Удовольствие можно купить за деньги. Счастье нельзя купить за деньги. За деньги можно купить секс, но за деньги невозможно купить любовь. Можно купить гражданство, но нельзя купить Родину. Ты можешь нанять телохранителя, который будет за деньги охранять тебя, — но за деньги не приобретешь друга, который отдаст за тебя жизнь без всяких денег. Дружба тоже не покупается. Можно купить лекарство — но невозможно купить здоровье, тем более жизнь. Можно оплатить учебу, получить за деньги информацию, знания, диплом — но нельзя купить ум, мудрость. Эрудированность и мудрость — совсем не одно и то же. Как бы это людям-то объяснить? Самые важные жизненные ценности, необходимые для счастья — Отечество, любовь, дружба, здоровье, ум, мудрость — не покупаются за деньги. Разберитесь, родные, чего вы хотите — счастья или удовольствий? Это совсем не одно и то же. Счастье — это счастье. А «удовольствие — это дьявольская уда, влекущая в пагубу». «Уда» — удочка, «пагуба» — ад. А придумал этот сравнительный образ не я, а святитель Василий Великий.

На рейдѣ Константинополя сосредоточилось до 126 русских судов. Здѣсь были и военные корабли, как крейсер „Корнилов", большіе пароходы пассажирскаго типа и маленькія суда самой различной вмѣстимости. Вездѣ развивались русскіе флаги —андреевскій и бѣло-сине-красный. Раздавались русская команда, слышна была русская молитва на утренней и вечерней зарѣ, и громкое русское „ура" неслось с кораблей, когда они проходили мимо „Корнилова", гдѣ на мостикѣ появлялся глввнокомандующій русской арміей генерал Врангель.

На рейдѣ Константинополя сосредоточилось до 126 русских судов. Здѣсь были и военные корабли, как крейсер „Корнилов", большіе пароходы пассажирскаго типа и маленькія суда самой различной вмѣстимости. Вездѣ развивались русскіе флаги —андреевскій и бѣло-сине-красный. Раздавались русская команда, слышна была русская молитва на утренней и вечерней зарѣ, и громкое русское „ура" неслось с кораблей, когда они проходили мимо „Корнилова", гдѣ на мостикѣ появлялся глввнокомандующій русской арміей генерал Врангель.

До Великой войны оставались считанные месяцы, а в Киеве местные украинствующие (курьезно, что этнически они почему-то оказались преимущественно поляками и евреями), использовав как повод для акций имя поэта Т.Шевченко, замутили антирусские темы - с восхвалением Австрии и поношением Империи. Свидетелем этого шабаша был герой книги. Как ревностный миссионер и русский человек, он не мог обойти стороной эту выходку, и написал по случаю произошедшего воззвание, которое, как и описание событий, вызвавших этот отклик, приведу на правах цитаты - как исторический документ.

Сестра милосердия святого всю войну прошла, чужих страданий утешенье, к старому гнезду стремилась, да не дошла. В последний раз за РУСЬ Святую стала и... пала, с нею брат и четверо добровольческих солдат. Трудно перечислить всех, кто в бою отбился, кто ранен был и где-то отлежался, кто бежал, будучи уже схвачен, кто остался для поисков родных, кто бросить все и всех не посмел - себя не пожалел. А кто такой возможности просто не имел. Прошли годы. Схвачен и погиб моряк. С тех пор умолк рояль у окна, где розы расцветали и где звучали мелодии, забытые теперь. Нелепо был расстрелян сотник, в конце уж третьего десятка лет антинародной власти. До седой донской волны не вернулись казаки. Расстрелян юнкер за то, что скрыл, что юнкером он был. И на могилу его даже елок не бросили, да и была ли могила? Про то лишь Бог суровый знает. Замучен и погиб простой солдат-старик, драгунский вахмистр за то, что раз не выдержал, подвыпил и сказал: - ..."а я вам тоже ведь давал"... И много лиц проходит перед глазами, погибших и живых...

