Я страдаю уже с 1922 г<ода> с августа мес<яца> со времени появления так называемой "живой церкви". За это время был 22 мес<яца> в тюрьме, 3 года в концлагере (Соловках), 1.5 г<ода> в высылке, 1 мес<яц> на свободе, а все остальное время в ссылке. Последний раз осужден был в 1928 г<оду> в мае мес<яце> в концлагерь на три года за отказ от признания известной декларации Митрополита Сергия и отказ от него, как главы Правосл<авной> Церкви. В 1931 г<оду> лагерь был заменен ссылкой в распоряжение Полн<омочного> Предст<авителя> Сев<ерного> Края, г<ород> Архангельск, на три года. Срок этой ссылки кончается 4 апр<еля> с<его> г<ода>, но я не могу получить освобождения, и вот почему. — В прошлом году четыре бывш<их> священника, сергияне, с которыми я не был знаком, устроили надо мною шантаж, объявив меня соучастником какой-то их мифической организации.

Точно бы какая-то горячка или мания цареубийств охватила вдруг Европу; но несравненно сильнее проявилась она у нас, в России. Началось с облития серной кислотой и трех политических убийств в Одессе, продолжалось выстрелом Веры Засулич в Петербурге и убийством жандармского капитана Гейкинга в Киеве, а далее следовали: 4 августа 1878 года убийство генерала Мезенцова; 9 февраля 1870 года убийство евреем Гершкой Гольденбергом и поляком Людвигом Кобылянским харьковского губернатора князя Крапоткина: 13 марта покушение поляка Леона Мирского на убийство генерала Дрентельна; 2 апреля покушение Александра Соловьева на цареубийство на Дворцовой площади; в ноябре -- посягательство на жизнь государя на железнодорожных путях под Александровском и под Одессой; такое же покушение под Москвой, на Курско-Московской железной дороге, совершенное 19 ноября Львом Гартманом; взрыв в Зимнем дворце, произведенный Степаном Халтуриным 5 февраля 1880 года, -- не считая уже убийств и множества покушений на жизнь жандармских и полицейских чинов, при исполнении ими своих обязанностей во время обысков и арестов, а также на жизнь дворников, швейцаров и, наконец, своих же собратов, подозреваемых в "измене общему делу".

11-12 июня обстрел города велся почти круглосуточно. Погибли пятеро мирных жителей, ранения получили четыре ребенка, один из них - в коме. Были повреждены жилые дома, больница и детский сад. В тот же день под огнем оказался пригород Донецка Октябрьский. Погибло 9 человек. В тот же день украинская артиллерия вновь обрушилась на Первомайск. Огонь велся из танков по частному сектору. 83-летняя пенсионерка погибла на месте, еще две местные жительницы ранены. Погибшую пожилую женщину разорвало на части — в метре от нее упал снаряд. Во время обстрела пенсионерка спешила домой, она несла воду.

- Но за что же я буду сидеть в концлагерях, если я ни в чем не виновен? - спросил я. - НКВД не ошибается, - ответил Нагайкин.- Тебе уже говорилось не раз и мной, и наверняка до меня также, что раз ты арестован, значит, виноват и отсюда тебе нет выхода, как рыбе из верши, понимаешь? Как рыбе из верши. Товарищ Сталин приказал: искоренять врагов народа любой ценой, не стесняясь средствами. Раз ты попал сюда, значит, на тебя законы больше не распространяются, и напрасно ты вздумал бы рассчитывать, что тебя прикроет сталинская конституция. Сталинская конституция не для вас, все вы здесь вне всякого закона. Для вас здесь действует только один закон: "бей-выбивай"! Навоз дороже вас, он нужен для удобрения земли. Следует заметить, что вся эта речь вовсе не являлась творчеством мозга сержанта Нагайкина. Из других застенков доносились речи, как две капли воды подобные этой. Как все приемы пыток, так и все разговоры преподавались исполнителям высшим начальством. Нагайкин продолжал: - Вы не можете быть приравнены даже к сору. Вы ничто. И вы подлежите истреблению, а раньше, чем вы сдохнете, вы должны…

