ГУЛАГ за 30 лет своего существования превратился в имя нарицательное. Царство абсолютного мрака и безысходности, отчаяния и тьмы. Место, откуда почти никто не возвращается. Одна из самых жестоких систем, созданных человечеством. История ГУЛАГа пережила два этапа: довоенный и послевоенный. Это были весьма отличающиеся друг от друга этапы. Вопреки распространенному времени, пиковая численность ГУЛАГа пришлась на послевоенные времена, а вовсе не на времена Большого террора.

Пили здоровье Государя Императора, нашего Державного Шефа, пили за Россию, за полк, за близких сердцу… В те минуты, когда наступал Новый Год, мы, конечно, не задумывались серьезно над тем, что готовит нам судьба. Были мы просто счастливы тем, что мы молоды, живы, что мы — друзья… Ровно в полночь противник послал нам в тыл несколько тяжелых снарядов. Это был нам его привет.

Это дело было в 1907 году. Дивизион нашего полка, в котором я имел честь служить, стоял по крестьянским дворам в районе мызы "Шварцфельд". Хозяин этой мызы, какой-то граф, был убит крестьянами в 1905 году, во время аграрных беспорядков. После его смерти, в ожидании наследников, мызой управлял немец - настоящий "страж полуживой", весьма обрадованный тем, что у него поселились офицеры дивизиона.

Мы видим духовное варварство народов утонченной умственной культуры, черствую жестокость при господстве гуманитарных принципов, душевную грязь и порочность при внешней чистоте и благопристойности, внутреннее бессилие внешнего могущества. От туманного, расползающегося на части, противоречивого и призрачного понятия культуры мы возвращаемся к более коренному, простому понятию жизни и ее вечных духовных нужд и потребностей. «Культура» есть производное отложение, осадок духовной жизни человечества; и смотря по тому, чего мы ищем, и что мы ценим в этой жизни, те или иные плоды или достижения жизни мы будем называть культурными ценностями. Но и здесь, следовательно, у нас нет более осязаемого, внешне данного и бросающегося в глаза, общеобязательного критерия уровня жизни. Жизнь есть противоборство разнородных начал, и мы должны знать, что в ней хорошо и что – дурно, что – ценно и что – ничтожно. Если мы найдем истинное добро, истинную задачу и смысл жизни и научимся их осуществлять, мы тем самым будем соучаствовать в творчестве истинной культуры. Но никоим образом мы не можем формировать наш идеал, нашу веру, озираясь на то, что уже признано в качестве культуры, и приспособляясь к нему.

Международный престиж России в итоге правления Ивана Третьего стоял так высоко, что папский нунций в Польше отписывает, что «если в Европе какое-то государство в ближайшие годы будет увеличиваться в размерах, то это государство Московское». Так они нас называли, они не любили называть нас Русью, Россией. Но для нас это все равно ничего не меняло. Папские представители были всегда людьми ответственными и образованными. Это тоже очень интересное признание. Дело в том, что это конец XV века, это эпоха Возрождения. В те времена не было не только представления о незыблемости государственных границ (впрочем, мы знаем, что она стоит сейчас, в начале XXI века — ломанный грош), не было даже представления о естественных или естественно-исторических границах. В эпоху Возрождения рассуждали просто: государство могущественное, процветающее увеличивается, а государство хиреющее, слабеющее, угасающее уменьшается, вот и все. Вот от нас и ждали, что мы будем увеличиваться. И дождались.

24 декабря отмечается День воинской славы России — День взятия турецкой крепости Измаил. 11 (22) декабря 1790 года русские войска под командованием великого полководца Александра Суворова штурмом взяли ключевую турецкую крепость Измаил, которую противник считал «неприступной».

24 декабря отмечается День воинской славы России — День взятия турецкой крепости Измаил. 11 (22) декабря 1790 года русские войска под командованием великого полководца Александра Суворова штурмом взяли ключевую турецкую крепость Измаил, которую противник считал «неприступной».

20 июня Александропольский корпус остановился между селениями Палдерван и Кюрук-Дара. Здесь, в 15 верстах от неприятеля, русские войска простояли целый месяц. Солдаты и кое-кто из офицеров, особенно, молодых, сетовали на затянувшееся бездействие и жаждали скорейшего боя. Однако, Василий Осипович ждал. Он знал психологию турок, знал, что бездействие русских они непременно примут за слабость и тогда только решаться напасть сами, оставив свои укрепления.

