К 185-летию со дня рождения

Актеры: Анатолий Кацинский, Евгений Симонов, Юрий Яковлев, Евгений Фёдоров, Эрнст Зорин, Юрий Волынцев, Алексей Кузнецов, Виктор Зозулин, Олег Форостенко, Николай Бубнов, Гарэн Жуковская, Алла Казанская, Людмила Максакова, Вячеслав Шалевич...

"Фауст" - одно из величайших произведений мировой литературы, над которым Иоганн Вольфганг Гете работал почти всю жизнь. Фауст, стремясь познать смысл жизни, заключает союз с дьяволом, который обещает ему подарить все блага и радости бытия. Это действительно великое произведение. Декорациями этой трагедии служат земля, небо и ад, ее режиссеры - Бог и дьявол, а их ассистенты - многочисленные духи и ангелы, представители света и тьмы в их бесконечном противоборстве.

Москва . . . ясный морозный полдень конца января 1904 года. Мой отец и я сидели в красивом, двухсветном, со спускающимися с лепного потолка великолепными большими хрустальными люстрами, зале ресторана Большой Московской Гостиницы за только что поданным нам завтраком. На небольшой эстраде играл бравурные итальянские песенки известный тогда неаполитанский струнный оркестр Феличе Трибуни, любимый москвичами. Но на этот раз веселые мотивы не производили впечатления, никто их не слушал. В ресторане царило необычное, приподнятое, нервное настроение... Война... Три дня, как объявлена война... У всех в руках развернутые газеты с последними известиями о событиях на Дальнем Востоке. Даже лакеи, несмотря на возмущенные взгляды метрдотелей осмеливались заглядывать через головы сидящих за столами в развернутые газеты. «Хоть одним глазом узнать о войне...», - так сказал мне один из них, без стеснения наклонившись над газетой отца. Сами же завтракавшие, как-то машинально жевали куски жаркого или проносили мимо рта ложку с уже остывшим борщом, желая лишь как можно скорее ознакомиться с содержанием известий о войне и обменяться мнениями по поводу «надвинувшихся событий».

Рано утратила я детскую ясную веру. Пяти-шести лет просила: «Боженька, возьми меня отсюда - хочу умереть». Окружённая любовью родных, полным довольством, просила смерти. Бессознательно ощущала скорбь, призрачность тленного сего мира. Отрадой были мне посещения Зачатьевского монастыря в Москве. Любы мне были службы монастыря. Бывало, гуляю в обительском садике зимою и зайду в уютный тёплый храм. Тишина, благоухание, мир Божий... Как сейчас помню краснощёкую молоденькую послушницу, которая меня раз поцеловала в церкви.

Сон ли это волшебный, или ушедшая явь? - спрашиваешь себя в долгие, бессонные ночи, вглядываясь в немую темноту... Нет… это явь безвозвратного прошлого, далёкого, родного, святорусского. Вот она, как живая, выплывает в памяти - северная деревня, наша старинная усадьба в зелени большого, запущенного парка со столетними соснами, липами, дикими яблонями, рябинами, со своими, такими нарядными на осеннем солнце, яркими кораллами своих кистей... Много интересного проходило незамеченным или несправедливо неоцененным, многое тогда уходило от внимания детского и юношеского. А сколько прекрасного в окружающей природе и в атмосфере самого дома с его вековыми традициями, с его типами до самоотвержения преданных слуг, доживавших в нашем доме свой век, начавшийся у некоторых с прадедовского, крепостного времени!

Семья Смирновых когда-то была любящей и дружной. Муж, жена, двое детей — что еще нужно для счастья? Но постепенно все пошло наперекосяк. Жена постоянно ругается с мужем, дело доходит до развода. И они бы развелись, если бы подвернулся хоть какой-нибудь вариант с разменом жилья. Но крошечную квартирку разменять невозможно. Однажды, во время очередной перебранки, семья получает известие, что к ним едет погостить состоятельная тетушка Василиса Кузьминична (тетя Вася), которая на старости лет решила объехать всю свою родню, чтобы найти идеальную семью. Только такой семье эксцентричная тетушка готова завещать все, что у нее есть. Смирновы решают разыграть «комедию для тети» и побыть пару дней идеальной семьей. Ради наследства можно и постараться, ведь это решит их жилищные проблемы.

Да, один раз я была счастлива. Я давно определила, что такое счастье, очень давно, -- в шесть лет. А когда оно пришло ко мне, я его не сразу узнала. Но вспомнила, какое оно должно быть, и тогда поняла, что я счастлива. Я помню: Мне шесть лет. Моей сестре -- четыре. Мы долго бегали после обеда вдоль длинного зала, догоняли друг друга, визжали и падали. Теперь мы устали и притихли. Стоим рядом, смотрим в окно на мутно-весеннюю сумеречную улицу. Сумерки весенние всегда тревожны и всегда печальны. И мы молчим. Слушаем, как дрожат хрусталики канделябров от проезжающих по улице телег. Если бы мы были большие, мы бы думали о людской злобе, об обидах, о нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую мы оскорбили сами, и о счастье, которого нет. Но мы -- дети, и мы ничего не знаем. Мы только молчим. Нам жутко обернуться. Нам кажется, что зал уже совсем потемнел, и потемнел весь этот большой, гулкий дом, в котором мы живем. Отчего он такой тихий сейчас? Может быть, все ушли из него и забыли нас, маленьких девочек, прижавшихся к окну в темной огромной комнате?

