Описание: Повесть об эмиграции, ее людях, ее буднях, надеждах и горестях.
Из книги: "Брезжущее утро. Ранняя осень. Мороси. Полуоголенные деревья. Разъезженные дороги. Опустевшие поля. Тусклое солнце. Шумящая стая улетающих на юг птиц... Как осевшие мухи бродят унылые железнодорожники по большому вокзалу городка северного Баната. Некоторые еще в сукне австрийской формы. 1921 год в начале. Полоса Баната присоединена к Югославии - "Королевству СХС" - и жители, и нравы, и язык, и деньги и вся жизнь, словом, еще не приняла определенных форм, ни старое еще не отпало, ни новое еще не взяло верха."

Особенность украинского самостийничества - в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит и никакими "железными" законами не объяснимо. Даже национального угнетения, как первого и самого необходимого оправдания для своего возникновения, у него нет. Единственный образец "угнетения" - указы 1863 и 1876 гг., ограничивавшие свободу печати на новом, искусственно создававшемся литературном языке - не воспринимались населением как национальное преследование. Не только простой народ, не имевший касательства к созданию этого языка, но и девяносто девять процентов просвещенного малороссийского общества состояло из противников его легализации. Только ничтожная кучка интеллигентов, не выражавшая никогда чаяний большинства народа, сделала его своим политическим знаменем. За все 300 лет пребывания в составе Российского Государства, Малороссия-Украина не была ни колонией, ни "порабощенной народностью".

Ещё примерно через минут десять после всех процедур и формальностей выходим с Мозговым из больницы. Садимся в легковушку, на которой мы приехали. Песня за руль, Борисыч на переднее сиденье, я сзади. Едем в штаб.

Там уже Аня Самелюк и корреспонденты из «Лайф Ньюс». Борисыч заходит в кабинет, Аня, Песня и корреспонденты за ним. Я остаюсь дежурить у дверей.

Вскоре подтягиваются Лесник, Албанец и Метла.

- Ну, теперь рассказывайте, что это было? - обращаюсь я к ним, доставая сигарету.

- Нападение это было, - говорит мне Лесник. - Две мины сработало. Хорошо ещё, что Саня ехал посередине дороги. Если бы не это обстоятельство, то всё могло быть по-другому.

Было официально и строжайше воспрещено остальным колхозникам пускать в свои дома ночевать или греться выселенных. Им надлежало жить в сараях, в погребах, на улицах, в садах. Население было предупреждено: кто пустит выселенную семью — будет сам выселен с семьей. И выселяли только за то, что какой-нибудь колхозник, тронутый ревом замерзающих детишек, пускал своего выселенного соседа погреться. 1090 семей при 20-градусном морозе изо дня в день круглые сутки жили на улице. Днем, как тени, слонялись около своих замкнутых домов, а по ночам искали убежища от холода в сараях, в мякинниках. Но по закону, установленному крайкомом, им и там нельзя было ночевать! Председатели сельских советов и секретари ячеек посылали по улицам патрули, которые шарили по сараям и выгоняли семьи выкинутых из домов колхозников на улицы. Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти: в хут. Волоховском Лебяженского колхоза ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми?

«Кресты» — тюрьма одиночных камер. Лишь самые крайние на каждом ярусе галерей сдвоенные. Моя камера сдвоенная, крайняя... Нас в ней как сельдей в бочке! Вместо двух человек по норме — двадцать один человек, плюс «параша»— жуть!.. Она — единственное свободное пространство для вновь прибывшего. Некоторое время я и жил на «параше», пока кого-то не выдернули из камеры «с вещами» и не произошла соответственная подвижка мест... Смрад, духота, вонь!.. На оправку и к умывальникам выгоняют дважды в сутки — и все это «на рысях», в спешке. Тюрьма переполнена сверх предела. Пропускная способность не соответствует «урожаю» последних лет. Весь тридцать восьмой год никаких прогулок, администрация не справляется. Семь месяцев сижу без единого вызова — никакого движения. Где мое дело, в какой стадии следствия, не знаю. Сижу на консервации. Без конца требую бумагу для жалоб. Когда ее дают — пишу протесты во все инстанции, какие только могу придумать. Ни ответа, ни привета! Бесполезно Глухо.