От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Верно говорят в народе. Мог ли предположить действительный статский советник Пётр Вигель, всю жизнь посвятивший борьбе с преступностью, что на старости лет его самого, бывшего следователя по особо важным делам, как преступника, арестуют и бросят в Бутырскую тюрьму? В кошмаре ночном не привиделось бы! А вот ведь – случилось. Все встало с ног на голову, и это назвалось у них – «революционной законностью». Террор, обыкновеннейший террор, а не законность никакая! И кем эта, прости Господи, «законность» стала осуществляться? А теми самыми субчиками, которых Пётр Андреевич отправлял в остроги, избавляя от них общество. А теперь – выпустили всех! Торжество воинствующей черни! Революция уголовников! Вся власть – каторжанам! Они теперь – «законность»! Накануне революции петербургская дактилоскопическая коллекция с фотографиями преступников и подозрительных лиц достигала двух миллионов снимков. И что же сделало либеральнейшее Временное правительство? Всю эту орду, знающую лишь разбойное ремесло, руководствуясь гуманистическими соображениями, безумно выпустили на волю, ничуть не обеспокоившись в заботе об этих «жертвах царизма» о правах простых граждан, ставших их добычей! Воры и убийцы мгновенно осознали свои права, влились в новую жизнь в духе времени: объединились на съезде «уголовных деятелей» и немалой частью пополнили ряды коммунистической партии и ЧеКи. Революцию чествовали, как освобождение, а она была всего лишь разнузданием сил зла, узаконением уголовщины. Уголовники грабили людей и утверждали, что «грабят награбленное». Грабили уголовники, грабили «интеллигентные» революционеры, реквизируя чужие дома и собственность (Керенский не постеснялся для своих нужд реквизировать автомобиль из гаража Государя и вселиться в Зимний Дворец). Уголовщина стала нормой жизни, политика и преступность слилась воедино, и этот чудовищный симбиоз истреблял Россию. Таков был плод алканной демократии.

Федя родился в Москве, 22 августа 1905 года, провел детство в Петербурге, с отцом Федором Федоровичем, матерью Екатериной Петровной и бабушкой Анной Григорьевной. Рассказы последней о гениальном деде, верной спутницей которого, издательницей его трудов и замечательного о нем дневника, была она, воспитали в мальчике культ деда при благоговейном почитании А.С. Пушкина. По стопам последнего Федя готовился к поступлению в Александровский лицей. Наступает «бескровная» февральская революция. Мечты воспитанного в пламенной преданности Царю мальчика разбиты.

Чем больше человек убивал, тем больше пьянел от крови, как от вина. Подымались темные волны садизма. Человеческое заменялось звериным. Только людей, способных поддаваться озверению, возводила ЧК в высокий и прибыльный сан постоянных сотрудников. Расстрелы поручались и караульным, когда работы бывало слишком много, но караульных приходилось к этому приучать. Вначале они иногда отказывались. Их принуждали, поили спиртом, соблазняли добычей, разделом имущества казненных. Некоторые все-таки упирались. Прибежал раз к сестре караульный, почти мальчик — еврей. Весь содрогаясь от отвращения, он заявил, что не пойдет расстреливать. И не пошел. Равнодушнее всего исполняли приговор латыши. Больше всего волновались и страдали кубанцы. Но все-таки отказываться не хватало у них духу. Караульные сменялись. Их не специализировали на расстрелах. Только комендатура неизменно, из ночи в ночь, творила свое страшное дело.

Хоть русские добровольцы и не стали той армией славян, о которой грезили славянофилы, однако они вынудили правительство России вмешаться в происходившие на Балканах события. Когда Сербия напрягала свои последние силы, Российская империя потребовала от турков перемирия. Михаил Григорьевич же, ставший к тому времени культовой личностью международного славянства, выполнив всё, что мог, выехал в Прагу. Целью его было встретиться там с местными славянскими организациями. Однако австро-венгерское правительство насмерть перепугалось появления Черняева в краю с проблемным славянским населением. Полководец получил требование немедленно покинуть пределы страны. Страх австрийцев был так велик, что у гостиницы, в которой жил Михаил Григорьевич, была выставлена артиллерия. Целый эскадрон сопровождал его к вокзалу, а отряд полицейских ехал с ним вплоть до границы.

