Только вернулся Даль из турецкого похода, как в 1831 году его снова призвали на войну. На этот раз ему пришлось воевать с поляками. Здесь-то и совершил Даль свой удивительный подвиг. Однажды пехотный корпус, в котором Даль служил врачом, оказался прижат поляками к берегу реки Вислы. Силы были неравны, и поляки сожгли мост, чтобы противник не мог отступить за реку. Русскому отряду грозила неминуемая гибель, если бы не находчивость дивизионного врача Даля. Вокруг заброшенного винокуренного завода, где Даль расположил раненых и больных, валялось множество пустых бочек. Из них-то он и предложил соорудить временную переправу через Вислу. Когда через реку благополучно переправились последние русские солдаты, на опустевшем берегу собрались передовые отряды польского войска. Тут к ним подошел Даль и попросил разрешения перевести на другой берег раненых. Так, беседуя, они вместе дошли до середины моста, а следом за ними по переправе шла польская кавалерия.Владимир Даль: «Моё Отечество — Россия»И тут Даль ускорил шаг и прыгнул на одну из бочек, где у него был заранее припасен остро заточенный топор. Поляки не успели опомниться, как Даль взмахнул топором — и вся переправа вдруг распалась на куски. Под выстрелами обманутых противников Даль благополучно доплыл до берега и был встречен восторженными криками наших солдат. Кстати, военное начальство объявило Владимиру Далю выговор, зато царь Николай I личным указом наградил Даля боевым Владимирским крестом с бриллиантами и бантом.

...

Эти люди были военной элитой России. Лихие кавалеристы, которые находили упоение в бою, на бранном поле, под звон сабель и свист пуль. Их удел – горячее сраженье. Опасность пьянила, гнала вперед, на вражеские позиции. Гусары сполна отдавались военным будням, но не забывали веселиться, влюбляться. Почтим память этих славных господ, склоним уважительно голову перед теми, кто отстаивал рубежи своей Родины.

Потрясающе точны и глубокомысленны предсказания Достоевского о грядущей революции в России! В революцию русский народ будет втравлен путем народного развращения и насилия. Хотя европейская революция начнется в России, не встретив должного отпора, но не в одной России ей пановать; ее подлинное место в Европе, где зарождается бесовская зараза. В России же, если и заведут парламент, то в нем только все переругаются. Устами героев романа «Бесы» Достоевский подробно предсказывает, как будут готовиться к революции враги России – все эти левые и безбожные интеллигенты, «умственные пролетарии и беспочвенные межеумки».

Первые семена Православия заронила в душу Феди Достоевского его мать, Мария Феодоровна, учившая детей русскому чтению по рассказам из Священного Писания Ветхого и Нового Завета, с картинками. Повезло Достоевскому, как и Пушкину, с добрыми нянями, из которых одна (Лукерья) ввела его в волшебный мир наших русских сказок, с прекрасными релиозно-нравственными поучениями, а другая няня (Алена) учила трехлетнего Федю Богородичным молитвам. По словам самого Достоевского, с раннего детства он заучил и любил читать молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим». Весьма благотворное влияние на впечатлительного и вдумчивого мальчика Федю имели также ежегодные поездки всею семьею на Богомолье в Троице-Сергиеву лавру.

Нам кажется, что священный Дух Монархини, в образе Гения хранителя России, и там не престает заниматься нашим отечеством; нам кажется, что мы внимаем небесному гласу Екатерины: «О Россияне! Вы, которые были столь любезны Моему сердцу; которых счастие было Моим счастием; на которых взирала Я с радостию Матери, видящей благоденствие детей своих! Если Я обогатила Россию новыми пределами и народами, украсила чело ваше пальмою победы, гремела в трех частях мира и славилась вами, то слава Моя была мне залогом вашей силы и безопасности; желая, чтобы мир вас страшился, Я хотела единственно того, чтобы вы могли никого не страшиться. Если Мои законы ограничивают природную вольность человека, то будьте уверены, что Я пожертвовала частию свободы только единой целости гражданского порядка и предпочла независимости вашей одно ваше благополучие; не даровала вам тех одних прав, которые могли быть для вас вредными. Я просвещала вас, Россияне! Следственно, не хотела угнетать человечества. И если Мое царствование не возвело еще России на высочайшую степень народного блаженства, то помните, что власть Государя не есть всемогущество Небесное, Которого воля есть уже совершение; помните, что Империи цветут веками, и что Провидение требует от Царей только возможного блага. Но Я указала вам великую цель: теките к ней осененные Моими лаврами, путеводимые Моими законами! И когда все народы земли будут завидовать вашей доле; когда имя Россиянина будет именем счастливейшего гражданина в мире – тогда исполнятся тайные обеты Моего сердца; тогда вы узнаете, что Я хотела, но чего не могла сделать; и признательность ваша почтит равно и дела Мои, и Мою волю: единая награда, к которой добрые Монархи могут быть чувствительны и по смерти своей!»

