Федя родился в Москве, 22 августа 1905 года, провел детство в Петербурге, с отцом Федором Федоровичем, матерью Екатериной Петровной и бабушкой Анной Григорьевной. Рассказы последней о гениальном деде, верной спутницей которого, издательницей его трудов и замечательного о нем дневника, была она, воспитали в мальчике культ деда при благоговейном почитании А.С. Пушкина. По стопам последнего Федя готовился к поступлению в Александровский лицей. Наступает «бескровная» февральская революция. Мечты воспитанного в пламенной преданности Царю мальчика разбиты.

Чем больше человек убивал, тем больше пьянел от крови, как от вина. Подымались темные волны садизма. Человеческое заменялось звериным. Только людей, способных поддаваться озверению, возводила ЧК в высокий и прибыльный сан постоянных сотрудников. Расстрелы поручались и караульным, когда работы бывало слишком много, но караульных приходилось к этому приучать. Вначале они иногда отказывались. Их принуждали, поили спиртом, соблазняли добычей, разделом имущества казненных. Некоторые все-таки упирались. Прибежал раз к сестре караульный, почти мальчик — еврей. Весь содрогаясь от отвращения, он заявил, что не пойдет расстреливать. И не пошел. Равнодушнее всего исполняли приговор латыши. Больше всего волновались и страдали кубанцы. Но все-таки отказываться не хватало у них духу. Караульные сменялись. Их не специализировали на расстрелах. Только комендатура неизменно, из ночи в ночь, творила свое страшное дело.

Хоть русские добровольцы и не стали той армией славян, о которой грезили славянофилы, однако они вынудили правительство России вмешаться в происходившие на Балканах события. Когда Сербия напрягала свои последние силы, Российская империя потребовала от турков перемирия. Михаил Григорьевич же, ставший к тому времени культовой личностью международного славянства, выполнив всё, что мог, выехал в Прагу. Целью его было встретиться там с местными славянскими организациями. Однако австро-венгерское правительство насмерть перепугалось появления Черняева в краю с проблемным славянским населением. Полководец получил требование немедленно покинуть пределы страны. Страх австрийцев был так велик, что у гостиницы, в которой жил Михаил Григорьевич, была выставлена артиллерия. Целый эскадрон сопровождал его к вокзалу, а отряд полицейских ехал с ним вплоть до границы.

Своему новому приятелю в Петербург он писал: <Барон, Вы можете представить себе орду пеших и конных, с дикими криками устремившихся на маленький отряд из десяти человек, хотя двух человек из них я не беру в счет, это проводники, которые трусливо прячутся за верблюжьи вьюки с нашим оборудованием. Остальные подпускают нападающих поближе и дают залп из карабинов. Еще несколько раз повторяем его. Один из сопровождающих меня казаков тут же передает мне и ружье, заряженное картечью. Залп из двух стволов вместе с другими выстрелами сеет среди этой толпы панику. С криками «Ламоза» вся эта, изрядно поредевшая орда, устремляется прочь. «Ламоза» по-китайски – мохнатая шапка. Так здесь называют наших казаков с их лохматыми папахами…» Николай Михайлович Пржевальский познакомился с бароном Александром Бильдерингом в Петербурге. Будущему знаменитому путешественнику шел двадцать восьмой год. Он к этому времени успел окончить академию Генерального штаба и выхлопотал себе направление в Приамурье.

Сколько я находился в застенке, все время продолжались избиения и вопли в других застенках. Часто я мог различить, что человека привели всего полчаса назад и уже повели наверх писать показания. Как только человек сдавался, его сразу же уводили, а на его место поступал новый, не желающий каяться. Теперь я слышал, как двенадцатилетний колхозный мальчик молил палача: - Дяденька, не бейте меня, я не шпион, я лишь за коровой бежал направившейся к границе. - Давай показания, фашистский выродок! - гремел палач. И вслед за тем сыпался град ударов на бедное тельце ребенка-мученика.

Назначение настоящей книги - дать краткий и связный рассказ о событиях Смутного времени, пережитого Московским государством на рубеже XVI и XVII столетий. Автор стремился построить свое изложение так, чтобы оно знакомило читателя не только с ходом московской смуты, но и с ее происхождением и результатами. Оставаясь строго фактичным, это изложение не подчинено никакой предвзятой точке зрения, ни субъективной, ни теоретической. Автору хотелось остаться только летописцем данной эпохи, предоставив читателю свободу толкования изучаемых им фактов.