Проза Ольги Алексеевны Скопиченко, о которой вы вряд ли когда-либо слышали, не проза мастера или литературного гения, однако богатый и полезный материал для изучения жизни русских Маньчжурии и Шанхая межвоенного периода, а также тех счастливчиков, кто сумел бежать оттуда из лап Красной Армии и головорезов Мао в США во второй половине 1940‑х годов. Ольга родилась в 1908 году в Сызрани. Революция занесла её семью сначала на Дальний Восток, а затем в Харбин, где и началась её литературная карьера. Ольга была лично знакома c писателем Арсением Несмеловым, чьи рассказы о жизни русских Китая вы уже не раз встречали в нашей рубрике. В 1929 году Ольга переехала из Харбина в Шанхай, где днём работала на табачной фабрике, а вечером писала для местных русских и русско-харбинских газет и журналов: «Слово», «Шанхайская заря», «Рубеж», «Парус».

...

Ранней весной 17** г. в С-Петербурге торжественно был поднят на Исаакия колокол-колосс, дар Императрицы Екатерины Великой - «В память Дел Великого Петра». По желанию Августейшей Жертвовательницы, первый удар в этот мощный, и до сего времени сильнейший для Петербурга колокол, должен был быть в день «Воскресения Христа». 3000-пудовый колокол, литой из золота, серебра и меди, молча ждёт своего часа. Вот и Пасха. Исаакий весь в пламени огня. 16 Херувимов на углах, с сосудами, наполненными душистым гарным маслом, и сонм Серафимов, размещенных вокруг среднего, громадных размеров купола, залили огнем ночную тьму, озарили не только площадь, но и Адмиралтейство, Неву и Петропавловскую крепость.

Когда проходила Пасха, когда умолкал последний звон, я чувствовал на душе такую грусть, точно кто-то бесконечно дорогой для меня уезжал далеко-далеко на целый год. Я так любил Пасху, что самую жизнь свою я считал по пасхам, как дерево определяет свой возраст по концентрическим кругам, заметным на срезе. Только вчера кончилась Пасха. Так же, как Пасха, только не на год или на два, а на всю жизнь отошло и моё детство. Ни в одно время года мне так живо не вспоминается детство, как именно на Пасху. И само детство, при взгляде теперь на него, что такое, как не светлый праздник - Пасха?

При двух церквах, у нас имелась одна колокольня, составлявшая с холодной церковью одно целое здание. Снаружи она представляла собою трёхъярусную башню, на верхнем этаже которой сквозь пролёты окон виднелись колокола. Чтобы попасть на площадку, над которой висели колокола, нужно было внутри башни подняться по четырём довольно крутым лестницам, слабо освещённым небольшими слуховыми окошечками. С верхней площадки, где висели колокола, открывался красивый вид на далекое расстояние кругом.

Визиты, т.е. посещения нашего дома гостями с праздничным поздравлением, по преимуществу, падали на первый день после вечерни, служившейся около четырёх часов. Иногда они наносились и на второй, и на третий, и последующие дни Пасхи. Пасхальная вечерня, служившаяся с особой торжественностью в полном облачении, с чтением евангелия священником лицом к народу и т.д. проходила у меня в полудремоте вследствие бессонницы предшествующей ночи и усталости от хождения по приходу. Однако когда вечерня только что начиналась, или возвращалось обычное светлое сознание, я, стоя в храме и смотря на алтарь, иконостас, народ, которого бывало всегда много, спрашивал себя: неужели в этом храме и так недавно, всего 12-16 часов тому назад совершалось то светлое торжество, которое представляла собой пасхальная утреня и обедня. Мне казалось, что торжество это происходило где-то высоко-высоко на небе, и отделяет его от настоящего момента не половина суток, а целая вечность. После вечерни визиты были потому, что в другое время дня нельзя было папу застать дома. Впрочем, кроме папы, визитёры имели в виду маму и сестёр.

Всё описанное мною в пяти предшествующих главах имело место в первый день Пасхи, а то, о чём и буду рассказывать дальше, распространялось на всю неделю. Первое, о чем здесь следует вспомнить, было хождение по приходу. «Ходить по приходу» значило сопровождать духовенство в его обхождении домов прихожан со св. иконами, помогать ему в пении и получать за это соответствующую мзду, не превышавшую, впрочем, гривенника. Разумеется, в хождении по приходу мы принимали участие не из-за мзды, а ради удовольствия. По крайней мере, про себя могу сказать, что меня больше интересовало пение, чем собирание копеек.

