...

Больше 40 лет мы в эмиграции, мы потеряли Родину и Отечество, родных и близких, живем в чужих государствах, с чужими нам людьми и их нравами, работаем, часто нуждаемся в копейке, но мы не нищие, Русская Эмиграция - не НИЩЕНКА. Она обладает богатством, каким немногие владеют - ЧЕСТЬЮ И СЛАВОЙ. Ее послужной список велик, и им вправе гордиться: Кубанский, Степной, Дроздовский, Сибирский Ледяной поход, бесчисленные бои с во много раз превосходящим противником, атаки Корниловцев, уничтожение корпуса Жлобы, разгром Дроздовцами конницы Буденного и т.д.

С монастырских, побитых венгерскими, польскими и шведскими ядрами стен, под дующим с Руси ветром, я часами любовался широкой далью и глаз не мог отвести от утекающих в снежные поля дорог, любовался великим русским небом с медленно тающими облаками, широким и печальным снежным раздольем, синеющими по горизонту лесами. От ветра, грусти, любви, от приливающих чувств влажными становились глаза, и все было для меня родным и понятным, словно сердце всегда жило здесь и я со всеми отошедшими жил по-сыновьи.

Русское движение как массовое существовало в Галиции вплоть до второй мировой войны и было разгромлено репрессивными методами. Соответственно, полная украинизация Галицкой Руси была осуществлена уже после второй мировой войны. В 1920-1930-х годах этой цели украинофилам достигнуть не удалось, хотя прилагали они немалые усилия. Особенно много здесь потрудился И.И.Огиенко, который для насаждения украинского языка основал специальный журнал «Рідна мова». Нужно сказать, что читать произведения этого деятеля чрезвычайно интересно. Ученый в нем долгое время боролся с политиком. Как ученый И.И.Огиенко не мог не видеть, что великороссы и малороссы составляют одну нацию, что их говоры являются наречиями одного русского языка. Как политик – он не мог признать этого открыто. Как ученый он приводил в своих работах большое количество фактического материала, свидетельствующего о национальном и языковом единстве всех трех ветвей одного народа. Как политик – пытался трактовать этот материал с пользой для «украинской национальной идеи». (К сожалению, у нас нынче популяризируются только те огиенковские сочинения, где политик берет верх над ученым).

Под Тайницкой башней было подземелье, неведомый тайник, который завалился в сороковых годах. Художник Стеллецкий и другие одно время писали о подземной Москве, о таинственных сокровищах Иоанна Грозного. Не из-за Тайницкого ли тайника взрывают Симонов монастырь? Взрывают и Успенский иконостас с благословенной иконой Сергия Радонежского в походном киоте, взрывают сень над гробницей Осляби и Пересвета, могильную плиту сына Дмитрия Донского, князя Константина Псковского, инока, гробницы митрополитов, князей и генерал-фельдмаршала российского графа Мусина-Пушкина, Бутурлиных, Головиных, Татищевых, Пассек, Аксаковых и Веневитинова. Взрывают и пруд, ископанный руками Сергия Радонежского. Есть там, сажень на сто от первообительского места, глубокий и чистый пруд. По древним межевым книгам, он именуется Сергеевым. По преданию, его ископал Сергий, когда гостил в обители у Феодора. А другой монастырский пруд, Медвежье озерко, или Лисьин пруд, -- ведь это милый пруд "Бедной Лизы" Карамзина. Взрывают и его. Взрывают Россию -- в пепел, бесследно, дотла. Онемевает язык, нет ни молитвы, ни вопля, ни слез. Взрывают Симонов монастырь.

...

Противостояние белых и красных, считающиеся осью Гражданской войны в России, испытывало на себе влияние множества других локальный конфликтов. Самым «глобальным из всех локальных» театров военных действий была Малороссия, или Украина. Даже название этих земель уже было предметом спора. Именно Малороссией земли нынешней Украины назвал генерал Деникин, когда обращался к населению занятых ВСЮР территорий. Но прежде чем это случилось, произошло очень многое. Как белые пришли на Украину, почему ушли, и не был ли исход украинской кампании решающим для всего фронта и войны в целом?

Повесть «Записки военного врача» является художественным произведением, основанным на мемуарах выпускника Казанского Императорского университета, ветерана двух Мировых войн, а так же, от части, гражданской войны в России. Это повесть о любви к женщине, и о любви к своей Родине. О чести и благородстве. О храбрости и беззаветной преданности данной, однажды, клятве. О тяжелейших испытаниях, выпавших на долю русской интеллигенции в начале двадцатого века. Многие из оставленных им свидетельств являются уникальными, и позволяют трактовать события Октябрьского переворота 1917 года иначе, нежели это делали, ранее, идеологи и историки Советского государства.

Хорошо по утрам. Тень, прохлада, выбеленные до голубизны своды, вырастающая из этой голубизны звонница. Еще держится в монастырском овраге мороз, еще слышен звон ручья под тонким, за ночь образовавшимся льдом, а за монастырем, на полях, уже полное солнце, разошлась черная дорожная грязь и рыжая лохматая крестьянская кобылка как-то по-весеннему неловко тянет за собой сани, что скрипят полозьями по обнажившейся местами земле.

