В 1818 году Император Александр Первый учредил Комитет попечительства о тюрьмах, задачей которого было позаботиться о положении заключенных, дотоле остававшемся решительно невыносимым. Наряду с московским губернатором в общество вошли митрополит Московский Филарет и доктор Гааз, назначенный главным врачом московских тюрем. То, что увидел Федор Петрович в тюрьмах и на пересылках, привело его в ужас. Голод, болезни, издевательства… Можно ли так жестоко терзать людей? Так бессмысленно и беспощадно ругаться над Божиим образом?

Наконец 1 Сентября в 4 часа дня мы прибыли в Гродно, где узнали, что 1-й и 2-й батальоны уже высажены и ушли на форты. Накрапывал мелкий дождь — батальон разгружался. Денщики складывали гинтера и выносили их на двуколки. Прощай вагонный уют и тепло — подумал я. Гренадерам был роздан обед, и мы двинулись через город на форты. Шли мы очень долго — стало совсем темно. Дождь не прекращался. По дороге на форты нам пересекли дорогу Кавказские стрелки. У стрелков сорвалась с моста какая-то двуколка и придавила стрелка. Части остановились. Из темноты неслись крики: «Какая часть?» «Куда ты прешь — не видишь офицере!» «Земляки! А земляки?» - вопрошали голоса. «Нет ли средь вас саратовских? а вы откелева будете? — мы с Кавказу. - И мы тоже». «Носилки давайте сюда! кричали голоса из-под моста и слышались жалобные стоны придавленного. А все вместе взятое покрывала трехэтажная басовая ругань.

Фильм о белой эмиграции. Революция, жестокость, голод... Вот что первым вспоминалось о "милой Родине" тысячами потерявших детство, а было их в среде белой эмиграции почти сто тысяч. И тем не менее, скитаясь по миру, они старались не забывать, ни родного языка, ни традиций, ни веры.

Приятно было после долгого и утомитель­ного похода и ночевок в халупах и сараях очу­титься в культурной обстановке. Можно было принять ванну, спать на мягкой кровати на безукоризненно чистых простынях, есть вкусные обеды и завтраки с вином… Все это было так необычно для нас, уже отвыкших от комфорта. Наши солдаты были тоже размещены очень хорошо и получали хорошую пищу. В свободное время большой компанией, во главе с управляющим имением, мы отправля­лись на охоту и вообще старались использовать отдых «вовсю», помня, что на войне такие слу­чаи весьма редки. Сосед - помещик имел автомобиль, и одному из наших офицеров, по­ручику Гайчману, пришла в голову идея съез­дить в Варшаву. Шоссе Калиш-Варшава было в отличном состоянии, и мы могли бы, выехав утром, уже к вечеру быть в Варшаве. Сосед охотно согласился предоставить автомобиль в наше распоряжение, но остановка была за бен­зином, которого у него не было и достать ко­торый было почти невозможно. Все наши по­пытки достать бензин были безуспешны. Тог­да я вспомнил про своего вахмистра Каташинского, зная его удивительную способность вы­полнить подчас самое невозможное поручение. Действительно, к вечеру на второй день моло­дец вахмистр каким-то чудом раздобыл и при­нес нам огромные бутыли с бензином.

Кто владел хлебом в 1917-1919 гг, тот и был хозяином земли Русской. Как и почему большевики смогли отобрать хлеб у крепкого крестьянина в трудные годы после революции. Почему крепкий крестьянин покорился новой большевистской власти. Как он боролся, открыто и тайно против новой Советской власти. И почему не поддержал Белое движение.

7 мая 1941 года 17-летний Виктор Савиных и еще девять учеников Тайшетской средней школы (Тайшетский район находится в Иркутской области России) в возрасте от 14 до 17 лет были арестованы за коллективное письмо Сталину о «недопустимости отправки в фашистскую Германию эшелонов с зерном в то время, когда советские люди голодают». По мнению чекистов это было "страшное преступление". Школьникам предъявили обвинение по статьям 58-10, 58-11 УК РСФСР. То есть по версии следствия он, вместе с "сообщниками" проводил пропаганду и агитацию направленную к свержению Советской власти путем изготовления литературы и материалов контрреволюционной направленности. А также осуществлял организационную деятельность направленную на свержение все той же Советской власти.