Сестра милосердия святого всю войну прошла, чужих страданий утешенье, к старому гнезду стремилась, да не дошла. В последний раз за РУСЬ Святую стала и... пала, с нею брат и четверо добровольческих солдат. Трудно перечислить всех, кто в бою отбился, кто ранен был и где-то отлежался, кто бежал, будучи уже схвачен, кто остался для поисков родных, кто бросить все и всех не посмел - себя не пожалел. А кто такой возможности просто не имел. Прошли годы. Схвачен и погиб моряк. С тех пор умолк рояль у окна, где розы расцветали и где звучали мелодии, забытые теперь. Нелепо был расстрелян сотник, в конце уж третьего десятка лет антинародной власти. До седой донской волны не вернулись казаки. Расстрелян юнкер за то, что скрыл, что юнкером он был. И на могилу его даже елок не бросили, да и была ли могила? Про то лишь Бог суровый знает. Замучен и погиб простой солдат-старик, драгунский вахмистр за то, что раз не выдержал, подвыпил и сказал: - ..."а я вам тоже ведь давал"... И много лиц проходит перед глазами, погибших и живых...

Ежегодно 30 октября в нашей стране вспоминают жертв кровавого террора. Ровно 90 лет назад лишили избирательных прав, отобрали все нажитое (скот, продуктовые запасы, сельскохозяйственную технику) у семьи Лавровых – Ивана Мартемьяновича, Домны Ефимовны и 13 детей, один из которых еще не появился на свет. Из дома в селе Котино Омской области их отправили в ссылку. Намеревались сослать на Соловецкие острова, но по прихоти некоего начальника завернули в Нарымский край – село Львовка, расположенное за Васюганским болотом. Глава семьи прожил там больше 20 лет, дети и внуки оставались до 1980-х. В начале XXI века деревню ссыльных расселили. Это произошло так же внезапно, как дедов местных жителей «выдернули» с обжитых мест в 1930-х годах.

Невозможно помочь тому, кто сам не желает помощи, не желает помочь себе. Подобное бесплодное занятие не приводит ни к чему, кроме раздражения собственных нервов и опустошению собственной души. Довольно же! Пусть поступает, как считает нужным. Один стержень все же есть у этого прекрасного и нелепого человека – Христос. Доселе, вращаясь среди отвергнувших Его и глумящихся над Ним, он не утратил своей веры. Коли не утратит и впредь, соблазнясь письмами навроде того, что читал нынче с таким вдохновением, так, может, и выйдет еще на дорогу верную. Но только – сам. Не из тех он людей, что чужим опытом и советами жить может. Он свои шишки, свои раны тяжкие получить должен, своим страданием до самой сути дойти…

Балтийский, Гутор, Бонч-Бруевпч пошли в Красную Армию или потому, что были подлы и двуличны на Царской службе, или потому, что подло и двулично СЛУЖИЛИ Ленину; им подобны были сотни хамелеонов в штаб- и обер-офицерских чинах. Были такие, кто по своей партийно-революционной принадлежности искренно пошел к главковерху Троцкому. Были и такие, кто в трагическом заблуждении считал белых зачинщиками гражданской войны и думал, что на стороне красных надо защищать Россию от белых - Бог им судья. Но из 100.000 офицеров, включенных в Красную Армию, огромное большинство было включено голодом или мобилизационно-наганным нажимом. Пусть их было 70-80 тысяч. Не эта цифра важна для истории Российского офицерства, а необъявленная цифра, определяющая количество расстрелянных за то, что эти офицеры были "как редиска - снаружи красные, а внутри белые". Ленин требовал увольнения всех офицеров из Красной Армии, так как они саботируют, и Троцкий едва мог воспротивиться этой мере, усилив чекистскую бдительность в Красной Армии. Ленин был прав: если не все, то многие саботировали - одни по инструкциям из Штаба Добровольческой Армии, другие по собственному офицерскому сознанию.

Весной 1921 года Поволжье было опустошено ужасающим голодом, достигшим небывалых размеров. Некогда хлебородные поволжские губернии пришли в полное запустение. Люди порой теряли человеческий облик: участились случаи трупо- и людоедства. Анализируя этот период, советская историография, намеренно преувеличивая масштабы гражданской войны и засухи, представляла их единственными причинами голода 1921 года. В то же время совершенно затушевывался хищнический характер продразверстки, которая полностью разорила крестьянские хозяйства. Именно грабительская по отношению к крестьянам политика большевиков, подготовила почву к трагическим событиям 1921-1922 годов. Замена продразверстки продналогом была запоздалой попыткой решить стоявшие перед коммунистическим руководством проблемы в сельском хозяйстве. Но она уже не могла предотвратить надвигающуюся катастрофу. Крестьянство, лишенное практически всего посевного запаса, оказалось беззащитным перед лицом стихии.