В генерале Врангеле французские власти видели главное препят­ствие для осуществления своих планов, и они начали ряд мер, чтобы изолировать его от армии, запрещали рассылку приказов Главноко­мандующего к войскам, мешали его поездкам в военные лагеря, не выпускали генерала Врангеля и начальника штаба генерала Шатилова из Константинополя, наконец, предложили ему поехать в Париж, по приглашению французского правительства. На это последнее предло­жение генерал Врангель ответил, что он готов ехать в Париж, но при условии, чтобы отправка людей из военных лагерей в Советскую Рос­сию и в Бразилию была приостановлена до его возвращения и чтобы ему был гарантирован свободный обратный проезд в Константино­поль. Генерал Пелле не мог, понятно, согласиться на выставленные условия, он заявил, что «рассредоточение армии является настолько необходимым, что не терпит никакой отсрочки».

...

Мы обращаемся к интереснейшему моменту отечественной истории — к созданию единой России, созданию государства. Напомню вам, чем подробно занимался в начале нашего курса, что единая Киевская Русь — миф. Его даже косвенно обосновать не удается. Любое княжество было государством на Руси, хотя, несомненно, Русь была страной. И таковой она воспринималась и на Западе, и у арабов, и в Византии. Но единое государство сложится лишь к концу XV века, и сложится потому, что державостроительный стереотип в поведении русских намного сильнее, чем в поведении славян. Я считаю это следствием того, что славяне начинали этногенез, безусловно, в «курортных» условиях, а русские — в необычайно тяжелых условиях XIII века. Все хотели единства, все были сторонниками единой России, что я подробно разбирал в лекции о Владимирском предгосударстве. Но всё же, более прочих имеют особую заслугу в создании единой России москвичи, а среди москвичей мы с вами вправе выделить старомосковскую боярскую знать — нашу аристократию высокого Средневековья и, конечно, великого государя, который персонифицирует в себе и во многом сам заслужен как создатель России. Это Иоанн III Васильевич, первый наш государь, первый наш царь. И он носил этот титул.

Бывают судьбы столь насыщенные событиями, испытаниями и вызовами, словно человека испытывают на прочность. Именно такой выдалась жизнь одного из наиболее ярких представителей белградского круга поэтов – Ильи Николаевича Голенищева-Кутузова. Именно о нем Лидия Алексеева написала в воспоминаниях: «Мэтром нашим был Голенищев-Кутузов, к его мнению все почтительно прислушивались, — был он как-то культурнее остальных, но очень себе на уме…».

В Тюменской области за 1937-1938 год было осуждено судебными и несудебными органами, так называемыми «тройками», более 22 тыс. человек, 7 тыс. 290 из них были расстреляны. Места расстрелов - Тюмень, Тобольск, Ишим, Остяко-Вогульск, Салехард. В Тюмени 30 октября 2001 года на улице Семакова, 18, где располагалось в то время здание НКВД, был открыт памятный знак - гранитный камень с лаконичной надписью: «Здесь в 1937-1938 гг. проводились массовые расстрелы невинных… НИКОГДА БОЛЬШЕ…»

13 декабря (26-го по новому стилю) исполняется 116 лет со дня начала кровопролитной Бакинской стачки. Это событие ныне практически забыто, но в свое время оно потрясло Россию и стало прологом будущей катастрофы. Возглавивший эту забастовку Сталин спустя годы справедливо говорил, что Бакинская стачка "послужила сигналом … январско-февральских выступлений по всей России". Иными словами, эта стачка послужила детонатором революции 1905—1907 гг., без которой, в свою очередь, не было бы революции 1917 года.

В конце июля 1918 г., мои два старших сына, уехали в Саратов по Волге, чтоб купить муки на зиму; все стало сразу дорого и главное трудно было достать. Ожидался голод. Я осталась с пятью детьми. Старшей дочерью 17 лет, дочерью 14 лет, сыном 10-ти лет, дочерью 6 лет и сыном 3‑с половиной лет. Большую часть прислуги, я уже отпустила, т. к. трудно стало ее содержать; и вот после резкого долгого звонка, входит молодой парень комиссар и с ним несколько красноармейцев. Он обращается ко мне со словами: «В трехдневный срок, очистите нам Вашу квартиру, она нам нужна». Я отвечаю: «Как же я могу справиться за 3 дня, ведь сколько комнат и все меблированы», а он заявляет: «Ну насчет этого, мы Вам поможем! Товарищи, эти два зеркала, (зеркала были очень высокие и красивые) вы отвезете ко мне на квартиру, этот шкапчик, где старинный фарфор, тоже». Я, с удивлением решилась возразить: «Как же так? Ведь это моя собственность», на что получила короткий, безапеляционный ответ: «Гражданка, теперь собственности нет» ! Он продолжал, обращаясь к красноармейцам: «Оба рояля и электрические арматуры отвезете в народный дом». И со словами: «Так в трехдневный срок, вы должны выбраться, а если нет, то мы сами всем распорядимся», ушел.