Сограждане! Признаем во глубине сердец благодетельность Монархического Правления и скажем с Екатериною: «Лучше повиноваться законам под единым Властелином, нежели угождать многим» (12). «Предмет Самодержавия, – вещает Она, – есть не то, чтобы отнять у людей естественную свободу, но чтобы действия их направить к величайшему благу» (13). Сия утешительная истина в устах Монарших пленяет сердце – и неизмеримая Империя, под скипетром Венценосца, следующего правилам Екатерины, кажется мне счастливым семейством, управляемым единою волею отца, по непременным законам любви его. Сие Правление тем благотворнее, что оно соединяет выгоды Монарха с выгодами подданных – чем они довольнее и счастливее, тем власть Его святее и Ему приятнее. Оно всех других сообразнее с целию гражданских обществ, ибо всех более способствует тишине и безопасности.

Сограждане! Дерзаю говорить о Екатерине – и величие предмета изумляет меня. Едва произнес Ее имя, и мне кажется, что все бесчисленные народы царств Российских готовы внимать словам моим: ибо все обожали Великую. И те, которые, скрываясь во мраке отдаления – под тению снежного Кавказа или за вечными льдами пустынной Сибири, – никогда не зрели образа Бессмертной, и те чувствовали спасительное действие Ее правления; и для тех была Она Божеством невидимым, но благотворным. Где только сияло солнце в областях Российских, везде сияла Ее премудрость.

1200 километров – много это или мало? Самолет преодолеет это расстояние за 2 часа, поезд – за 20, на автомобиле путь займет часов 16. А пешком пробовали? 19-летний сын зажиточного помора Михайло Ломоносов попробовал – путь из деревни Мишанинской Куростровской волости Двинского уезда Архангелогородской губернии до самого центра первопрестольной занял у него три недели. Биография Михайлы Васильевича, с одной стороны, хорошо изучена и описана. С другой – предельная мифологизация образа самородка, пробивающего себе путь к признанию вопреки обстоятельствам, превратила Ломоносова из живого, имеющего право ошибаться человека в некий непогрешимый символ русского самосознания. Именно такое отношение по большей части остается у школьников – «высокий недоступный идеал», «памятник». Словом, тот, с кем невозможно полемизировать. Целостному восприятию личности Михайлы Васильевича это, безусловно, мешает.

Сейчас пользуется большим спросом беллетристика про попаданцев: герои чудесным образом попадают в прошлое и наводят там порядок, юные менеджеры из XXI века учат уму-разуму видавших виды исторических персонажей. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский стал бы идеальным героем такой книги. Он начал побеждать в 22 года, а в 23 одержал самые значительные свои победы. Молодой человек был великолепным тактиком и тонким дипломатом, задолго до Петра I он начал переустраивать русское войско на западный лад. Михаил Васильевич делал все, что положено делать оказавшемуся в прошлом нашему с вами современнику, желавшему повернуть отечественную историю в нужном ему направлении. При этом он, разумеется, был человеком своего времени – только гениальным.

Усугублялось нервное напряжение тем, что каждую ночь кого-либо из знакомых арестовывали. Наша квартира была на третьем этаже, а моя постель у стены, вдоль которой шла лестница. Дом-то был новой постройки – "цегельник". Если кто-нибудь поднимался по лестнице, то шаги были слышны в нашей квартире. Каждую ночь я просыпалась от этих шагов и прислушивалась. Если шаги миновали нашу площадку, я успокаивалась, но не сразу засыпала, и утром вставала разбитой. Во время отпуска мы старались поэтому уехать куда-либо подальше от города, чтобы отдохнуть от страха ночного посещения. Пригородные дачи нас не привлекали, и мы уезжали к морю. Как-то мы провели летний отпуск в деревне Кириловка на Мелитопольщине, другой раз – в деревне Петровское возле Бердянска, затем в Ейске и, наконец, добрались и до Черного моря. На собственном опыте мы почувствовали, что Черное море лучше влияет на весь организм, чем Азовское.

Одиозное "Вологодское дело" (дошло до Политбюро). На мой взгляд, у оперативников начались психопатические, патологические отклонения в клиническом смысле из-за вседозволенности и нездоровой атмсферы 1937-1938 гг. Удалось несколько лет назад сделать копию докладной в ГА РФ - сканы в сети впервые опубликованы на сайте Istmat. Докладная записка И.В. Анисимова секретарю Вологодского OK ВКП(б) Овчинникову о нарушениях, совершенных работниками УНКВД Вологодской области от зимы 1938 г.

Николай Муравьёв был одним из основателей Императорского Московского общества сельского хозяйства и первой Земледельческой школы в России. На протяжении более двадцати лет он активнейшим образом принимал участие в делах Общества, издал ряд научных трудов, которые на несколько десятилетий стали лучшими практическими пособиями по агрономии и скотоводству для помещиков. В неразрывной связи с этими книгами находилась его деятельность в подмосковной вотчине – Осташёво, ставшей при Муравьёве образцовым опытным имением, где он впервые применил передовые методы ведения сельского хозяйства.

