...

Ранней весной 17** г. в С-Петербурге торжественно был поднят на Исаакия колокол-колосс, дар Императрицы Екатерины Великой - «В память Дел Великого Петра». По желанию Августейшей Жертвовательницы, первый удар в этот мощный, и до сего времени сильнейший для Петербурга колокол, должен был быть в день «Воскресения Христа». 3000-пудовый колокол, литой из золота, серебра и меди, молча ждёт своего часа. Вот и Пасха. Исаакий весь в пламени огня. 16 Херувимов на углах, с сосудами, наполненными душистым гарным маслом, и сонм Серафимов, размещенных вокруг среднего, громадных размеров купола, залили огнем ночную тьму, озарили не только площадь, но и Адмиралтейство, Неву и Петропавловскую крепость.

Когда проходила Пасха, когда умолкал последний звон, я чувствовал на душе такую грусть, точно кто-то бесконечно дорогой для меня уезжал далеко-далеко на целый год. Я так любил Пасху, что самую жизнь свою я считал по пасхам, как дерево определяет свой возраст по концентрическим кругам, заметным на срезе. Только вчера кончилась Пасха. Так же, как Пасха, только не на год или на два, а на всю жизнь отошло и моё детство. Ни в одно время года мне так живо не вспоминается детство, как именно на Пасху. И само детство, при взгляде теперь на него, что такое, как не светлый праздник - Пасха?

При двух церквах, у нас имелась одна колокольня, составлявшая с холодной церковью одно целое здание. Снаружи она представляла собою трёхъярусную башню, на верхнем этаже которой сквозь пролёты окон виднелись колокола. Чтобы попасть на площадку, над которой висели колокола, нужно было внутри башни подняться по четырём довольно крутым лестницам, слабо освещённым небольшими слуховыми окошечками. С верхней площадки, где висели колокола, открывался красивый вид на далекое расстояние кругом.

Визиты, т.е. посещения нашего дома гостями с праздничным поздравлением, по преимуществу, падали на первый день после вечерни, служившейся около четырёх часов. Иногда они наносились и на второй, и на третий, и последующие дни Пасхи. Пасхальная вечерня, служившаяся с особой торжественностью в полном облачении, с чтением евангелия священником лицом к народу и т.д. проходила у меня в полудремоте вследствие бессонницы предшествующей ночи и усталости от хождения по приходу. Однако когда вечерня только что начиналась, или возвращалось обычное светлое сознание, я, стоя в храме и смотря на алтарь, иконостас, народ, которого бывало всегда много, спрашивал себя: неужели в этом храме и так недавно, всего 12-16 часов тому назад совершалось то светлое торжество, которое представляла собой пасхальная утреня и обедня. Мне казалось, что торжество это происходило где-то высоко-высоко на небе, и отделяет его от настоящего момента не половина суток, а целая вечность. После вечерни визиты были потому, что в другое время дня нельзя было папу застать дома. Впрочем, кроме папы, визитёры имели в виду маму и сестёр.

Всё описанное мною в пяти предшествующих главах имело место в первый день Пасхи, а то, о чём и буду рассказывать дальше, распространялось на всю неделю. Первое, о чем здесь следует вспомнить, было хождение по приходу. «Ходить по приходу» значило сопровождать духовенство в его обхождении домов прихожан со св. иконами, помогать ему в пении и получать за это соответствующую мзду, не превышавшую, впрочем, гривенника. Разумеется, в хождении по приходу мы принимали участие не из-за мзды, а ради удовольствия. По крайней мере, про себя могу сказать, что меня больше интересовало пение, чем собирание копеек.

Отстояв безвыходно утреню и литургию, я и брат возвращались из церкви, сёстры приходили домой раньше. Каждый из нас спешил прежде всего похристосоваться с мамой, остававшейся дома и теперь дожидавшейся нашего возвращения. Подбегая к маме, я приветствовал её. - Христос воскресе! - и передавал лучшее из окрашенных мною самим яиц. Она брала яйцо и, говоря: - Воистину воскресе! - целовала меня, в ответ на что я обвивал ей своими ручонками шею и несколько раз впивался своими губами в её губы, щёки и глаза. За эти мои глубокие поцелуи, которые для неё не всегда были приятными, по причине её слабости, она в шутку называла меня «пиявкой».

Неотъемлемую принадлежность пасхального богослужения первого дня составляли пушки. Не сказать о них подробно - значило бы вычеркнуть целую страницу из воспоминаний детства. Теперь, конечно, я не боюсь ни пушек, ни грозы, ни пожаров, ни многого другого, чего я боялся в детстве, и чем меня тогда дразнили мои товарищи, но в то время пушки наводили на меня такой же панический страх, как и грозы, хотя, подобно последним, полны были для меня и своеобразного величия. Отношение к пушкам было различное. Папа пушки терпеть не мог. Потому ли, что он боялся за маму, которая, вследствие слабости сердца, пугалась их, потому ли, что сам испытывал некоторый страх, - только он равнодушно слышать не мог, когда ему напоминали о пушках, и всегда закладывал уши ватой, отправляясь в церковь на Пасху.