Мы ждем чего-то... Не в будущее, творящее некую новую жизнь, обращен наш выжидательный взор. Эту жизнь не приемлет наше сознание. Мы живем прошлым. В этом отличие наше от окружающего нас мipa. Кем бы мы ни были по нашей профессии, воспитанию, культурному уровню, происхождению, все мы, если только не погрязли до последнего уголка нашего сознания в суете окружающего нас мipa, ухищренно проникающего в самую сердцевину интимного быта, - мы в этом смысле все чего-то ждем... Кто это - мы? Разбросанные по всему мiру чада Исторической России. Мы являем некую органическую общность. И в ней мы наглухо отчуждены от окружающей нас среды. В этой отчужденности уже проявляется, пусть в зачаточной форме, подвиг Русскости.

Вспоминая нашу казарменную жизнь, могу сказать с уверенностью, что за все мое крат­кое пребывание в полку в мирное время (1911­-914 гг.), в роте не было ни одной кражи, ни драки, ни пьянства, ни даже ругани. Все жили и служили дружно и, если иногда доносились крепкие словечки, то без них русский человек не поймет многого, что ему иногда вдалблива­ли часами его учителя. Служба молодого офицера в роте, в пер­вые годы его пребывания в полку, не позволя­ла ему полностью войти в ротную жизнь. Два раза в неделю он был в наряде и таким обра­зом пропускал четыре служебных дня. Кроме того, вечерние лекции, которые поручались также молодым офицерам и читались ими по очереди в разных ротах, отнимали много вре­мени на подготовку к ним. Некоторые солда­ты, слушатели этих лекций, интересовались жизнью не только в России, но и в других стра­нах, о которых они и понятия не имели, и это часто заставляло лектора выходить из рамок положенной темы, отвечая на задаваемые во­просы.

На одном месте он редко задерживался дольше двух недель. Лишь Соловецкий монастырь не покидал уже четвертый месяц. И тому причиной были не красоты и покой этого дивного места, хотя и завораживало оно, как ни одно другое, но грянувшая война. Едва сделалось известно об объявлении оной, ясно стало, что англичане непременно придут и в Белое море – вовсе не готовое к такому вторжению. Флота русского здесь не было вовсе, а гарнизон… В самой Соловецкой крепости, не считая монахов, лишь отряд инвалидной команды стоял да десять пушек, а к ним 20 пудов пороха, копья, бердыши и секиры времен Федора Иоанновича.

Что же касается политической любви и положительной политической веры, то страстность и болезненная напряженность публичных доказательств имеет у большинства едва ли не главной своей психологической причиной желание подавить в себе и других – или скрыть от других и себя самого – равнодушие, маловерие, – в конечном счете, неотвратимый факт неверия. Сколько бы мы в газетах и публичных собраниях ни спорили и ни горячились, сколько бы мы ни раскалывались и ни основывали новых фракций – мы не верим больше; и не можем верить, как в абсолютную правду, ни в монархию, ни в республику и демократию, ни в социализм, ни в капитализм и частную собственность, если только мы захотим быть вполне искренними с самими собой. Если не все признаки нас обманывают, то, по крайней мере, молодежь в глубине души имеет едва ли не поголовно этот опыт.

Когда после тонкого завтрака за чашкой кофе, с ликерами, с ко­ньяком, с сырами разных сортов и с фруктами среди разговора о благотворительном спектакле, о литературной новинке и последней лекции Пуанкаре мимоходом обмолвятся: «Ну, что бедняга Вран­гель? Как! Армия еще существует! Разве не все разбежались?» — среди этих светских разговоров перед нами вставала другая карти­на. Развалины маленького города на пустынном берегу. Дом всего с тремя стенами, с дырявой крышей, где ютится семья с детьми, еле прикрытая от дождя и ветра. Пожилой полковник, ночующий под перевернутой лодкой. Палатки лагеря среди размокшей глины. Люди в непрестанном труде, напрягающие силы, чтобы отвоевать себе место на земле. Приземистый, коренастый генерал, крепко сложен­ный, твердой походкой обходит палатки с раннего утра, и люди, усталые, разбитые, видя его бодрый вид и слыша его решительный голос, вновь становятся бодрыми, выпрямляют спину и бодро бе­рутся за труд.