Документальный фильм

«Героев своих надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за перо – вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте», – писал Михаил Булгаков, и заповедь эта вполне приложима не только к художественной литературе. Открыто исповедуя свою веру, мы не идем по пути советской историографии, в повествованиях о Гражданской войне ханжески рядившейся в тогу «объективности» и «академизма», а на деле политически ангажированной и исполненной злобы. Не хотим мы уподобляться и тем сегодняшним авторам, кто, по непонятным для нас причинам взявшись за «белогвардейскую» тематику, не может скрыть высокомерного презрения или упоенности собственным мнимым превосходством над «объектами» своих литераторских упражнений. Разумеется, все это не означает, что какие-либо эпизоды жизни наших героев или аспекты их деятельности остаются «неприкасаемыми», «запретными» (хотя одно безусловно: мы стремились не лезть в их частную жизнь в столь привычной сейчас развязно-любопытствующей манере), не подлежащими критике или рассмотрению. В человеческих душах очень часто живут рядом злое и доброе, высокое и низменное, – тем более это касается столь ярких, незаурядных личностей, оказавшихся в столь экстремальных условиях, о каких идет речь в настоящем сборнике, – и все, как светлые, так и темные страницы должны быть прочитаны.

У этой женщины удивительная судьба. Репрессированная в 40-м году, она попала в Сибирь, на лесоповал. Не желая мириться с бесконечными унижениями и издевательствами, Ефросинья Керсновская бежала, пройдя по тайге полторы тысячи километров. В конце концов, она была поймана органами НКВД и за попытку побега ее приговорили к высшей мере наказания. Но случилось невероятное. Перемалывающая миллионы жизней система ГУЛАГа сжалилась. Смертная казнь Ефросиньи была заменена 10-ю годами исправительно-трудовых лагерей. После своего освобождения Керсновская написала удивительные мемуары. В них она рассказала о 20 годах, проведенных в ссылках, тюрьмах и лагерях. Это 12 толстых тетрадей и 680 карандашных рисунков. В это трудно поверить, но ссылка была ее добровольным выбором. И на то у нее были свои глубоко личные причины.

В поселке Спартак, расположенном недалеко от Донецкого аэропорта, с начала конфликта погибли около 100 мирных жителей. За этот же срок были ранены около 400-500 человек, в том числе несовершеннолетние. К лету 2015-го в поселке осталось 80 человек, среди них двое детей восьми и 14 лет, а также двое лежачих пожилых жителей. До войны в Спартаке жили 3-5 тысяч человек. Весной люди начали возвращаться, но многим оказалось негде ночевать, их дома были разрушены, и они приходили утром и уходили из поселка до наступления темноты. Гибнуть от обстрелов люди продолжали и в эти весенне-летние дни декларируемого «перемирия».

Пока жива боль, жив человек. По острой боли во всём теле понял Гребенников, что жизнь его ещё продолжается. Понял и, не спеша признаков жизни этой подавать, рассуждал, хорошо ли вышло, что он жив? Надо же было столько месяцев на Дон пробираться, по лезвию тонкому скользить, добраться, наконец, чтобы сейчас же угодить в лапы «товарищей». Как ворона в суп угодили!

Сейчас первым моим студентам уже за 60. Мне за 70, а самым молодым трудармейцам далеко за 80. Но не каждый из них до этих лет дожил. Вот и некоторые прежние студенты сетуют, что не расспросили в свое время отцов и дедов про трудовые лагеря. Сами гулаговские «бойцы» вспоминать об этом не любили: щадили близких, да и побаивались. Когда пришла «гласность», многие заговорили. Некоторые оставили ценные воспоминания. На уговоры последовать их примеру обычно слышишь: уже отказывают пальцы, а осваивать компьютер поздно. Но пережитого из памяти не вышибешь. Если к нему стараются не возвращаться в мыслях, оно приходит в тяжелых снах. Многие ветераны готовы просто поделиться с любознательным слушателем, облегчить душу, особенно с человеком близким, тем более молодым. Разве запись и обработка их воспоминаний не лучшая проба пера? Внуки и правнуки, возьмитесь за это благородное и благодарное дело! Внесите лепту если не в общую историю российских немцев, то в историю своего рода. Эпизод с картошкой, описанный Г.Клюдтом, стоит прочтения. Предлагаем его, переложенный нами по-русски, взыскательному читателю. Взыскивать с автора, впрочем, не за что. Он не только рассказал о страданиях, которые причинили нашим отцам и дедам Советы и их верные псы, но и показал русских людей, не утративших природной доброты даже в условиях той жестокой войны.

Человек, чьё имя не подлежит забвению – доктор Фёдор Петрович Гааз. Ученик и собеседник великого Фридриха Шеллинга, он с юности усвоил, что только любовь и добро являются главными ценностями жизни. В душе – истинный философ, мечтал увидеть опубликованными свои «Размышления о системе Сократа». Открыв и описав целебные Кавказские минеральные источники, стал основоположником новой науки – курортологии. Как главный врач Москвы приобрёл богатство и славу, но вскоре всё имущество раздал бедным и «посвятил все свои силы на служение страждущему человечеству в России».