Тайком от отца Николаша раздобыл солдатскую форму и сбежал из дома, сев в один из отправлявшихся к дальневосточным рубежам эшелон. Несколько недель шел поезд до театра военных действий. За это время 15-летний доброволец успел сдружиться с солдатами-новобранцами, с которыми ему куда легче было найти общий язык, нежели с гимназистами. По прибытии на фронт его зачислили в полк, и началась совсем новая жизнь, та самая, о которой он мечтал… Военному делу Тимановский учился куда быстрее и легче, чем наукам. В маньчжурских степях он убедился, что мирная жизнь, статская служба не для него. А, вот, грохот пушек, дым, ружейная пальба – совсем иное дело. На поле боя мальчик чувствовал себя, как рыба в воде, и примерной доблестью не раз заслуживал похвалу командиров. И не только похвалу. Два солдатских Георгия были лучшей аттестацией добровольцу. Когда второй крест украсил его грудь, Николаша знал уже твердо: как только враг будет разбит (а может ли быть иначе?!), он выучится на офицера и непременно продолжит службу.

С течением времени, в этот период радостей старшего класса, и юнкера младшего получили некоторое облегчение: разрешено было и им возвращаться в училище не в 9 часов вечера, а по окончании спектаклей в театрах; сделано это было не так, что юнкера, мимо воли начальства, понемногу завоевали себе свободу в этом отношении; нет, не такое было начальство: наш незабвенный начальник училища инженер генерал-майор Борис Антонович Шванебах был слишком определенный человек: он увидел, что волна упоения старшего класса не может не отразиться на настроении младшего, а потому, очень скоро сообразив все, он объявил нам эту льготу во всеуслышанье: ходите в театры наравне со своими старшими товарищами, но не забывайте ни на минуту об артиллерии, фортификации, тактике и проч.; не жертвуйте науками театру, театр от вас не уйдет, а моменты приобретения знаний можете упустить; кроме того, понижение переводных баллов может сильно отразиться на будущности.

Как-то раз ранним воскресным утром вышла я в город с моим мальчиком, держа его за руку, надеясь по счастью купить что-либо в магазине. Шли мы в самой лучшей нагорной части города – по Мироносицкой улице. Улица была совершенно пуста. Вдруг вижу, навстречу мне идет старый-престарый, худой крестьянин в ветхом зипуне. В одной руке он держал пустой котелок – на счастливый случай, если кто-нибудь даст ему горячую пищу, а другой рукой держал маленького мальчонку, тоже в зипуне, вероятно, внука. Вдруг лицо голодного старика-крестьянина исказилось испугом, он отчаянно завопил, бросился к деревцу на тротуаре, обхватил его руками, как бы ища у него защиты, стараясь не сойти с места. Я, недоумевая, что это могло значить, остановилась и стала пристально оглядывать улицу, нет ли какого страшного зверя поблизости. Обернувшись, я увидела спокойно идущего милиционера. Как к своей жертве, он подошел уверенно к старику и стал отрывать его от дерева. Старик неистово вопил и еще крепче держался за дерево. Я стояла, как вкопанная, не зная, что мне делать, не решаясь сцепится с милиционером, опасаясь, что в этом случае он может выстрелить из револьвера. Тогда царил страх, ибо не было ни суда, ни следствия, а расправа была в руках сильного – расстрел на месте. Мое вмешательство было бы представлено как открытое нападение на представителя власти. На улице не было никого, кто мог бы заступиться за старика. Жалея моего мальчика, я ушла молча, не дождавшись конца борьбы между милиционером и голодным стариком-крестьянином.

В 1848 г. Пулковскую обсерваторию впервые посетила группа американских ученых. Принята она была «по-царски» и, вернувшись, опубликовала в «Норд Америкэн Ревю» свои впечатления и подробное описание обсерватории. В статье, между прочим, сообщалось, что за девять лет существования Пулковской обсерватории, двадцать астрономов из других стран прошли там двухгодичный курс астрономической практики под руководством Струве. Это сообщение положило начало паломничеству американских астрономов в Пулково.