Список активной антисоветской интеллигенции (профессура)

«Мокрые» дела Саенко любил выполнять сам, но для массовости, которой от него требовали, нужны были исполнители. Они подбирались по принципу личной преданности из бывших красногвардейцев с Ивановки и Павловки, германских военнопленных, китайцев, предпочтение отдавалось людям с уголовным прошлым.

В послужном списке этих солдат сотни погубленных жизней в Харькове, Луганске, Сумах, Белгороде, Курске, Орле. Все они подсудны суду истории. Отряд держался вместе вплоть до декабря 1919, когда советские войска вернулись в Харьков. В Сумах остались работать в местной ЧК красноармейцы Логутяев, Кононенко и Дверников. Только в Харькове отряд Саенко уничтожил физически более ста заключённых следственной тюрьмы и концлагеря на Чайковской. Трупы убитых были сброшены в яр и слегка присыпаны землёй. Деникинская комиссия три дня извлекала их из земли для передачи родственникам и перезахоронения. Причём всё это снималось на плёнку и фрагмент съёмок в Харькове у здания следственной тюрьмы использован Станиславом Говорухиным в фильме «Россия, которую мы потеряли». Роман Гуль писал, что среди подручных Саенко выделялся своей жестокостью матрос Эдуард. Фамилия его Вольбедахт, а по должности он значился как помощник коменданта.

По следам обвинений Егора Холмогорова в "разжигании", решил внести свою лепту на предмет геноцида. Я пишу такое впервые. Это личное. В России эта тема никому не интересна, но меня всё-же убедили, что есть много людей, кому мы не безразличны. Это исповедь.

Это было пятьдесят лет тому назад. Это было тогда, когда мы были просто непозволительно молоды, но в тоже время не только видели и воспринимали то, что воспринимать полагалось, но запоминали и то, что, в сущности говоря, следовало пропускать мимо. А иногда именно это-то и запоминали, как запомнил я — пятьдесят лет тому назад подпоручик Л. Гв. Семеновского полка — те два тоста, о которых сейчас хочу старым однополчанам — напомнить, а молодым — поведать.

Имя Анатолия Ивановича Савенко было хорошо известно всему предреволюционному Киеву. Видный политик, талантливый публицист, одаренный оратор, депутат IV Государственный думы, один из ярчайших лидеров Всероссийского национального союза и Киевского клуба русских националистов, приверженец П. А. Столыпина, впоследствии — один из пропагандистов Белого движения… Его судьба — яркая и трагическая — безусловно заслуживает того, чтобы на ней остановиться, а между тем, за исключением скупых и умалчивающих о его жизни после Гражданской войны энциклопедических справках, о А. И. Савенко в российской историографии до сих пор нет ни одной исследовательской работы. Думается, что пришла пора восстановить справедливость и отдать дань памяти этому незаурядному русскому человеку..

Не будь в нас веры в правоту нашего боевого дела, мы не могли бы теперь жить. Служба истинного солдата продолжается везде и всегда. Она бессрочна, и сегодня мы так же готовы к борьбе за правду и за свободу России, как и в девятнадцатом году. Полнота веры в наше дело преображала каждого из нас. Она нас возвышала, очищала. Каждый как бы становился носителем общей правды. Все пополнения, приходившие к нам, захватывало этим вдохновением. Мы каждый день отдавали кровь и жизнь. Потому-то мы могли простить жестокую жебраковскую дисциплину, даже грубость командира, но никогда и никому не прощали шаткости в огне. Когда офицерская рота шла в атаку, командиру не надо было оборачиваться и смотреть, как идут. Никто не отстанет, не ляжет. Все идут вперед, и раз цепь вперед, командиры всегда впереди: там командир полка, там командир батальона. Атаки стали нашей стихией. Всем хорошо известно, что такие стихийные атаки дроздовцев, без выстрела, во весь рост, сметали противника в повальную панику. Наши командиры несли страшный долг. Как Дроздовский, они были обрекающими на смерть и обреченными. Всегда, даже в мелочах жизни, они были живым примером, живым вдохновением, олицетворением долга, правды и чести.