17 октября 1888 года в полдень вблизи станции Борки сошел с рельсов поезд, в котором из Ливадии в Петербург ехал ехал российский Император Александр III со всей Семьей. Погибло 23 человека и 19 было ранено; из Царской Семьи никто серьезно не пострадал.

Как и во всяком чиновничьем учреждении, а большевики-коммунисты прежде всего, конечно, чиновники, — среди сотрудников чрезвычайки есть генералы, есть и мелкая сошка, есть простые исполнители и есть руководители. Есть и изобретатели, вносящие в свою работу фантазию и даже страсть. Огромное большинство следователей, комендантов и других сотрудников ЧК состояло из людей малообразованных, часто почти неграмотных. Интеллигентные люди являлись исключением. Грубость и жестокость были совершенно необходимыми качествами, и в этом отношении никаких исключений не допускалось. Всякая снисходительность, а тем более мягкость к заключенным строго преследовалась и могла подвести сотрудников под самые строгие кары, вплоть до расстрела.

Я, конечно, согласилась, и так оно и было до 1941 г., когда неожиданно немцы перешли границу, и в тот же день никому, кроме, конечно, слуг сатаны, не был разрешен въезд в Москву. И так, проживая у сестры подолгу, я посещала все богослужения, которыя производились у частных лиц в разных районах Москвы. Был у нас священнослужителем и духовником о. Антоний, уже немолодой иеромонах. Постоянно слышу: «Как велит старец, что скажет старец и т. д». Я спросила отца Антония, где могла бы я увидеть этого старца, чтобы излить свое горе и получить утешение! Когда о нем упоминали, то говорили с необычайным благоговением и называли святым необычайным. «Нет, — сказал о. Антоний, — этого никак нельзя, все, что Вам потребуется от него, я буду ему передавать». В 1941 г. в Можайске я познакомилась с одной дамой, высланной из Москвы за арест мужа и единственной дочери. Она оказалась тоже членом Катакомбной Церкви и была с самых первых лет священства старца его духовной дочерью. Она мне сообщила, что старец (имени не называла) живет сейчас в двух верстах от Можайска, и она тайно посещает его богослужения.

Начальнику школы необходимо, чтобы сам он был знающим и опытным учителем, чтоб имел призвание к учительству, и был человек не только умный, но и одушевленный, притом не карьерист, высматривающий почестей и возвышения по службе. Ничто человеческое ему не чуждо; он любит юношество, доброжелателен к своим коллегам и заботлив об них в нужде. Сам, будучи первым работником, всех одушевляет в работе. В отношении к своим коллегам естествен и умеет, когда нужно, оговаривать их и делать им внушения без резких слов и начальственного тона. Он тверд во всем том, что требуется правдою и чувством долга, без поблажек и уступок, но к каждому относится сообразуясь с природой и характером каждого. Вот идеальные черты начальника.

В предлагаемом труде автор не имел претензии дать исчерпывающий очерк сложного и не во всем объеме исследованного вопроса европеизации России. Его целью было указать на главные моменты этого культурного процесса; материалом же служил тот круг научных пособий, в котором слагался его университетский курс. Автор почувствует себя вполне удовлетворенным, если внушит читателям убеждение, что связь Московской Руси с Европейским западом завязалась ранее и была крепче, чем обычно принято думать. На более ранние эпохи поэтому автор обратил в своем изложении наибольшее внимание.

Узник Бутырок Георгий Осоргин совсем немного прожил после своего письма к "дяде Грише". Известно, что он был расстрелян в Соловках 16 октября 1929 года.* В Париже, в том же 1929 году, скончался и князь Григорий Николаевич Трубецкой. По крайней мере, для них двоих сбылись тогда заветные сроки, обозначенные в письме племянника: "Настанет час, когда мы все соберемся..."**
 

В октябре 1813 г. между Россией и Ираном был подписан Гюлистанский мирный договор, юридически оформив вхождение Дагестана в состав России. Закончился длительный процесс поэтапного присоединения дагестанских народов к России. Это стало возможным в результате победы Российской империи над шахским Ираном и султанской Турцией. Соперничество трех стран за обладание Кавказом и Дагестаном в том числе, началось еще в XVI в. То Иран, то Турция вторгались на Кавказ и в Дагестан, принося неисчислимые бедствия трудовому народу. Дагестан из-за выгодного стратегического положения испокон веков являлся объектом вторжения иноземных завоевателей.