На следующее утро 14-я кавалерийская ди­визия получила новое задание и, переправив­шись снова у Сандомира на левый берег реки Вислы, двинулась по направлению к Кракову, следуя левым берегом реки. Поход этот совер­шался без особых приключений, но я вспоми­наю один эпизод, случившийся со мною в са­мом начале похода. Как-то под вечер я возвра­щался с разъездом к месту расположения шта­ба дивизии и когда я прибыл в господский дом, в котором должен был находиться штаб, я не застал там уже никого из начальствующих лиц. Там были только готовые к выступлению ден­щики с офицерскими вьюками и конно-саперная команда, чему я был очень рад, так как не знал дальнейшего маршрута дивизии. Здесь же во дворе я увидел митавца штабс-ротмистра Николаева, который уже собирался со своей конно-саперной командой и офицерскими вью­ками покидать господский дом. Я присоединил­ся со своим разъездом к этой колонне, и мы тро­нулись в путь. Колонна наша сильно растяну­лась, и так как мы шли рядами, то можно было подумать, что двигается по меньшей мере эска­дрон. Штабс-ротмистр Николаев и я ехали в голове колонны и поднимались в гору, когда увидели выезжающий нам навстречу из-за го­ры конный отряд. Присутствие флюгеров на пи­ках не оставляло никакого сомнения в том, что перед нами немцы.

Большевики люто ненавидели и панически боялись этого человека. Ижевско-воткинские рабочие, поднявшие антибольшевицкое восстание в 1918 году, безоговорочно считали его своим, хотя родился он в местах, далёких от Ижевска, и происходил отнюдь не из пролетарской семьи. Герой Русско-Японской и Первой Мировой войн, успешно громивший красногвардейские банды в 1918 году, этот человек после поражения Ижевско-Воткинского восстания занимал исключительно тыловые должности, а уйдя в эмиграцию – не слишком любил вспоминать о своём героическом белогвардейском прошлом, видимо, полагая, что в поражении восстания есть доля и его вины. Я говорю о Дмитрии Ивановиче Федичкине.

Отправляясь на войну в 14 году, все офицеры мечтали о том счастливом дне, когда кончится для нас победоносно война, и заранее завидовали тому счастливцу, который будет свидетелем этого дня. Желанный день окончания войны настал с тою только разницей, что не принес он счастия России. Офицеров, когда-то мечтавших об этом, почти не осталось в живых и с каждым днем их становится все меньше и меньше. Вот и я неделю тому назад, после четвертой операции раненой руки, едва не переступил ту грань, откуда нет возврата, откуда ничего уже не сообщишь, а ведь по смыслу я тот самый «счастливец», который не только дожил до того заветного дня, в который должно было случиться «великое», но и пережил его...

Исхудал мой Андрюша, не по силам была борьба с мошенниками-коммунистами, и мало кто решился бы на это, вечно под страхом клеветы и мести. Писал не раз в управление, обращался в ГПУ, но его не освобождали от должности. Наконец, пошел и заявил: «Поступайте со мной, как хотите, но я больше не в силах». Через неделю пришел приказ из Алма-Аты: А. предлагается обучить техника (фамилию не помню), и по сдаче им экзамена считаться освобожденным от заведования лабораторией». Три месяца бился с неспособным техником. Наконец, 29-го Апреля от сдал экзамен, и Андрюша радостный пришел домой. Как давящая, тяжелая гора свалилась с его плеч. 30-го пришел на работу, а во дворе раскрашивают две громадных фигуры из фанеры: одна изображала врага коммунизма Чемберлена, а другая Андрюшу. І‑го Мая, в день общого празднования, должна была быть манифестация, и эти две фигуры нести впереди шествия. Андрюша пошел в ГПУ и сказал об этом. Оттуда позвонили при нем по телефону с выговором директору и приказали немедленно уничтожить фигуру Андрюши. 2‑го Мая, когда он подошел к мельнице, то на воротах увидел громадный плакать: «Снимается А. с работы как контрреволюционер».