Мы входим в храм северною дверью. Храм уже полон. Едва пробираясь сквозь толпу, папа, я и Павлуша проходим в алтарь, где меня ждёт Ваня, мой друг, а сёстры в то же время протискиваются к «местечку», устроенному близ южной входной двери. Пасхальную службу я обычно провожу в алтаре, находясь недалеко с правой стороны от престола. Здесь же были: брат, Лебедевы и другие мальчики, дети священно-церковно-служителей. Лишь два раза в своём детстве я стоял не в алтаре. Один раз я пошёл с сёстрами на «местечко», спасаясь от пушек, паливших у южной стены алтаря и пугавших меня как самыми выстрелами, так и своею близостью. Другой раз я стал слева от престола, где находилась жаровня с углями и накладывалось кадило - опять с тою же целью подальше уйти от пушек. Однако, они и здесь меня пугали не меньше, заставляя не только с содроганием ожидать себя в положенные моменты, но и приседать, как только раздавался их ужасный грохот.

Ожидание праздника Пасхи начиналось у меня чуть не с Чистого понедельника, т.е. с первого дня Великого поста. Усиливаясь с каждым днём и неделей, оно становилось особенно напряжённым на Страстной неделе. Своего же апогея это ожидание достигало накануне праздника, в Великую субботу. Так ждут только особенно дорогого гостя. Сначала этот гость пришлёт письмо с сообщением о дне приезда. Получившие письмо считают, сколько дней осталось до приезда, потом, с каждым новым днем, уменьшают число дней на единицу, затем уже считают не только дни, но и часы; нетерпение постепенно возрастает, и ко дню приезда гостя становится невыносимым. Наконец, ожидаемый и ожидающие встречаются в радостном свидании, с объятиями и восклицаниями, которыми, как искрами электричества, разряжается накопившаяся в них энергия томительного ожидания.

Пою славу Рыцаря Лучезарного! Пою великую победу добра и правды!.. Пою руку бойца, направлявшую смертельные удары в извивающиеся кольца и огнедышащую пасть. Пою благодатную победу свободы над рабством чёрную кровь которого в этот вечер пили жадные трясины смрадной юдоли. Пою торжество свободы над покорною мукою податливых и жалких душ… Такая же, как и сейчас, синяя, звёздная ночь прозрачным сумраком обвила землю, а Витязь Лучезарный вёл спасённую девушку на эту вершину… И казалось ей, что рядом солнце, потому что перед ними всё горело живым и тёплым светом от горных высей до последнего кремня под её ногами… И здесь, где сейчас пылает сторожевой костёр, Витязь Лучезарный снял висевшую за его спиною лютню и под её отзывчивые струны спел в первый и последний раз, в укор прошлому и завет будущему, свою песню…

Ушли снега; истаяли льды; брызнула зелень по долинам, по горам; побежали в крутых и отлогих берегах вольные реки и речки; прилетели с юга весёлые птицы, - пришла весна: повеяло жизнью, светом, радостью, счастьем!.. Улыбнулись весело хмурые сёла и деревни. Вот и Пасха - радостный праздник. С утра до вечера красным звоном гудят колокола по сёлам «Христос воскрес!». Щебечут птицы, обновляя гнёзда для новой семьи, чивикают «Христос воскрес!». В шумном беге шумных волн речных - чу! - слышится «Христос воскрес!». Робкие полевые фиалки, скромные подснежники, чуть выглянув из яркой зелени, под лёгким, приятным ветерком шепчут тихо «Христос воскрес!». А с голубого неба, бросая на всё и на всех миллионы светлых лучей, яркое солнце им шлёт в ответ: «Воистину воскрес!».

Передача посвящена творчеству композитора, дирижера и пианиста Е.Светланова. Использованы фрагменты произведений Н.Римского-Корсакова, Р.Глиэра, А.Скрябина, Г.Малера, П.Чайковского, С.Рахманинова, Н.Мясковского в исполнении ГАСО п/у Е.Светланова, интервью с музыкантом.

Весна; заколыхалась, как море, безбрежная степь. В этой степи на десятки вёрст от сёл и деревень затерялся безыменный хутор. Степь и степь раскинулась кругом него, неоглядная степь. Зимой целыми днями здесь часто стонали снежные бураны, со свистом носились холодные ветры, выли волки: но Сила Михайлыч Прибылев, хозяин этого хутора, привык к стону буранов, к свисту ветра, к вою волков и жил тут спокойно, тихо.

Приближалась весна... По ночам морозило, но просыпался день, показывалось солнышко - и бежали шумные потоки. Каждая речонка играла, как и большая река; малый овраг, всегда тихий, теперь журчал и давал о себе знать: он встречал весну. Зима слабела, - с каждым днем на полях пропадал снег. Прошла неделя, другая - и только по вершинам и скатам гор белели его полосы. Долины ожили, зазеленели; разлилась над ними звонкая песня жаворонка. Давно уже распушилась верба. Пришла красная весна! Сёла и деревни улыбнулись весело, - близок Светлый праздник. Поселяне радостно налаживали бороны, сохи. «Снега были глубокие, урожаи будут хорошие», - толковали старики; бабы белили избы, чистили зимнюю копоть. Ребята ждали красных яиц. Кони нетерпеливо ржали, коровы порывались за ворота, видя зелень издали. Сонливые куры суетились, взбираясь повыше на плетни, повети, и оглашали отчаянным кудахтаньем дворы, хлевы и закуты.

