Большевики-самозванцы, вели ожесточённую и непримиримую борьбу не только со всеми наиболее сильными людьми, но и с православием, закрывая храмы и истребляя священнослужителей. До повального массового уничтожения домашних церквей во всех избах дело не доходило – на такой варварский и богохульный подвиг они не отваживались. Поэтому в крестьянских избах, которые большевицкая стихия разорения и истребления обошла стороной, оставались красные углы с иконами и сохранилась древняя традиция регулярно обращаться в молитве к Богу.

ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ ЧЕРНЕЦОВ родился в 1890 г., происходил из казаков станицы Усть-Белокалитвенской Области Войска Донского. Сын ветеринарного фельдшера. Образование получал в Каменском реальном училище, в 1909 г. закончил Новочеркасское казачье училище. На Великую войну вышел в чине сотника, в составе 26-го Донского казачьего полка (4-ая Донская казачья дивизия). Выделялся отвагой и бесстрашием, был лучшим офице­ром-разведчиком дивизии, трижды ранен в боях. В 1915 году В.М. Чернецов возглавил партизанский отряд 4-ой Дон­ской казачьей дивизии. И отряд этот рядом блестящих дел покрыл неувядаемой славой себя и своего молодого коман­дира. За воинскую доблесть и боевое отличие Чернецов был произведен в подъесаулы и есаулы, награжден многими орденами, получил Георгиевское оружие, был трижды ранен. Однако главное дело жизни «донского Ивана Царевича» было еще впереди...

Непростая эпоха Николая I интересно и обстоятельно отражена в книге Николая Карловича Шильдера (1842—1902), знаменитого русского историка, генерал-лейтенанта, участника русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Будучи директором Императорской публичной библиотеки, Н. К. Шильдер имел прямой доступ к уникальным документам и ценнейшим архивным материалам — тщательно отбирая и искусно анализируя их, он до конца жизни работал над историей Николая I. Талантливый, добросовестный и беспристрастный труд о жизни и царствовании императора Николая Павловича станет настольной книгой для всех, кого интересует историческое прошлое России. В книге представлен богатый и во многом уникальный иллюстративный материал, доносящий до современного читателя живой колорит эпохи Николая I. Во времена императора Николая Павловича, обрамленные реформаторскими эпохами Александра I и Александра II, завязывались главные узлы противоречий общественного развития России, разбрасывались многие камни преткновения в ее геополитике, перелистывались славные исторические страницы: подавление выступления декабристов и польского восстания, Синопское сражение и оборона Севастополя. Вот уже полтора столетия историки ломают копья, оценивая царствование Николая I, чья двухметровая фигура отбросила тень на драматический тридцатилетний период русской истории. «В нем много прапорщика и немного Петра Великого», — отозвался А. С. Пушкин об императоре, который через несколько лет оплатит долги погибшего поэта, назначит пенсию его вдове и детям.

И ведь вот дикость – вся их «любовь» к «былой России» вылилась в ненависть к России теперешней, не режиму, но самой стране, в ненависть и презрение к отдельно взятому русскому человеку и всему русскому народу в целом. И это почитали они своей «фигой в кармане», хотя именно в этом шли рука об руку с российскою властью, питавшей вполне сходные чувства к русским людям.

Наполеоновские офицеры свидетельствуют: «Среди вражеских стрелков, засевших в садах на правом берегу Днепра, один в особенности выделялся своей отвагой и стойкостью. Поместившийся как раз против нас, на самом берегу за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнем, ни даже действием одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал; он всё не унимался и замолчал только к ночи. А когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщепленных деревьев увидали распростертого ниц и убитого ядром нашего противника – унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своем посту»[1].

Про эту власть я плохо, что помню. Знала, что Ленин правителем был и, что его, будто, убили. После него неразбериха какая-то была. Потом Сталин пришёл. Но нам не до власти было. Мы ею не интересовались. Нас земля к себе просила. Мы на ней с утра до ночи трудились. Она нам хороший урожай давала. В двадцать девятом году нас опять власть стала прижимать. Коммуны выдумала. Потом в колхозы всех стали сгонять. Я уже тогда замужем была. Вот тут мы потеряли всё! Которые из хозяев хорошо работали и богато жили, их в ссылку отправляли. Кто-то из них в лес убегал. Тем, кого в ссылку отправляли, считай, повезло. А многих из богатых зимой сажали на сани, отвозили в лес и там оставляли. Ни ружей, ни инструментов им брать не разрешали. Сколько их там поумирало! Это всё были рабочие-труженики! Говорили, что многие бежали. Может, дай Бог, спаслись?! Которые из деревенских только языком чесать умели, жили в бедности и нищете, те нас и пограбили. Да ещё понаехали к нам из голодной России. Всех тружеников и поугробили. Они то и развезли землю по пустырям. Такая боль у людей стояла от этого! Не прошла она у меня и до сих пор.