Ручей бежит по оврагу, то в солнце, то в синей снежной тени, и воздух, захваченный течением воды, бежит под тонким льдом гроздьями, пузырями.

Пока мы ждали, что будет дальше, мимо батареи проходил раненый в руку пехотинец и, улыбаясь, крикнул нашим: «Набили его видимо-невидимо!» «Но, ведь и наших, наверно, пало много?», отозвался на это кто-то из канониров. «Наших?», повторил пехотинец, «своих мы не считаем!» Это было сказано без всякого оттенка иронии. Потом последовало приказание: «Рысью - в Бохнию!» Рысью мы, понятно, не пошли: места прислуги на передках и зарядных ящиках были заняты различным имуществом, главным образом - непредусмотренным уставами, но необходимым канонирам и лошадям. Прислуга поэтому совершала походы пешком возле своих орудий и только иногда кто-нибудь вскакивал для отдыха на какое-либо более или менее свободное место. Несмотря на такое замедленное движение, мы все-таки подошли к городу преждевременно и были остановлены начальством на шоссе, перед ним. Причиной нашего томления перед только что завоеванным городом было, надо полагать (как прежде, так и потом), незнание начальством, что делать после взятия неприятельской позиции? Таким образом мы всегда позволяли «недорубленому лесу» вырастать вновь. Так, вероятно, было и теперь. К счастью, день был чудесный и теплый, несмотря на середину ноября.

Не было ни одного населённого пункта, которого бы не коснулся кровавый террор. Так «национально сознательные» украинофилы (именно они указывали властям на «подозрительных») мстили своему народу за нежелание украинизироваться. «Жажда славянской крови помрачила умы и помыслы военных и мирских подданных Габсбургской монархии. Наши братья, отрекшиеся от Руси, стали не только ее прислужниками, но и подлейшими доносчиками и даже палачами родного народа. Ослепленные каким-то дурманом, они исполняли самые подлые, постыдные поручения немецких наемников. Достаточно взять в руки украинскую газету «Діло» с 1914 года, издававшуюся для интеллигенции, чтобы убедиться в этом окончательно. Волосы встают дыбом, когда подумаешь о том, сколько мести вылил на своих ближних не один украинский фанатик, сколько своих земляков выдал на муки и смерть не один украинский политик вроде кровавого Костя Левицкого, сколько жертв имел на своей совести не один «офицер» в униформе сатаны Чировского. Не день, не два, упивался страшный упырь Галицкой земли братской кровью. На каждом шагу виден он, везде слышен его зловещий вой. Ужасен вид его»[498] – писал В.Р.Ваврик, сам прошедший через ужасы австрийского концлагеря.

Нет сомнения в том, что идеи, во имя которых боролись и умирали участники Кубанского Корниловского похода, были реальностью. Ведь не простое чувство самосохранения заставило юного ростовского студента бросить теплый отчий дом, а смертельно утомленного трехлетней войной офицера вновь шагать и шагать по вьюжной степи, по невылазной грязи, опять подставлять, часто безнадежно и безответно, грудь и голову смертельному огню. Спасать жизнь можно было в то время иначе: приспособленчеством, спарыванием погон, коленопреклонением перед новыми богами. И лишь высокая идея, лишь любовь до самопожертвования к родной стране, лишь горечь отчаяния перед ее унижением заставили бросить семьи, близких, родных, бросить все на произвол судьбы и идти под свист пуль в неведомые дали... «За синей птицей», как писали тогда. Тогда, 46 лет тому назад, с гордостью носили маленький значок - память похода - меч в терниях «в воздаяние страданий и борьбы». Стерлась теперь у многих эта память, утерян или лежит на дне забытой шкатулки маленький заржавевший меч в венце. А сами участники разбрелись по лицу земли... «иных уж нет, а те далече»... Есть даже те, кто продали и предали все. Но умерла ли душа похода? Жива ли его идея? И если не жива, то какая же другая идея может быть творческой и созидательной в будущем? Какая же иная послужит стержнем грядущего воинства, созванного во имя тех же страданий и борьбы?

Несбыточные мечты иногда имеют обыкновение сбываться. Но страшно, какой счет предъявят они, сбываясь? Невзрачная девочка с книгой многое взяла у жизни: прекрасного мужа, славу едва ли не руководительницы заговора, возведшего на престол Императрицу, дружбу, пускай и неверную, последней… Платить пришлось дорого. Отдаление венценосной подруги, смерть маленького сына и, наконец, удар, от которого никогда не оправиться – смерть Михаила… Ее красавец-князь умер вдали от нее, в Польше, куда был послан с дипломатической миссией… Жизнь опустела. Однако же, в ней оставались еще долги: дети – явившийся на свет незадолго до кончины отца Паша и Катерина… Своему единственному наследнику Дашкова решила дать лучшее образование и для этого испросила разрешение на отъезд заграницу. Началась многолетняя жизнь на чужбине…

Великой княгине Екатерине Алексеевне Катю представили, как юную особу, очень увлекающуюся чтением. Великая княгиня была старше ее четырнадцатью годами и в отличие от нее весьма несчастлива в браке. Тем не менее, обе женщины сразу почувствовали взаимную приязнь. Их объединяли общие идеалы, навеянные французскими просветителями, общая любовь у их мудрым трудам и книгам вообще, а также склонность к перу. Что за наслаждение было обмениваться мыслями с родственной душой, столь понимающей и разделяющей их! Более того – душой, стоящей много выше, душой великою!