...

Судьба вновь столкнула меня в Париже со старинным знакомым, бывшим (?) сенатором Л. Не видались мы около двадцати лет, как раз со времени назначения его виленским губернатором, кажется, в 1903 году. Пост свой он принял в самое тяжелое, сумбурное, глупое и дикое время. Тогда все явления жизни как-то вдруг кошмарно переплелись, сдвинулись и взгромоздились: крах японской кампании, лиги любви, экспроприации, повальная мания самоубийств, революция, погромы, Гапон, карательные экспедиции, Дума и ее разгон, Союз русского народа, бомбометатели. Такой дьявольской мешанины — смешной и страшной, — я думаю, не видала мировая история. Восстановить ее в точном, эпическом изображении немыслимо. Просто — была бурда.

Третья «преступница» - обыкновенная старуха колхозница из тех, что день и ночь трудятся на полях, не получая решительно ничего за свой труд. Однажды, когда сильный дождь загнал всех под навес, она, кряхтя и охая от разыгравшегося радикулита, сказала: «В ту германскую войну, когда Царь забрал в армию моего мужика, то я, как солдатка, хоть и немного, да нет-нет чего-нибудь и получу: то дровишек бесплатно, то с податями облегчение. А нынче, когда Сталин четырех моих сынов на войну забрал, то нет чтобы мне, старухе, помочь, - а на работу бесплатную меня, больную, в такую непогодь гонят!» Через два дня ее забрали, и вот уже восьмой месяц добиваются: - Кто тебя подучил вести агитацию против партии и Сталина? Я ей не поверила, мне казалось диким, что простая фраза, в которой все было правдой, могла быть причиной привлечения к уголовной ответственности пожилой женщины, чьи сыновья защищают Родину!

В июне 1917 г. стало известно всем жителям, что на следующий день будет избиение всей интеллигенции, причем цинизм этих, обезумевших оть злобы людей, дошел до того, что об этом по всему городу вывешены были безграмотные объявления: «Завтра днем, приказ, собраться всем в 12 ч. в доме бывшем губернаторском, для Варфоломеевской ночи, чтоб избить до последнего, всех буржуев». Перспектива была не из особенно приятных. Все, кто мог, стали спасаться на поездах, пароходах и пешком. К удивлению большевики не догадались этому препятствовать. Муж мой в этот день, был дома и объявил мне, что раз он управляющий банком, то не имеет права его бросить и должен остаться. Все служащие, до последнего бежали. Моя жизнь была вся, в моих семерых детях, дороже которых не было у меня никого, но я думала, что если убьют моего мужа; мой долг быть при нем.

Новиками или новичками назывались в военно-учебных заведениях прошлого века воспитанники последнего годового приема; старичками же — воспитанники, поступившие по крайней мере годом ранее. Приставанье, то есть разнообразное, более или менее унизительное и тягостное помыкание новичками со стороны «старичков», существовало почти во всех заведениях. Из петербургских особенно славились по этой части Михайловское артиллерийское училище, Николаевское инженерное училище и Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которые мальчики поступали возрастом старше (не моложе 14 лет), чем в кадетские корпуса. Мои воспоминания относятся почти исключительно до Артиллерийского училища, в котором я сам воспитывался в 1850-х годах, а мой отец — в 1830-х.

Отрезанные от всего мира, ни на минуту не умолкавшим пулеметным огнем, да позднего вечера не знали, сидевшие у водочного завода, добровольцы о смерти Корнилова. Томительно тянулся день. Снаряды беспрестанно падали вокруг прикрывавшего их здания. Было голодно и тоскливо.

Итак, мы продолжаем работать с вами с домонгольским материалом, и я пользуюсь случаем лишний раз напомнить, что понятия «домонгольская Русь», «Киевская Русь» и «древняя Русь» синонимичны. То есть, речь идет о материале примерно до середины XIII столетия, о материале, связанном с древнерусским населением, то есть со славянами. Происхождение Руси, думаю, мы достаточно подробно разобрали, и таким образом, сделаем сейчас картиночку «Социально-политическая система древней Руси».