О коллективизации и раскулачивании1930-х написаны сотни литературных и исторических книг и поставлены десятки кинофильмов. Многие из них были награждены сталинскими и ленинскими премиями.

Разбив противника в Восточной Галиции, наша 3-я армия перешла через реку Сан, про­двинулась значительно вперед, произвела лег­комысленный - и поэтому неудачный - штурм Перемышля и остановилась. В это время я возвращался из Киева по излечении от ранения, полученного в первом бою, и, проходя по доро­ге всевозможными этапами, мог видеть, что штаб 3-й армии переместился в Ярослав, штаб 11-го армейского корпуса - в Пржеворск, а штаб 32-й пехотной дивизии с управлением 32-й артиллерийской бригады - в село, назва­ния которого теперь не помню (хотя и помню, в сметане, а командир бригады сказал: «На­чался штурм Перемышля», что вызвало пес­симистические предсказания присутствовав­ших).

Противоположного мнения придерживались лишь некоторые австрийские и немецкие учёные, близкие к правительствам этих стран. Однако в данном случае «учёные мужи» занимались не наукой, а пропагандой, пытаясь расколоть и ослабить крупнейшего геополитического противника Германии и Австро-Венгрии – Российскую Империю. Точно так же австро-германские политики от науки боролись против другого геополитического соперника – Франции, пытаясь популяризировать теорию об отдельной южно-французской (провансальской) нации, «порабощённой» северными французами, и о «провансальском национальном возрождении» (о силезском и боснийском «национальных возрождениях», имеющих аналогичное происхождение, уже упоминалось).

На другой день, т.е. 10-го Июля, я с двумя офицерами гвардии выехал «в скором» в Москву. В Москве ждать пришлось недолго, около 2-х часов, и к шести часам вечера мы были уже на Николаевском вокзале Петрограда. По выходе из вагона к нам подошли какие-то лица в штатском, попросившие нас зайти зарегистрироваться. Спросив наши фамилии и прочие необходимые для регистрации сведения, нам подали автомобиль для перевозки нас на Царскосельский вокзал. Когда мы подъезжали к Царскосельскому вокзалу, я обратил внимание, что за автомобилем бежит какой-то офицер в форме нашего полка. Оказалось, это был мой брат Миша, накануне произведенный в прапорщики и получивший именную вакансию, минуя запасный батальон, в наш полк. Сцена встречи была чрезвычайно трогательна.

Два больших концентрационных лагеря во время зачистки были организованы коммунистами в самом губернском центре – Тамбове. Один был стационарный, по соседству с тюрьмой, там, где сегодня находится исправительно-трудовая колония (так как свято место пусто не бывает), а другой на противоположном берегу Цны, напротив Казанского монастыря, где в то время размещалась Тамбовская губернская ЧК. Оба этих лагеря, как и все в губернии, были организованы по приказу будущего маршала Советского Союза Тухачевского.

Советская власть, боясь народного гнева, старалась держать народ в страхе, терзая его жестоким террором. Каждое нечаянно оброненное слово против власти, даже анекдот, касавшийся ее, карались безжалостно: ночной арест и ссылка в исправительно-трудовой лагерь. Анекдоты же ходили в народе из уст в уста, меткие и едкие, обличительно-сатирически клеймившие власть. Росла жестокость, в стране воцарился страх: люди говорили тихо, даже шёпотом, ибо считалось, что стены слышат. Громко говорили лишь "перестраховщики", старавшиеся хвалить советскую власть, чтобы вызвать или выудить у слушателей слово протеста против этих лживых, провокационных восхвалений. Побороть силу страха было невозможно: дух и воля у людей были подавлены. Царило недоверие друг к другу, даже к родственникам: "неровен час – проболтается". Власть подозревала у всех готовность к вредительству, особенно у тех, кто стоял близко к иностранцам. По радио только и говорилось, как проникают иностранцы в Советский Союз для диверсий.

Я стою у ворот хельсинского морского порта, где в марте клятого 1917 года был убит командующий Балтийским флотом адмирал Адриан Непенин. Кто и за что выстрелил ему в спину в самом начале февральской смуты? Ответ, казалось бы, прост: откройте книгу бывшего балтийского матроса-большевика Грудачева «Багряным путем Гражданской». А там есть глава «Я убил адмирала Непенина!», и в ней автор не без похвальбы и гордости сообщает: «Утром… 4 марта на Вокзальной площади меня подозвали трое пожилых матросов из береговой (минной. — Н. Ч.) роты. Одного из них, сухощавого, с темными усами, я уже знал. Это он на митинге в казарме говорил, что надо усилить охрану порта… Сегодня мы опять встретились с этим матросом. Он стал расспрашивать, кто я, откуда. Из Феодосии, говорю, сын каменщика.