О генерале Дроздовском написано уже много, о его непреклонной командной воде, о его способности влиять на подчиненных ему воинов, привлекать их к себе, увлекать за собою. Я же хочу поведать о расширенной этой способности: о подчинении его воле людей, ему враждебных, и о его влиянии на них.

Как истинный творец, Нестеров несомненно обладал духовидческой проницательностью. Не случайно многие годы творчества он отдал на создание образа преп. Сергия, не случайно написал пронзительную картину-икону св. царевича Димитрия, не случайно, с самым началом трагического для России века двадцатого, погрузился он в размышления об истосковавшейся душе русского народа, словно призывая своими полотнами-молитвами («Святая Русь», «Путь ко Христу», «Душа народа»/На Руси/Христиане) к древлеблагочестию, к охранениию Веры Православной, к пробуждению чувства достоинства и патриотизма. И сегодня мы испытываем острую необходимость в молитве Нестерова, молитве о России.

25 апреля 1928 г. в 9 часов утра в Брюсселе скончался генерал-лейтенант барон П. Н. Врангель, Главнокомандующий Русской Армией и Председатель Русского Обще- Воинского Союза (РОВС). Болезнь была тяжелой, но весьма скоротечной. Как вспоминала мать генерала, барон М. Д. Врангель, это были «тридцать восемь суток сплошного мученичества. Его силы пожирала 40-градусная температура. [...] Он метался, отдавал приказания, порывался вставать. Призывал секретаря, делал распоряжения до мельчайших подробностей». *

Потери нашего полка были огромны. В ночной атаке 2-й и 3-й батальоны потеряли больше четырехсот человек. Семьдесят человек было убито в атаке с Жебраком, многие, тяжело раненные, умирали в селе Торговом, куда их привезли. Редко кто был ранен одной пулей — у каждого три-четыре ужасные пулевые раны. Это были те, кто ночью наткнулся на пулеметную батарею красных. В поле, где только что промчался бой, на целине, заросшей жесткой травой, утром мы искали тело нашего командира полковника Жебрака. Мы нашли его среди тел девяти офицеров его верного штаба. Командира едва можно было признать. Его лицо, почерневшее, в запекшейся крови, было размозжено прикладом. Он лежал голый. Грудь и ноги были обуглены. Наш командир был, очевидно, тяжело ранен в атаке. Красные захватили его еще живым, били прикладами, пытали, жгли на огне. Его запытали. Его сожгли живым. Так же запытали красные и многих других наших бойцов. В тот глухой предгрозовой день, когда полк принял маленький и спокойный, с ясными глазами полковник Витковский, мы хоронили нашего командира. Грозные похороны, давящий день. Нам всем как будто не хватало дыхания. Над степью курился туман, блистало жаркое марево. Далеко грохотал гром.

Воспоминания Федора Федоровича Торнау – уникальный исторический источник, повествующий о перипетиях кавказской жизни и военных действий на Кавказе во второй половине 30-х годов XIX века. Автор под видом горца дважды перешел через Главный Кавказский хребет на Западном Кавказе, позднее попал в плен к черкесам, где и провел два года, с 1836 по 1838 гг.

В последнее время в СМИ часто поднимают вопрос о росте ксенофобии в русском народе, об угрозе «русского фашизма», об «экстремизме», якобы присущем русским людям. Однако факты говорят об обратном: в ХХ столетии именно русский народ неоднократно подвергался геноциду. В 20 – 30 годы уничтожение русского населения проводилось под флагом «классовой борьбы», в 90–е годы – под лозунгами «борьбы за демократию». Но жертвами этой «борьбы» всегда становились простые русские люди