского движения, крупный учёный профессор Н.П.Василенко также протестовал против попыток принудительно навязывать населению украинский язык. Он опасался, что насильственная украинизация только навредит новому языку и будет мешать «проникновению его в народную толщу». Как указывал Василенко, насильственные меры «диктуются скорей неверием в силу и способность украинского языка развиваться естественным путём и получить значение языка национального»[224]. В результате, и этот украинофил был зачислен кампанией Грушевского во враги «украинского национального дела».

Демон разрушения и убийства торжествовал, празднуя свою человеконенавистничес‑кую тризну. Уже на другой день уличных боев в некоторыхь частях города запылали зажженные артиллерийскими снарядами дома, огромным, зловещим заревом освещая, особенно по ночам, безобразную и жуткую картину человеческой жестокости, безумия, подлости и ненасытимой алчности. Дворники, лакеи, кухарки, горничныя, прачки, базарныя торговки, приказчики и вся тунеядная уличная чернь, неимоверно расплодившаяся за время «свободъ», шпионажем, доносом и даже с оружием в руках открыто и тайно помогала большевикам.

«Никогда не видел большего мужества со стороны неприятеля». Так скажет о нашем земляке Дмитрии Неверовском маршал наполеоновской армии Иоахим Мюрат. Часто враги называли его Львом, а для нас его имя стало одним из символов мужества и бесстрашия. Историк А. И. Михайловский-Данилевский, писал: «Поэзия и изящная культура могут исхитить для своих произведений из жизни Неверовского несколько прекрасных минут, способных вдохновить перо поэта и кисть живописца».

В одной из глав второго тома «Мёртвых душ» есть следующее описание «тайного общества»: «Какие-то философы из гусар, да недоучившийся студент, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряжением старого плута, и масона, и карточного игрока, пьяницы и красноречивейшего человека. Общество было устроено с целью доставить прочное счастье всему человечеству от берегов Темзы до Камчатки. Касса денег потребовалась огромная, пожертвования собирались с великодушных членов неимоверные. Куда это всё пошло — знал только один верховный распорядитель».

До сих пор идейные и духовные наследники как либералов-февралистов, так и большевиков неустанно тиражируют мифы об «отсталой и неграмотной» Царской России. Не лишним будет еще раз напомнить, как обстояли дела с этим вопросом на самом деле.

Я привез сестру на площадь Дзержинского в Москве и сказал: «Вот девочка, ее нужно устроить в детский дом, у нее родители репрессированы». Я делал вид, что она мне чужая. «Нашел на улице!» Это я про родную сестру сказал. Теперь, когда ее нет, я вспоминаю себя и поражаюсь тому, что тогда говорил. Я вижу парня, стоящего у окошечка бюро пропусков в тысяча девятьсот тридцать восьмом… Я знал, что такое детский дом, и все-таки сбывал, пристраивал ее. До Лубянки были в Наркомпросе. Наркомпрос ответил: «Врагов не устраиваем, кому нужно, тот о них позаботится. Уходите!» И мы ушли. Пришли в женотдел. Вошли в комнату, где вдоль стен сидели женщины, между окон — стол, за столом — главная, председатель. После моего объяснения председатель закричала: «А, поповские выродки! К нам пришли? Деться некуда? Поездили, покатались на нашей шее? Хватит! Мы теперь прозрелые!» Мы стояли и слушали, как над нами издеваются взрослые мамы и тети. А мы-то надеялись! Мы-то радовались!..

...

Прошло 105 лет со дня смерти одного из самых выдающихся Русских Государей - Александра III Александровича. Даже в советское время память немногих Государей подвергалась такой клевете и оскорблениям, как память этого умного и сильного твердого Царя. Это понятно. Ведь полтора десятилетия царствования Александра Александровича были временем успокоения России, временем прекращения революционных брожений и смут. И в то же время это славное царствование было периодом нового расцвета военно-политической мощи России, периодом ее экономического и культурного подъема.

25 Июня, часа в четыре, началась небольшая перестрелка, бухала артиллерия. Никто из нас не обратил на это внимания. Я сидел в шалаше и играл в преферанс, вдруг слышу, передают: «Поручик Попов к командиру батальона\ Я бросил карты и отправился к подполковнику Тимченко. Тот был в мрачном настроены. «Вы меня звали, Николай Владимирович? спросил я. «Соберите свою роту», приказал он. «Что, идем сменять?» «Да, сменять. Приказано взять фольварк Облычин». «А что случилось?» - допытывался я. «Вы соберите, тогда увидите... Ну идите!» Я вижу, что дело принимает серьезный оборот, и пошел к роте. Приказал протереть винтовки, взять носилки и проверить людей. Через 20 минут рота шла на сборный пункт. Было совсем темно и только временами луна, выползая из-за туч, освещала прогалину, на которой построился наш 2 батальон. Нашему 2-му батальону вменялось в обязанность выбить противника, занявшего фольварк Облычин, и удержать фольварк до утра. Утром нас должны были сменить. Командир полка вышел к батальону и сказал нисколько напутственных слов. Закончил он свою речь приблизительно так: «Я посылаю 2-ой батальон, как лучший батальон полка, в Ваших офицерах я уверен, они покажут Вам пример и приведут к победе. Не отставайте и вы. Да хранить вас Господь!» Мы тронулись рота за ротой, храня полное молчание. Вели нас проводники Мингрельского полка. Батальон остановился, когда подошел к землянке командира батальона Мингрельского полка. Здесь шло совещание относительно атаки.

Не лучшим для украинофилов образом сложилось и положение дел в украинском театре. С треском провалились на сцене пьесы Владимира Винниченко («Брехня»), Леси Украинки («Камінний Господар»), Алексанра Олеся («Осінь», «Танець життя») и др. «Крестовому походу» явно грозило фиаско, «крестоносцы» теряли веру в своих предводителей. «Приверженцы проф. Грушевского и введения галицкого языка у нас очень враждебны ко мне, - отмечал И.С.Нечуй-Левицкий, - хотя их становится все меньше, потому что публика совсем не покупает галицких книжек, и проф. Грушевский лишь теперь убедился, что его план подогнать язык даже у наших классиков под страшный язык своей «Історії України-Руси» потерпели полный крах. Его истории почти никто не читает»[163].

22 октября 1918 года, понедельник.
Обеими руками держу себя чтобы не стать юдофобкой. Столько евреев, что диктáторы, конечно, они… [Улицы] переименовали. То улица «Нахамкинсона», то улица «Слуцкого», и других неизвестных большевицких жидов.

28 октября, воскресенье.