У родителей семья была большая: шесть детей (три пацана и три девки). Я шестая была. А самая старшая сестра - на 15 лет старше. Мама умерла рано, я не помню ее. Папе было 72 года, когда он умер. У меня самой четверо детей. Старшая дочь с 1937 г., сын с 1939 г. Потом была война. Мужа забрали, и всю войну я одна с детьми была. Дочь родилась уже в 1949 г., сынок - в 1951 г. Когда началась коллективизация, мне двенадцатый год шел. Помню, крик, плач. Всех из дома выгоняли. Ничего взять с собою не давали, кроме того, что на себе было. Сажали на подводы и куда-то увозили. Говорили, что в Сибирь везут. Семья у соседей большая была. Страшно было, когда их увозили.

Николай Карамзин писал ему: "Радуюсь, что Вы принадлежите России!" Иван Крузенштерн посвятил свою жизнь российскому флоту. Он руководил первой кругосветной экспедицией русских моряков, заявив, что они — лучшие. Положил начало отечественным торговым и научным плаваниям. Превратил Морской кадетский корпус в одно из сильнейших учебных заведений страны. 19 ноября РГО отмечает 250-летний юбилей старейшего из своих учредителей.

В 1827 году выпускник Пажеского корпуса, удостоенный золотой медали, направлен в лейб-гвардию 16-го Финляндского полка в чине прапорщика. Описание боевых подвигов Муравьева могло занять отдельную книгу, хотя по значимости они оказались в тени его дальневосточной эпопеи. Боевое крещение молодой офицер принял в Турецкой войне, начавшейся после того, как для России оказался закрыт пролив Босфор. Красоты голубого Дуная затмевались дымом и кромешным адом взятия турецких редутов. В двухмесячной осаде крепости Варна, взятой штурмом, когда было захвачено девять тысяч пленных и триста орудий, прапорщик Муравьев за отличия в сраженьях награжден орденом Святой Анны с бантом и повышен до звания поручика. С лета и до конца 1829 года его не отпускала лихорадка, иногда с сильными приступами.

Все знают, что советская власть породила беспризорничество в России. В первые же годы после захвата власти большевиками появились беспризорные дети, родители которых были либо расстреляны, либо арестованы. Позже, в тридцатых годах, беспризорничество увеличилось при насильственной коллективизации, когда крестьянство раскулачивалось и ссылалось в сибирские лагеря. Дети высылаемых крестьян, спасаясь, уходили на улицу.

В 1839 г. Россию посетил французский литератор маркиз де Кюстин, выпустивший потом книгу об этом путешествии. Допущенные им извращения и злостность заставили даже мягкого В. А. Жуковского назвать его «собакой». Из этой книги стоит привести высказанные ему Императором Николаем I суждения об образе правления: «Я понимаю республику, это - образ правления прямой и искренний или могущий, по крайней мере, быть таким; я понимаю абсолютную монархию, потому что я стою во главе подобного порядка вещей, но я не понимаю представительной монархии. Это - правление лжи, обмана и коррупции, и я скорее удалился бы в Китай, чем когда-либо допустил его».

Пройден длинный путь русского Белого Воина-эмигранта. Сколько боли, сколько терпения, сколько слез, сбежало с закаленного лица. И теперь, на склоне лет, вспоминаются те русские патриоты, которые взяли оружие, не задумываясь, встали на путь вооруженной борьбы с коммуни­стическим интернационалом. Невольно вспоминаются те герои и героини (особенно - русские девушки), которые в солдатских шинелях и белых косынках с винтовкой в руках погибли в бескрайних русских полях, защищая Россию. Я помню нашу прекрасную мужественную молодежь, которая пополняла ряды Белых Воинов, неся на алтарь России свои де­тские головы. В те дни общего морального падения, трусости, шкурниче­ства, предательства присяге, немногие продвигались к оазису веры и преданности России - Белой армии.