Своему новому приятелю в Петербург он писал: <Барон, Вы можете представить себе орду пеших и конных, с дикими криками устремившихся на маленький отряд из десяти человек, хотя двух человек из них я не беру в счет, это проводники, которые трусливо прячутся за верблюжьи вьюки с нашим оборудованием. Остальные подпускают нападающих поближе и дают залп из карабинов. Еще несколько раз повторяем его. Один из сопровождающих меня казаков тут же передает мне и ружье, заряженное картечью. Залп из двух стволов вместе с другими выстрелами сеет среди этой толпы панику. С криками «Ламоза» вся эта, изрядно поредевшая орда, устремляется прочь. «Ламоза» по-китайски – мохнатая шапка. Так здесь называют наших казаков с их лохматыми папахами…» Николай Михайлович Пржевальский познакомился с бароном Александром Бильдерингом в Петербурге. Будущему знаменитому путешественнику шел двадцать восьмой год. Он к этому времени успел окончить академию Генерального штаба и выхлопотал себе направление в Приамурье.

Сколько я находился в застенке, все время продолжались избиения и вопли в других застенках. Часто я мог различить, что человека привели всего полчаса назад и уже повели наверх писать показания. Как только человек сдавался, его сразу же уводили, а на его место поступал новый, не желающий каяться. Теперь я слышал, как двенадцатилетний колхозный мальчик молил палача: - Дяденька, не бейте меня, я не шпион, я лишь за коровой бежал направившейся к границе. - Давай показания, фашистский выродок! - гремел палач. И вслед за тем сыпался град ударов на бедное тельце ребенка-мученика.

Назначение настоящей книги - дать краткий и связный рассказ о событиях Смутного времени, пережитого Московским государством на рубеже XVI и XVII столетий. Автор стремился построить свое изложение так, чтобы оно знакомило читателя не только с ходом московской смуты, но и с ее происхождением и результатами. Оставаясь строго фактичным, это изложение не подчинено никакой предвзятой точке зрения, ни субъективной, ни теоретической. Автору хотелось остаться только летописцем данной эпохи, предоставив читателю свободу толкования изучаемых им фактов.

Документальный фильм

«Героев своих надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за перо – вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте», – писал Михаил Булгаков, и заповедь эта вполне приложима не только к художественной литературе. Открыто исповедуя свою веру, мы не идем по пути советской историографии, в повествованиях о Гражданской войне ханжески рядившейся в тогу «объективности» и «академизма», а на деле политически ангажированной и исполненной злобы. Не хотим мы уподобляться и тем сегодняшним авторам, кто, по непонятным для нас причинам взявшись за «белогвардейскую» тематику, не может скрыть высокомерного презрения или упоенности собственным мнимым превосходством над «объектами» своих литераторских упражнений. Разумеется, все это не означает, что какие-либо эпизоды жизни наших героев или аспекты их деятельности остаются «неприкасаемыми», «запретными» (хотя одно безусловно: мы стремились не лезть в их частную жизнь в столь привычной сейчас развязно-любопытствующей манере), не подлежащими критике или рассмотрению. В человеческих душах очень часто живут рядом злое и доброе, высокое и низменное, – тем более это касается столь ярких, незаурядных личностей, оказавшихся в столь экстремальных условиях, о каких идет речь в настоящем сборнике, – и все, как светлые, так и темные страницы должны быть прочитаны.

У этой женщины удивительная судьба. Репрессированная в 40-м году, она попала в Сибирь, на лесоповал. Не желая мириться с бесконечными унижениями и издевательствами, Ефросинья Керсновская бежала, пройдя по тайге полторы тысячи километров. В конце концов, она была поймана органами НКВД и за попытку побега ее приговорили к высшей мере наказания. Но случилось невероятное. Перемалывающая миллионы жизней система ГУЛАГа сжалилась. Смертная казнь Ефросиньи была заменена 10-ю годами исправительно-трудовых лагерей. После своего освобождения Керсновская написала удивительные мемуары. В них она рассказала о 20 годах, проведенных в ссылках, тюрьмах и лагерях. Это 12 толстых тетрадей и 680 карандашных рисунков. В это трудно поверить, но ссылка была ее добровольным выбором. И на то у нее были свои глубоко личные причины.