Тихая, прямая улица с двумя рядами разросшихся акаций шла прямой стрелой от Нахичеванского базара и уперлась в ограду обширного двора Софиевской церкви. Вдоль ограды вкруговую липы и тоже акации, в перемежку с кустами сирени, а между ними скамеечки, такие одинаковые, какие можно всегда видеть на всех улицах, почти у каждых ворот. Запах цветущих деревьев и сирени был слышен далеко вокруг ограды и вместе со свежим ветерком вливался в открытые окна и двери храма и смешивался с голубой пеленой ладана, что струйками поднимался ввысь от кадила в руках священника.

К исходу осени все затихло, и в Москву начали постепенно возвращаться жители. Они встретили на своих пепелищах большой недостаток в продовольствии и нужных вещах к обзаведению начального хозяйства, и эта общая потребность повсюду стала известна. Я решился просить у родительницы позволения ехать мне с Михайлом в Москву с товарцем. Долго не соглашалась, наконец отпустила. На двести рублей своих купили, да на триста одолжились сапогами, чулками, рубашечным холстом, мелочью для обихода чернорабочих людей. В шесть дней наш обоз благополучно доехал и остановился на постоялых дворах у Креста. Наутро же явились покупатели, и разом все начисто разобрали. Получив деньги с хорошею пользой, пошли смотреть Москву. Крайняя часть, где мы пристали, не имела почти признаков разорения, но когда пошли дальше за Сухареву внутрь, повсюду опустошение. В самом Городе Китае ужасно было глядеть: обгорелые дома, развалины, без стекол окна, везде по лавкам пустота. А как увидели разрушенный Кремль, дрогнуло сердце и слезы полились ручьями. За полтора-два года с покойным родителем я видел Кремль во всей его красе!

В начальный период тех событий Русских еще не трогали, только грабили квартиры уехавших. Даже на домах писали: «Русские! Не уезжайте! Нам нужны рабы и проститутки!». Согласитесь, весьма «доброжелательное» пожелание, еще грозились вешать на каждом дереве, что тоже никак не может считаться попыткой выгнать. Позже, в квартирах Русских раздавались телефонные звонки: « Ты еще живой?- интересовались звонившие- «И не уехал? Хочешь я помогу тебе отправить в Россию вещи, а ты мне оставишь квартиру? Не хочешь, тогда так заберем!». За трехкомнатную квартиру в центре города Русским тогда предлагали не больше 20000 рублей и, зачастую, оформив документы, убивали, получая и квартиру и деньги.

Мы — русские! Как вам объяснить, какое это счастье — быть русскими, возрождать традиции, творить историю, строить Новую Россию. Мы — Россия. Возрожденная Русь. Мы есть и будем!

Вопреки мнениям об огромном размахе арестов детей в Ленинске-Кузнецком (от 60 до 160 чел.) репрессиям подверглось менее 15 несовершеннолетних, но этого количества оказалось достаточно, чтобы слухи о массовых арестах школьников широко распространились, выйдя за пределы города. Молву подогревали ночные допросы школьников чекистами, а также достоверный арест 10-летнего мальчика и девочек-подростков. Возможно и то, что часть детей задерживалась на короткое время без оформления документами. Широкой огласке событий в шахтёрском городке способствовали как эффективный тюремный «телеграф», так и перевод части арестованных детей в другие тюрьмы.

Русская интеллигенция к середине XIX века раскалывается на радикальную и либеральную. Радикалы маниакально сосредоточиваются на болезненно воспаленном «социальном» вопросе. Формируется орден русской интеллигенции с характерными его признаками. Посвящённость в общее революционное дело, утопические представления о главных нуждах общества отрывают человека от реальной действительности («Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа» – Ленин). Либеральная интеллигенция склоняется к скептическому позитивистскому созерцанию с атеизмом, материализмом. Общественно-политическое мировоззрение либерального общества в силу аморфности зависимо от радикального фланга.

При рассмотрении трагических событий эпохи 1937–1938 гг. актуально выглядит вопрос о воздаянии тем, кто уничтожил и превратил в лагерную пыль полтора миллиона сограждан. Историк А.Ю. Ватлин пишет, что Сталин на исходе Большого террора ужаснулся деяниям чекистов[1]. На деле вождь, прекрасно знавший, на что способен НКВД, ощутил, что общество не только подавлено, но и возмущено действиями властей, поэтому сделал козлами отпущения ряд «плохих чекистов». И даже велел – в отдалённой Сибири – провести открытый и единственный процесс над теми, кто «перегнул» и, таким образом, особенно скомпрометировал власть. Этот процесс над рядовыми участниками террора прошёл в феврале 1939 г. в Новосибирске, коснувшись троицы чекистов из г. Ленинск-Кузнецкий современной Кемеровской области – начальника ГО НКВД А.Г. Лунькова, его помощника А.И. Савкина, оперативника А.И. Белоусова и исполнявшего обязанности городского прокурора Р.М. Клиппа. Газета «Советская Сибирь» в трёх номерах опубликовала довольно крупные по объёму материалы судебного заседания и приговор. Далее была тишина [2]. Однако напечатанные в «Советской Сибири» фрагменты стенограммы процесса, в которых откровенно говорилось о фабрикации политических обвинений против детей и подростков, запомнились современникам.