Мы остались вдвоём. Поспешно, чтобы ещё какая ватага не помешала нам, мы бросились к колоколам. Попробовали раскачать язык большого колокола, ничего - идёт легко, лишь поскрипывают сыромятные ремни. Вот «бомкнула» одна сторона, затем другая. Брат бросился к малым колоколам и начал что-то тренькать, а я продолжал звонить в большой колокол, ничего не видя и не слыша, открыв рот и весь дрожа и вибрируя почти так же, как и сам колокол, который пронизывал меня своим гудом и звоном. Потом мы поменялись местами: я звонил в маленькие колокола и пытался изобразить какой-то мотив, на четвёртом такте пристукивая в средний колокол. Получалось не очень стройно, но хо-ро-шо! Мы были так счастливы, точно ближе стали к ангелам.

Двери отворились, и наружу вырвался яркий свет, застревая в снежных сугробах, кустах и деревьях. Из церкви стал выходить Крестный Ход. Впереди несли запрестольный крест и икону, потом несколько стенных икон и четыре хоругви. За ними в белом облачении шествовал худой, сгорбленный, среднего роста, с седыми волосами и длинной бородой, священник, с трёхсвещником и крестом в руке. За священнослужителем следовало человек сорок с горящими свечами, больше женщин-старушек. Михаила Боброва я узнал сразу, но он меня не заметил. Его голос, приятный сильный баритон, покрывал всех. Слева от Боброва, шёл старик на костыле. Он тряс правой рукой, на уровне плеча, небольшой медный колокол - трезвонил... Пропустив процессию, я присоединился к ней. Шли по очищенной между деревьями от снега дороге. Справа и слева высокие сугробы. Обошли вокруг часовни три раза и остановились перед закрытыми дверями притвора. Отец Никодим старческим чистым тенором начал торжественно произносить пасхальные стихи: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его: и да бежат от лица Его ненавидящш Его...». С радостью, которая чувствовалась в каждом голосе, отвечали пастырю молящееся пением «Христос Воскресе».

Вся квартира пахнет куличами. Тёмно-золотистые, важные, они лежат на подушках, и все ходят вокруг них на цыпочках, кончиками пальцев поворачивают их на другой бочок, чтобы не залежались, взволнованно поглядывают на часы - не пора ли вынимать другие? - Осторожно заглядывают в печку, совещаются... - Просто, куличное царство! - вздыхает Зина. Зине скучно. До заутрени далеко, делать нечего, да и надо вести себя хорошо, чтобы не нагрешить перед заутреней. Яйца она уже покрасила, осторожно обтёрла масляной тряпочкой и уложила в большую миску с светло-зелёной травкой. И лежат они разноцветной горкой, как камни самоцветы в сказке. На кровати разостлано Зинино праздничное платье - всё в белых оборках и голубых бантах. И для кос две голубых ленты она сама выгладила утюгом. Но надевать всю эту красоту тоже ещё рано. Будет заутреня, будет разговенье - первый раз в Зининой жизни! Ночью, как взрослая! Будут красивые яички и христосование, но это всё будет, будет... А что сейчас-то делать?

Русский народ твердо верит, что каждый город держится молитвами семи праведников, живущих в нем. Если так, то к этим праведникам можно было причислить одну бедную вдову, из мещан, которая жила несколько лет тому назад за Москвой-рекой. Звали ее Ариной Алексеевной Лебедевой. У ней было два сына и дочь. И как бы не причислить к праведницам Арину Алексеевну? Слушайте: Ее старший сын, по вступлении в военную службу, отправился в Севастополь. Обливаясь слезами, провожала его мать, и как она постилась и молилась, Боже мой! Ночью, бывало, проснется дочь ее Даша, посмотрит: кровать Арины Алексеевны пуста, и Даша знает, где мать. Она встала до заутрени и молится на коленях у церковных дверей. Метель и вьюга ее не остановили. Что же сталось, между тем, с ее сыном? Он возвратился невредим из самого ужасного огня. Невидимая рука отводила от него пули, а он шел на них неустрашимо, и получил даже Георгиевский крест.

День начинался очень весело. Мы даже не пили чай в столовой, как обыкновенно, а у бабушки в комнате, на ломберном столе. Из остальных же комнат вся мебель была вынесена на крыльцо: её выколачивали, а в комнатах обметали стены, мыли окна и двери, натирали полы. У нас в Павловке эта общая чистка в те далёкие времена, когда я была 8-летней девочкой, производилась два раза в год: перед Рождеством и перед Пасхой. И это было всегда временем большой радости для нас, детей. Когда в комнату бабушки вошёл наш отец и стал здороваться, не притворив за собою дверей в гостиную, я увидела, что она совершенно без мебели и такая большая-большая; а посреди этой большой пустой комнаты с сосредоточенным и угрюмым видом прыгает, натирая пол, наш мрачный Григорий.