Мы не заговорщики, а честные труженники и здравомыслящие люди, и действуем мы законно. Мы хотим, чтобы правительство нас выслушало и сделало для нас, что можно сделать, но не хотим бунтовать. Разбрасыватели прокламаций и говорители возмутительных речей стараются поднять нас на смуту, обманывая нас и обещая нам от того добро, погубить нас и Россию в конец. То есть они насилуют нашу волю, и вот мы, понявши это, и мешаем им губить наших тёмных братьев, действуя против них их же оружием, то есть от насилия при помощи обмана, им по образованию их доступного, защищаемся насилием, по темноте нашей нам доступным, то есть кулаком. Они нападают, мы защищаемся. Защищаться же насилием против насилия закон всех стран дозволяет. А что люди эти нас обманывают, сами нисколько не обманываясь, это очевидно.

Что лежало в основе того духовного равновесия, которое составляло ядро Золотого века Николаевского царствования? То, что ведущий слой русских европейцев оказался способным, без всяких оговорок, интуицией сердца, признать духовную ценность староцерковной подпочвы, составлявшей еще массив Империи. Пушкин принял крепостную Россию, как принял ее и Николай I. Это не значит, что между идеологией Запада и крепостным строем возникла внутренняя примиренность в душе Пушкина и Николая I. Это не значит, что в каком-то высшем синтезе сняты были противоречия этих двух идеологий. Это была та благодетельная укороченность перспективы, которая позволяла спокойно, беззаботно, уверенно отдаваться жизни, творчески полной, живя одновременно в двух планах - и не сознавая их трагической конфликтности. Резко меняется картина с началом эпохи «эмансипации». Не в том дело, что на повестку дня оказалась поставлена задача введения в русский строй начала личной свободы, как всеобщего регулятора жизни - в полную отмену ранее господствовавшего крепостного, связанного, строя. Этой задачей была проникнута вся вообще гражданская деятельность Империи, а особенно в эпоху Николая I. То было внутренним стержнем всего Имперского периода. Дело было в том, что моральный приговор безпощадный выносила «эмансипация» русскому прошлому, с его «крепостным уставом», продиктованным тяжкими условиями исторической жизни и явившим, напротив того, исключительную моральную силу русского народа. Патриархальная Россия обрекалась на слом, как нечто постыдное, не имеющее право на существование, именно по признаку своей моральной негодности. Тут не было ничего нового по сравнению с тем, как мыслили далекие от русской действительности отдельные русские европейцы. Но это находилось в полном противоречии с тем равновесием, которое создало Золотой век Николаевский. Возьмем опять Пушкина, как лучшее воплощение этого века. Не может быть он заподозрен в пристрастии к т. н. крепостному праву. И видел он отрицательные стороны его, и показывал их. Но это не значит, что он признавал положение русского крепостного жалким рабом, судьба которого вопиет к небу, как оскорбление всяческой правды. А ведь именно так воспринимала крепостное право «эмансипация», она подменяла законную, на очереди стоявшую, задачу изменения правового режима крестьян в соответствии с общим ходом имперской гражданственности, задачей иного порядка, чисто демонстративного. Мгновенно, одним росчерком пера, с корнем вырвать помещичью власть, как безчинный произвол, под собой терпящий только рабье низкопоклонство - вот как ставился вопрос. Громадная, труднейшая и ответственейшая задача замены патриархальной связанности, веками определявшей крестьянский быт, мотивацией новой, предполагающей, как основу всей гражданской жизни, свободное воление, ответственно строящее и лично-семейственную и общественную жизнь, была подменена упрощенной формулой «долой», обращенной к помещичьей власти. Отсюда вытекло, что главная из Великих Реформ, то есть т. н. освобождение крестьян, оказалась лишенной внутреннего содержания. Как будет устроена жизнь крестьян, об этом заботы не было. Думали не о новом гражданском статусе крестьян, в их жизни отдельно от помещиков, а только об одном: убрать власть помещиков!

Когда советские школьники разучивали стихи про "краснокожую паспортину", многим из них строки Маяковского напоминали о том, что их родители при всем желании не могут получить "дубликат бесценного груза", поскольку деревенским жителям он по закону не полагался. А также о том, что, собираясь поехать из родного села куда-нибудь дальше райцентра, каждый колхозник был обязан обзавестись удостоверяющей его личность справкой из сельсовета, действовавшей не более тридцати дней. И что давали ее исключительно с разрешения председателя колхоза, чтобы пожизненно записанный в его ряды крестьянин не вздумал оставить коллективное хозяйство по собственному желанию.