Передо мной документ, датированный тысяча девятьсот шестьдесят четвертым годом. Это программа подпольной политической организации. Профессионально составленная, она содержит, как всякой программе положено, часть негативную, часть позитивную, минимумы и максимумы, она формулирует цели и рекомендует средства их достижений, она, наконец, набрасывает контуры ближайшего и неближайшего будущего страны, на преобразование которой нацелена…

"... Никакое воображение не способно представить себе картину этих истязаний. Людей раздевали догола, связывали кисти рук верёвкой и подвешивали к перекладинам с таким расчётом, чтобы ноги едва касались земли, а потом медленно и постепенно расстреливали из пулемётов, ружей или револьверов.."

Накануне Первой мировой войны в России было более ста вузов со 140-150 тысяч студентов. Из них не менее 40 тысяч обучались по специальностям с естественнонаучным и инженерным образованием Это много больше, чем в Германии или Англии, и в разы больше, чем во Франции или Австро-Венгрии Многие вузы в России создавались соответствующими министерствами или ведомствами (военным, промышленно-торговым, и др.). Обучение по сравнению со странами Европы или США было недорогим. Даже на престижных юридических факультетах России оно стоило в много меньше, чем в США или Англии. Неимущие студенты освобождались от платы и получали стипендии. Имущие студенты платили от 50 до 150 рублей в год (при средней годовой з\п рабочего в 1913г около 320р, а начинающего учителя или младшего офицера в армии – около 700р в год).. Университеты при Николае II имели такую свободу, какой они никогда не имели при советской власти, не имеют таковой и ныне. По количеству женщин, обучавшихся в высших учебных заведениях, Россия занимала первое место в Европе, если не в мире.

История 20-го века. Взгляд из деревни. Путь российского крестьянства во времени и пространстве из дореволюционных казачьих станиц и богатых сибирских деревень в таежные уральские поселки в крестьянский ГУЛАГ, с детьми и стариками на верную смерть. Авторы документального цикла прослеживают эту трагическую одиссею от манифеста 1861 года до начала Великой Отечественной войны. Они предлагают обществу иной взгляд и на дореволюционную русскую деревню и на гражданскую войну, которая по их мнению была войной государства с крестьянством, со своим народом, ведь крестьяне в тот момент составляла 80 процентов населения. Что стояло за этой беспрецедентной в истории попыткой уничтожить 10 миллионов лучших, самых талантливых людей деревни, соль земли - об этом размышляют герои и авторы документальной тетралогии

Дела по торговле нашей хотя шли заведенным порядком, но не так удачно, как при дедушке. Потонул груз пшеницы, кое-какие должники не заплатили, и капитал наш значительно уменьшился. При всем том, отец не был поставлен в затруднение по своим оборотам. Крепостным состоянием своим он не тяготился, но частенько скучал, когда приходилось исполнять прихоти помещика, который раз, например, вызвал его в Петербург и держал там почти год только для того, чтобы показать гостям: «вот какие у меня крестьяне»! Отношения, впрочем, между помещиком и моим родителем были самые лучшие. Отцу даже поручено было управлять вотчиной и ходатайствовать по делам в судебных местах, где подполковник затеял какую-то тяжбу с племянниками, что стоило нам больших хлопот и упущений по торговле, а главное, приказные пиявки часто вводили отца в искушение выпить.

Светлый день, море блещет; нас громят пушечным и пулеметным огнем, как учебную мишень. Пехота, стиснутая на кораблях, поневоле бездействующая, чувствует себя под обстрелом до крайности кисло. Мы поболтались у берега, повернули налево кругом и постыдно дали ход в открытое море. Что же дальше? Не в Севастополь же возвращаться с позором. Наша армада покачивалась на воде, корабли сгрудились, как бы совещаясь друг с другом. Совещались и командиры. Так мы покачивались до самой темноты, а ночью генерал Витковский, наш маленький генерал с упорными прозрачными глазами, приказал нам снова двинуться в Хорлы. Высадку он поручил начать мне. Первый батальон полковника Петерса в шестьсот бойцов, пулеметная команда и штаб полка перегрузились по шатучим мосткам на морской катер «Скиф». В потемках, с погашенными огнями и заглушенной машиной «Скиф» тронулся к берегу. Мы стояли на катере вплотную, прижавшись локтями, штык к штыку. Я курил в рукав последнюю папиросу перед боем.

Бесстрашный и скромный летчик Стрельников был для меня – дядей Ваней, - мужем двоюродной сестры моего отца Нади (Надежды Дмитриевны, урожденной Асатиани, по первому мужу Бодиско). Сестра первого мужа моей тёти была замужем за известным в Зарубежье писателем Сергеем Рудольфовичем Минцловым (1870-1933). Тётя Надя была с ним в переписке и получала от него в подарок его новоизданные романы. Сын от первого брака – Дима в годы гражданской войны оказался в Польше, в семье Карницкого, генерала русской службы, женатого на второй двоюродной сестре отца (сестре тёти Нади), который после 1918 г. перешел на польскую службу и был представителем Пилсудского при генерале Деникине. Он был большим русофилом, и, будучи не согласным с политикой Пилсудского по отношению к Белому движению, вернувшись в Польшу, подал в отставку.