…В начале января в Иркутске назначен общий приемный день, которому Муравьев, возвратившись из знаменательной поездки, придал особый смысл и назначение. Вспоминает Б. Милютин: «На этот раз накопилось столько электричества в воздухе, что все чувствовали грозу. Лица всех обращены к дверям кабинета. Из нее не вышел, а как бы вылетел граф Муравьев. Окинув всех не гневным, но грозным взглядом, он начал речь. Произнесенная прекрасно, она произвела сильнейшее впечатление». В остатние дни 1860 года Иркутск в оживлении и в восторгах. Китайская империя окончательно признала за Россией владение столбовой дорогой к Великому океану, и страна одним взмахом перенеслась с северных широт амурского устья к Корейскому полуострову, сблизившись с кипучим центром мировой торговли на Океане. Оппозиция ушла в подполье; по выражению Муравьева, с Пекинским договором «в Иркутске все звери присмирели». А. Максимов выдвинул версию китайской податливости в амурской сделке: «Уступая Амур и Уссури, Китай исполнил требования России только благодаря энергии графа Муравьева-Амурского. Китайцы не предполагали, что за ним стоит лишь несколько сот штыков. Им казалось, что решительные действия графа могли опираться на грозную военную силу».

Когда на Русской земле уже правил свой ритуал кровавый Третий интернационал, когда повсюду на Руси осквернялись древние святыни, а тысячи невинных стонали в застенках чека,- только там, далеко на юге России был небольшой клочок земли, где еще существовали и правда, и закон, и порядок. Этот единственный уцелевший тогда белый островок в большевистском кровавом море был землей Донских казаков. Все патриотически настроенное, все, кто верил в чистый разум России, кому были дороги честь и слава родины, - все устремилось тогда на Дон. Люди государственной идеи, общественные деятели, офицеры, сохранившие честь Русской армии, юнкера-юноши и дети-кадеты, которые горели любовью к родине, - все бежали на Дон, ибо «с Дона выдачи нет».

Орест Адамович Кипренский, блестящий живописец и рисовальщик, «любимец Петербурга», автор лучшего портрета А.С. Пушкина, который назвал его: «Волшебник милый». Фильм рассказывает о жизни и творчестве Кипренского, о его драматической судьбе. В ней много загадок, тайн, удивительных поворотов.

«Ну, господа, сейчас уходим!», сказал кто-то. «Уходим!», старался собрать я мысли, «уходим в полную неизвестность, всецело полагаясь на милость наших союзников», звучало в голове, и болезненно хотелось взглянуть еще разе на то, что мы покидали. Собрав все силы, я поднялся по сходням на палубу. Мы выходили на внешний рейд Севастополя. На палубе было много народа. Каждому хотелось не пропустить момента вынужденного прощания с Родиной. Вот контуры берега стали сливаться в утреннем тумане, — лица у всех стали серьезными. Многие плакали, другие крестились. «Прощай Россия!», вырвалось и у меня.

«Шуйским делом» называют события, произошедшие в городе Шуя Иваново-Вознесенской губернии ровно 100 лет назад. Протест жителей города против изъятия церковных ценностей закончился трагедией. Сначала — расстрелом мирных людей, вышедших на защиту Воскресенского собора. А затем — казнью «зачинщиков», в том числе настоятеля собора Павла Светозарова. Шуйская трагедия изменила жизнь всей страны. Мы приехали в Шую, чтобы вместе с историками, церковнослужителями и детьми очевидцев восстановить хронологию событий 100-летней давности. Наша задача — рассказать, что на самом деле произошло 15 марта 1922 года и что последовало за этими событиями. Режиссёр Карина Кизеева. Съёмки с квадрокоптера — Кристина Долголаптева.

Когда пленные увидели меня лежащим, то решили, что я прикажу их всех расстрелять, но каково было их изумление, когда их не только не расстреляли, но даже не раздели. Когда же я приказал им меня нести, то от радости они не знали, как меня поудобнее взять. Наконец решили так: двое взяли винтовку и усадили меня на нее, я же обнял их шеи. Двое других просунули мне под вытянутую левую ногу другую винтовку, а на нее я положил раненую. Несли они меня рысью. За ними бежали все остальные пленные. Когда одни уставали, их тотчас же без всяких указаний с моей стороны заменяли следующие. За вторым оврагом ко мне подъехал полковник Иванов. Не знаю, какие чувства волновали его, но голос у него задрожал, мы расцеловались. Тут же оказался и дедушка Мельницкий. Я передал ему казенный бинокль и пленных. «Да хранит Вас Господь», напутствовал он меня.