Отстояв безвыходно утреню и литургию, я и брат возвращались из церкви, сёстры приходили домой раньше. Каждый из нас спешил прежде всего похристосоваться с мамой, остававшейся дома и теперь дожидавшейся нашего возвращения. Подбегая к маме, я приветствовал её. - Христос воскресе! - и передавал лучшее из окрашенных мною самим яиц. Она брала яйцо и, говоря: - Воистину воскресе! - целовала меня, в ответ на что я обвивал ей своими ручонками шею и несколько раз впивался своими губами в её губы, щёки и глаза. За эти мои глубокие поцелуи, которые для неё не всегда были приятными, по причине её слабости, она в шутку называла меня «пиявкой».

Неотъемлемую принадлежность пасхального богослужения первого дня составляли пушки. Не сказать о них подробно - значило бы вычеркнуть целую страницу из воспоминаний детства. Теперь, конечно, я не боюсь ни пушек, ни грозы, ни пожаров, ни многого другого, чего я боялся в детстве, и чем меня тогда дразнили мои товарищи, но в то время пушки наводили на меня такой же панический страх, как и грозы, хотя, подобно последним, полны были для меня и своеобразного величия. Отношение к пушкам было различное. Папа пушки терпеть не мог. Потому ли, что он боялся за маму, которая, вследствие слабости сердца, пугалась их, потому ли, что сам испытывал некоторый страх, - только он равнодушно слышать не мог, когда ему напоминали о пушках, и всегда закладывал уши ватой, отправляясь в церковь на Пасху.

Мы входим в храм северною дверью. Храм уже полон. Едва пробираясь сквозь толпу, папа, я и Павлуша проходим в алтарь, где меня ждёт Ваня, мой друг, а сёстры в то же время протискиваются к «местечку», устроенному близ южной входной двери. Пасхальную службу я обычно провожу в алтаре, находясь недалеко с правой стороны от престола. Здесь же были: брат, Лебедевы и другие мальчики, дети священно-церковно-служителей. Лишь два раза в своём детстве я стоял не в алтаре. Один раз я пошёл с сёстрами на «местечко», спасаясь от пушек, паливших у южной стены алтаря и пугавших меня как самыми выстрелами, так и своею близостью. Другой раз я стал слева от престола, где находилась жаровня с углями и накладывалось кадило - опять с тою же целью подальше уйти от пушек. Однако, они и здесь меня пугали не меньше, заставляя не только с содроганием ожидать себя в положенные моменты, но и приседать, как только раздавался их ужасный грохот.

Ожидание праздника Пасхи начиналось у меня чуть не с Чистого понедельника, т.е. с первого дня Великого поста. Усиливаясь с каждым днём и неделей, оно становилось особенно напряжённым на Страстной неделе. Своего же апогея это ожидание достигало накануне праздника, в Великую субботу. Так ждут только особенно дорогого гостя. Сначала этот гость пришлёт письмо с сообщением о дне приезда. Получившие письмо считают, сколько дней осталось до приезда, потом, с каждым новым днем, уменьшают число дней на единицу, затем уже считают не только дни, но и часы; нетерпение постепенно возрастает, и ко дню приезда гостя становится невыносимым. Наконец, ожидаемый и ожидающие встречаются в радостном свидании, с объятиями и восклицаниями, которыми, как искрами электричества, разряжается накопившаяся в них энергия томительного ожидания.

Пою славу Рыцаря Лучезарного! Пою великую победу добра и правды!.. Пою руку бойца, направлявшую смертельные удары в извивающиеся кольца и огнедышащую пасть. Пою благодатную победу свободы над рабством чёрную кровь которого в этот вечер пили жадные трясины смрадной юдоли. Пою торжество свободы над покорною мукою податливых и жалких душ… Такая же, как и сейчас, синяя, звёздная ночь прозрачным сумраком обвила землю, а Витязь Лучезарный вёл спасённую девушку на эту вершину… И казалось ей, что рядом солнце, потому что перед ними всё горело живым и тёплым светом от горных высей до последнего кремня под её ногами… И здесь, где сейчас пылает сторожевой костёр, Витязь Лучезарный снял висевшую за его спиною лютню и под её отзывчивые струны спел в первый и последний раз, в укор прошлому и завет будущему, свою песню…

Ушли снега; истаяли льды; брызнула зелень по долинам, по горам; побежали в крутых и отлогих берегах вольные реки и речки; прилетели с юга весёлые птицы, - пришла весна: повеяло жизнью, светом, радостью, счастьем!.. Улыбнулись весело хмурые сёла и деревни. Вот и Пасха - радостный праздник. С утра до вечера красным звоном гудят колокола по сёлам «Христос воскрес!». Щебечут птицы, обновляя гнёзда для новой семьи, чивикают «Христос воскрес!». В шумном беге шумных волн речных - чу! - слышится «Христос воскрес!». Робкие полевые фиалки, скромные подснежники, чуть выглянув из яркой зелени, под лёгким, приятным ветерком шепчут тихо «Христос воскрес!». А с голубого неба, бросая на всё и на всех миллионы светлых лучей, яркое солнце им шлёт в ответ: «Воистину воскрес!».