В поселке Спартак, расположенном недалеко от Донецкого аэропорта, с начала конфликта погибли около 100 мирных жителей. За этот же срок были ранены около 400-500 человек, в том числе несовершеннолетние. К лету 2015-го в поселке осталось 80 человек, среди них двое детей восьми и 14 лет, а также двое лежачих пожилых жителей. До войны в Спартаке жили 3-5 тысяч человек. Весной люди начали возвращаться, но многим оказалось негде ночевать, их дома были разрушены, и они приходили утром и уходили из поселка до наступления темноты. Гибнуть от обстрелов люди продолжали и в эти весенне-летние дни декларируемого «перемирия».

Пока жива боль, жив человек. По острой боли во всём теле понял Гребенников, что жизнь его ещё продолжается. Понял и, не спеша признаков жизни этой подавать, рассуждал, хорошо ли вышло, что он жив? Надо же было столько месяцев на Дон пробираться, по лезвию тонкому скользить, добраться, наконец, чтобы сейчас же угодить в лапы «товарищей». Как ворона в суп угодили!

Сейчас первым моим студентам уже за 60. Мне за 70, а самым молодым трудармейцам далеко за 80. Но не каждый из них до этих лет дожил. Вот и некоторые прежние студенты сетуют, что не расспросили в свое время отцов и дедов про трудовые лагеря. Сами гулаговские «бойцы» вспоминать об этом не любили: щадили близких, да и побаивались. Когда пришла «гласность», многие заговорили. Некоторые оставили ценные воспоминания. На уговоры последовать их примеру обычно слышишь: уже отказывают пальцы, а осваивать компьютер поздно. Но пережитого из памяти не вышибешь. Если к нему стараются не возвращаться в мыслях, оно приходит в тяжелых снах. Многие ветераны готовы просто поделиться с любознательным слушателем, облегчить душу, особенно с человеком близким, тем более молодым. Разве запись и обработка их воспоминаний не лучшая проба пера? Внуки и правнуки, возьмитесь за это благородное и благодарное дело! Внесите лепту если не в общую историю российских немцев, то в историю своего рода. Эпизод с картошкой, описанный Г.Клюдтом, стоит прочтения. Предлагаем его, переложенный нами по-русски, взыскательному читателю. Взыскивать с автора, впрочем, не за что. Он не только рассказал о страданиях, которые причинили нашим отцам и дедам Советы и их верные псы, но и показал русских людей, не утративших природной доброты даже в условиях той жестокой войны.

Человек, чьё имя не подлежит забвению – доктор Фёдор Петрович Гааз. Ученик и собеседник великого Фридриха Шеллинга, он с юности усвоил, что только любовь и добро являются главными ценностями жизни. В душе – истинный философ, мечтал увидеть опубликованными свои «Размышления о системе Сократа». Открыв и описав целебные Кавказские минеральные источники, стал основоположником новой науки – курортологии. Как главный врач Москвы приобрёл богатство и славу, но вскоре всё имущество раздал бедным и «посвятил все свои силы на служение страждущему человечеству в России».

17 октября 1888 года в полдень вблизи станции Борки сошел с рельсов поезд, в котором из Ливадии в Петербург ехал ехал российский Император Александр III со всей Семьей. Погибло 23 человека и 19 было ранено; из Царской Семьи никто серьезно не пострадал.

Как и во всяком чиновничьем учреждении, а большевики-коммунисты прежде всего, конечно, чиновники, — среди сотрудников чрезвычайки есть генералы, есть и мелкая сошка, есть простые исполнители и есть руководители. Есть и изобретатели, вносящие в свою работу фантазию и даже страсть. Огромное большинство следователей, комендантов и других сотрудников ЧК состояло из людей малообразованных, часто почти неграмотных. Интеллигентные люди являлись исключением. Грубость и жестокость были совершенно необходимыми качествами, и в этом отношении никаких исключений не допускалось. Всякая снисходительность, а тем более мягкость к заключенным строго преследовалась и могла подвести сотрудников под самые строгие кары, вплоть до расстрела.